Не все любители поэзии знают, что один из самых видных деятелей русского «Серебряного Века», Вячеслав Иванов, после революции и своего отъезда из России в Баку, а потом в Рим1, где он, с небольшими перерывами, оставался до самой смерти2, – фактически прожил еще одну жизнь, насыщенную творческой деятельностью. Поздние произведения Иванова – статьи, стихи, проза, – долгое время не были доступны в России. В 1971 году в Брюсселе был выпущен первый том четырехтомного Собрания Сочинений, куда вошло многое, хотя не все (что-то и теперь еще ждет своего часа в римском архиве Иванова). Вышедшие в свет один за другим, с большими промежутками, тома Собрания Сочинений инициировали интерес к Иванову в филологических, в том числе зарубежных, кругах, и сегодня его творчество изучают все активнее (состоялось уже девять специализированных конференций); в 1992 в России была опубликована книга воспоминаний дочери поэта – Лидии Ивановойi; однако чтобы восстановить имя Иванова в его истинном значении для русской и всемирной культуры, потребуется еще немало времени. Но что называть «восстановлением в истинном значении»? Для самого Иванова творчество было живой силой, путем к одухотворению реальности3. «Истинного значения» наследия Иванова без его – в той или иной форме – актуализации не восстановить. Но можно ли рассчитывать на актуализацию? И что под этим словом понимать? Осуществление идей Иванова? Возвращение их в число актуальных? А пойдет ли кто-нибудь путем, который он намечал в своем римском уединении? Этот вопрос остается пока без ответа. Что и как говорил – и о чем – Иванов – призваны исследовать и исследуют филологи. В петербургскую эпоху, эпоху ивановской «Башни»ii, Иванов пестовал и наставлял, «вещал за мистагога». В поздние годы все изменилось: «Покаянья плод творю – / Просторечьем говорю»iii. Но «впасть в простоту» – одно, а остановиться, ограничиться размышлениями о прожитом, – другое. Такого выбора Иванов никогда не делал. У него было несколько выдающихся последователей (среди них – покойный С. С. Аверинцев), но и только. Достаточно ли этого, чтобы идеи Иванова получили дальнейшее развитие? Никто не знает. Может статься, все уйдет в песок. Гарантий нет. Тем более, что «актуализация», «размораживание» ивановского наследия кажется далеким как никогда. За Бродским, в оставленный его уходом вакуум, полетела, кружась, как листва, почти вся современная российская поэзия, увлекаемая стихией Языка, которую прославил и возвеличил Лидерiv. Любуясь горечью одинокого стояния (а на самом деле – головокружительного метельного полета в обществе других одиночек) посреди трагической, а для кого-то и веселой бессмысленности или, как минимум, непознаваемости бытия. Не пытаясь противостоять ей, чаще всего даже не подозревая о возможности противостояния, или же понимая его просто как противопоставление, предлагая себя этой «бессмысленности» в качестве наблюдателя. «Рекшыя: язык наш возвеличим, устны наша при нас суть, кто нам Господь есть?»v По Бродскому, у поэта один путь – ввериться стихии языка4. Я не стану утверждать, что Бродский-де не прав. Внутри его мира (который многие готовы с ним разделить и разделяют) это – правда. Но это еще не все, что бывает. Об этом редко, но все же нет-нет, да вспомнят. То поэт Юрий Колкер ополчится против любой новизны, призывая укрыться от варварских полчищ за белоснежными стенами Ветилуи традиционного стихосложения, то вдруг окажется, что параллельно стрежневому потоку современной поэзии текут и другие ручьи и реки, – хотя бы поэзия О. Седаковой, О. Охапкина, С. Аверинцева… не буду перечислять всех, да я всех и не знаю. Однако в тех острогрудых расписных челнах, которые плывут по реке модернизма, не принято говорить о каких-либо иных, высших ли, низших ли, уровнях бытия, помимо первичного, – только о созданных или узаконенных литературой. В современной культурной ситуации нет знания о мире – только неясные интуиции. Виртуозность поэтических форм исключительная, зато попытки проникнуть в суть вещей и пр. не в моде. Иванов писал: «Поэзия – совершенное знание человека и знание мира через познание человека»vi. И: «Два таинственные веления определили судьбу Сократа. Одно, раннее, было: „Познай себя“. Другое, слишком позднее: „Предайся музыке“». Кто «родился поэтом», «слышит эти веления одновременно…» По рекам языка сплавляются стволы, а поэту, по Бродскому, отводится достаточно пассивная роль квалифицированного плотогона (я упрощаю, а что поделаешь?). «Познанию себя», активному внутреннему деланию (для многих это пустой звук, – и кого обвинишь?) нет места, – внятным остается только второе сократовское «веление»: «предайся». «Предайся языку». Река – несет; по твердой земле поэт идет сам. А тропы – давно не хожены, как в народной песне: «Наша улица – зеленые поля: васильками, муравою поросла…». Мне вспоминается дорога, выведшая когда-то нас, заплутавших путешественников, из глухой деревеньки на юге Архангельской области в такую же глухую деревеньку, но уже в Вологодской области. Мало-мальски наезженной дороги не было, густой лес на тридцать километров, болота. Но некогда местные жители навели через эти болота гать. И она, местами почти непроходимая, вывела нас к жилью. «Эта пригодившаяся гать», как в стихотворении Дмитрия Бобышева, может пригодиться и еще… но расчистят ли ее когда-нибудь? Если даже те, кто догадался или знает о ее существовании, не испытывают в ней особой нужды и не задумываются о том, куда она ведет?

От Иванова нас отделяет эпоха, которая, кажется, на излете, но еще не закончилась. Под занавес мы получили возможность осмотреться, – то ли как уцелевшие после потопа, то ли как дикари, впервые на короткой памяти своего племени выбравшиеся к морю из девственного леса. История моего поколения (вылупившегося в сознательную жизнь в начале восьмидесятых годов) вполне соответствует этому образу. Это был долгий путь в безвоздушном пространстве, охота за случайными проблесками света, как правило, на свой страх и риск, без учителей, даже не на развалинах цивилизации – в джунглях.

А вот еще образ: прибой играет со щепкой, – вот-вот утянет ее в открытое море. Но отбегает пена, – и щепка опять на песке. Человек стоит на берегу и, наблюдая за мытарствами щепки, делает вывод, – моря не одолеть, идея построить лодку и переплыть его – безумна. О том, что люди умели когда-то строить корабли, этот человек не догадывается. Он слыхивал, что за морем есть страны, но не верит в это. Иногда, правда, волна выносит на берег бутылку с письмомvii, но человек не умеет сделать из этого выводов.

 

Году в 84-м мы в нашем поэтическом кружке пылали готовностью немедленно приступить к теургии и поучаствовать в Преображении твари (от такого прямолинейного подхода Иванов предостерегал, но мы предпочли не услышать предостережения).

«Осуществимость подвига святого жития»5 оказалась и впрямь «кажущейся», да и, видно, время тогда еще не пришло. Жизнь выбрала иное русло. Начинать с «теургии», с попытки соучастия в Божественном обновлении мира нельзя; но есть, опять-таки по Иванову, «минимум высокого задания»: «просвеченность небесным лучом и проникнутость небесной гармонией», попытка подняться над «землей языка» вертикалью стебля и ствола. Кто-то сочтет эту формулировку размытой. И в самом деле, что такое «небесный луч»? Что такое «небесная гармония»? Иванов ввел эти «эфемерности» в филологию и стиховедение в качестве полноправных понятий, – пусть не вполне научных. Вертикаль, которую защищает Иванов – это рост дерева, преодолевшего претензии земли, концепт поэзии, противопоставленный пустоте простого иронического комбинирования на плоскости, перестановке единиц, не имеющих глубины. Впрочем, вольно было Иванову рассуждать о глубинах и высотах: эпоха еще не окончилась. Еще процветали немецкие «толстые» журналы «Kreatur», «Hochland», «Corona», посвященные проблемам культуры и духовной жизни, еще не покинул Германию Мартин Бубер…

 

«Однажды, странствуя среди долины дикой…» Весь Бродский умещается в эту пушкинскую строчку. Он – странствует в пустыне, но он не Моисей, он идет не за библейским огненным столпом, а плывет внутри языка, – хотя, по сравнению с другими стихиями, язык – стихия мыслящая и зрячая6. До второй строки Пушкина, – «Внезапно был объят я скорбию великой», – дело не доходит. Странник не питает любви к «долине дикой». Но он «знает», что только она одна и существует, поскольку не видит ничего, что одновременно обещало бы выход и не оскорбляло бы его эстетических пристрастий. До «скорби великой», которая заставила бы вскочить и бежать куда глаза глядят, не доходит: сознание превосходства над пустыней, умение виртуозно потешаться над ее абсурдностью уже сами по себе обеспечивают горькое удовлетворение. Но пустоты, которая, по Бродскому, «вероятней и хуже ада», поэт все же страшится… значит, все-таки рассчитывает продолжиться за порогом смерти, где возможна встреча с этой пустотой, ощутить, что она – «хуже ада»7? Но это не служит поводом к «скорби великой» и к вещему безумию, как у пушкинского Странника. Дальше констатации положения вещей поэзия школы Бродского не идет.

 

Путь Иванова (если так выразиться, попытка ввести русскую словесность в живую жизнь всемирного слова со всеми его традициями и сделать шаг дальше), в этом контексте кажется тупиковым ответвлением, развенчанной иллюзией (тем более, что Россией тогда владела иная страсть – к строительству нового мира на месте старого). Путь Иванова кажется не гатью, не заросшей императорской дорогой8, а чем-то, закончившимся вдалеке ото всего: вдали от России, в отрыве от русского читателя и от захвативших инициативу в поэзии новых и новейших течений… Продолжение «дороги» Иванова, если кто-то ее продолжает, – не на виду. Мне не известны в настоящее время в России какие бы то ни было «про-ивановские» по направлению поэтические группы (а нашей больше не существует).

 

В эмиграции Иванов стоял особняком, не участвуя в литературной жизни, не печатаясь в журналах (за исключением «Современных Записок»). Сначала он читал лекции по русской литературе в университете Павии, потом преподавал в колледже при том же университете языки и консультировал старших студентов по филологии, истории и литературе (знания его были энциклопедическими), общался с навещавшими его представителями европейской культурной элиты (к нему в Павию приезжали, например, Бенедетто Кроче, Мартин Бубер, а позже, в Рим – Исайя Берлин, способствовавший изданию в Оксфорде поэмы Иванова «Человек», и другие). Иванов писал для европейских журналов (итальянских и немецких – сразу на соответственных языках: он владел ими в совершенстве). В 1934 году был выбран профессором на кафедру славистики Флорентийского университета, однако распоряжение правительства помешало ему занять этот пост как не члену фашистской партии. Иванов остался в Риме (где его навещали Мережковские, Бунин и многие другие), перебиваясь случайными заработками, пока не был приглашен читать лекции в Русской Католической семинарии, а потом – преподавать славянские языки в одном из университетов Ватикана. В 1941 г. Римская Католическая семинария заказала ему русский комментарий к книгам Нового Завета, а в 1947 – еще и к Псалтири (как недавно выяснили исследователи, именно ивановские комментарии, без указания автора, сопровождают т. н. «Брюссельскую Библию», которую в брежневскую эпоху в больших количествах «забрасывали» с Запада в Россиюviii). За все время жизни в Италии – до 1944 года – Иванов написал чуть больше десятка стихов (потом, правда, снова стал писать много), надолго переключившись на статьи, работал над прозаическим произведением в совершенно особом жанре – «Сказанием о Светомире царевиче»ix. Никто из поэтов эмиграции за ним, кажется, не следовал. Не было у Иванова своего поэтического семинара, не сбивались вокруг него стайки пишущей молодежи (и не только), как это бывало в голодное время в Петербурге9 и позже – в Баку, где Иванов почти четыре года преподавал в местном университете классическую филологию. И след этой дороги потерялся бы, и с вертолета ее было бы уже не разглядеть, если бы не тоненькая, поначалу толщиной не более чем в три человекаx, ниточка человеческой преданности и духовной преемственности. К счастью, были изданы – в Брюсселе – четыре тома «Собрания Сочинений»10, иначе поздние работы Иванова так и остались бы лежать под спудом... Сейчас забытая дорога расчищается уже усилиями многих. Но будет ли продолжено ее строительство? «Светомир» – духовное завещание Иванова, – остался незавершенным. Последними словами Иванова были «Спаси моего „Светомира“» – просьба, обращенная к О. Шорxi (О. Шор, которой Иванов подробно рассказывал о замысле книги, вняла этой просьбе и действительно «дописала» «Светомира», на что у нее ушло пятнадцать лет). Продолжение заложено в творчество Иванова как генетическая программа. Одинокий мыслитель, он не уставал говорить о соборности («…некоей новой энергии и ценности, не присущей ни одному человеку в отдельности»xii, единстве во Христе, «…где соединяющиеся личности достигают совершенного раскрытия и определения своей единственной, неповторимой и самобытной сущности, своей целокупной творческой свободы»xiii), о «жизненности и желанности» этого слова, хотя и оговариваясь – это «задание, а не данность»xiv.

 

Вел ли этот непродолжившийся путь в никуда? А вдруг «в никуда» ведет как раз торный путь? Все ли прогнозы остались неосуществленными, а надежды – посрамленными?

В «Кризисе гуманизма» Иванов рисует набросок будущего, в котором только и могли бы быть по-настоящему прочитаны его книги и где они были бы «дома»: в ХХ веке народы были «вовлечены в ураган сверхчеловеческого ритма исторических демонов», но вот уже спадает «…с мира, как с живучей змеи, тускло-пестрая чешуя… из трещин износившейся шкуры сквозит новый свежий узор тех же деревьев и вод и небесной тверди, проникнутых веянием Духа жива… человек должен так раздвинуть грани своего сознания в целое, что прежняя мера человеческого будет ему казаться тесным коконом…»xv Это написано в 1919 году, когда «ураган» еще далеко не улегся… Прав окажется Иванов или нет – неизвестно. По крайней мере, ничто, кажется, пока не предвещает вселенского духовного обновления и очищения, – но Иванов мыслил эпохами, а что принесет новая эпоха и когда начнется «некалендарный» двадцать первый век, никто не знает. Часто говорят: ХХ век переломлен Второй Мировой войной на две несоединимые части, и с одного берега образовавшегося каньона уже не докричаться до другого, и не понять, о чем кричат оставшиеся на другом берегу. Но большинству уже и не важно, о чем они кричат: после катастрофы все изменилось. С той стороны железная дорога оборвалась, и все паровозы упали в бездну, а с этой стороны прокладывают новую дорогу, уже в другом направлении, и другие набрались пассажиры, а прежнее утратило насущный смысл. Насколько это верно?11

В любом случае, время Иванова наступит, только когда (и если) в поле зрения поэзии опять окажется духовная жизнь человека, когда понятие «духовного пути» из почти исключительного на сегодняшний день ведения антропософов и приверженцев восточных культов вернется в круг актуальных тем. По Иванову, истинное искусство осуществляется так: душа ставит зеркало «сырой» реальности, простому потоку чувств и событий, Дух ставит зеркало душеxvi, осмысляя отображенное ею и производя отборxvii. Когда этот процесс, вместе с древней эллинской задачей «познай себя», снова станет интересным не только для одиночек и верхоглядов, и когда снова будет осознана роль поэзии в этом процессе, дорога, которую строил Ивановxviii и которая оборвалась, получит шанс продолжиться. Теория символизма у Иванова – не просто теоретическое обоснование конкретного, закончившегося, ушедшего в землю исторического течения, а, так сказать, обоснование надежды, апелляция к некому вечному потоку, текущему среди времен, меняя только берега. Как пример можно привести «Инклингов»12 с их интересом к мифу. В сущности, «Инклинги» – в соотнесении их идей и теорий Иванова – те же «реалистические символисты»13, коль скоро «реалистический символизм признает символом всякую реальность, рассматриваемую в ее сопряженности с высшей реальностью, т.е. более реальной в ряду реального», ищет в вещах их непреходящую ценность, вскрывает значащие связи между ними, «…примыкает… к нормам „вечного символизма“» (в противовес декоративному, субъективистскому, где символ – не «истина, долженствующая быть открытой», а «вестник содержаний, преимущественно психологических», действующий в пределах, предписанных суфлеромxix). Река вышла на поверхность, – и снова ушла под землю.

 

Долго ждать перемен, недостает терпения, но каждый магистральный поток должен исчерпать себя до конца, иначе не осознать, что в расширенном контексте он может оказаться, наоборот, маргинальным. Все находится в состоянии вечного изменения, былые «магистрали» сдвигаются на обочину, ложное отвергается, ранее непризнанное возвышается. В ожидании перемен в русской культуре настоянное на культуре всемирной14 наследие Иванова пока что собирается, восстанавливается, изучается, не получая творческого развития. Но и простое изучение, что неожиданно, освобождает немалый творческий потенциал. «Неожиданно», – поскольку филология далеко не всегда работает «на поэзию», и, как правило, преследует собственные цели. Однако в данном конкретном случае, – выходя на авансцену в эпоху «Преимущественно Изучения» ивановского наследия, – филология занимает какое-то изначально ей предназначенное место, принимает на себя функцию «мертвой воды»15. Пока не затянутся раны, пока не будут восстановлены смысл и связь, живая вода бесполезна. Филология возвращает тексту, так сказать, самоидентичность, память о себе – когда это возможно. «Память» – чуть ли не самое любимое слово Иванова. Память – «…источник всякого личного творчества, гениального прозрения и пророческого почина… тайно священствует, кто ей служит и жертвует… ибо священство обращено лицом к прошлому: ему определено хранить предание святынь»16. Художник всегда – «жрец Мнемосины». Но по другую сторону алтаря Памяти стоит филолог, смиренный труженик, поденщик Мнемозины … Если поэты – белое священство Памяти, филологи – ее послушники.

 

Стихи Иванова стоят в русской словесности архаическими памятниками прошлого – последних лет старой России, окаменевшим эллинством (словно оно свободно прошло через века и культуры и вот теперь превратилось в памятник самому себе, взглянув в лицо Медузы Горгоны, обернувшееся к нему из будущего), загустевшийxx дух баснословно древней Византии (привычность нынешнего православного обряда обманчиво осовременивает этот дух, на самом же деле он древен именно баснословно)… И это прошлое все дальше от нас, все архаичнее, и уже трудно представить, что чуть меньше ста лет назад оно казалось разительной новизной. НАМ наследие Иванова удобнее всего представлять себе как прошлое (подлежащее, в частности, изучению именно как прошлое), но оно, – парадокс, – обращено в будущее.

 

Лидия Зиновьева-Аннибал оттеняет и подчеркивает этот парадокс, как истинная Спутница Поэта: она тоже – вся из прошлого (античный облик, данное ей Ивановым прозвище Диотимы), но и «ее» настоящее в незапамятном стиле art noveau, – хитон, оранжевая гостиная, подушки, – какая это все для нас сейчас архаика! Утонувший «Титаник» начала века. Но она же – пророчица, сивилла, Диотима, то есть – вся в будущем, хотя смерть не позволила ей попасть в это «будущее»xxi.

 

С каждым новым десятилетием живая связь ивановского наследия с прошлым все условнее. Все отчетливее видно, что оно не принадлежит прошлому, но постоянно обновляется и, переходя из контекста в контекст, делается все актуальнее. Сколько десятилетий прошло с тех пор, как Иванов предсказывал грядущий конец эпохи индивидуализма через возвращение культуры символа! А индивидуализм еще не изжил себя, его эпоха еще не закончилась, и слова Иванова все еще обращены в будущее, хотя что-то уже и сдвинулось. «Внутренний образ мира в нас меняется и ищет соответственного выражения в слове; но еще не определился этот образ в нас…» – пишет Иванов в статье 1922 года17. Это – программа на все столетие. Другого пока не началось, начавшаяся тогда работа со словом еще не избыта. А какие-то из ранних идей Иванова действительно остались в прошлом, – хотя бы отпавшая сама собой мечта об «орхестрах и фимелах»18, т. е. каких-то коллективных «ячеек стихийного искусства»19 которыми, как надеялся Иванов, должна была взбурлить когда-нибудь земля Русская, когда вырвется на волю «стихийно-творческая сила народной варварской души»). Позже Белый иронизировал: уж не пародия ли на эти «орхестры» – идея большевистских Советов? Колхозная самодеятельность? Да и сами колхозы?..

 

Стилистика Иванова, особенно раннего, на современный вкус «тяжеловесна», «высокопарна», архаична. «Уж и третья весна расцвела с похорон Гориславиных, а все темен и косен Лазаря дух, как страна полунощная…» «…Храните, лилии оград, / Замкнутый вертоград чудес!»xxii «Для реалистического символизма… высшая реальность обретается единым актом интуиции»xxiii… Но современникам-то она казалась новизной, смелым экспериментом. Помня об этом, адекватнее было бы назвать эту стилистику вневременной, инвариантной – всякому времени чужая, всегда сохраняющая дистанцию. Маловероятно, чтобы язык Иванова когда-либо кто-либо перенял как свой. На языке Бродского и Цветаевой заговорили многие, а Иванов от «общеупотребительности» защищен надежно. Когда будущее станет настоящим, оно или само переработает архаический субстрат русской действительности (сконцентрированный в церковнославянских текстах), перемешав его попутно с сегодняшним повседневным языком, м. б. даже с жаргонизмами, или отольет новые формы из более доступного материала сегодняшней поэтической речи, опосредованно, впрочем, восходящей все к тому же времени Иванова. В поэзии Цветаевой и Бродского «архаические» стихи Иванова, освободившись от ассоциаций прошлого, которое, казалось, намертво встроило их в себя, превратились в настоящее, в безымянную плодородную почву. «Отжившее» не отжило: оно существует и развивается под другим именем и в другом модусе, а частично остается в состоянии взрывоопасного покоя, как неиспользованное оружие на забытом, но когда-то стратегически важном складе. Ивановские стихи – как уцелевшие здания эпохи модерн: кому-то они казались не менее новаторскими, чем поэзия Хлебникова, а для нас они – прошлое. Нам не дано прочувствовать, какими были эти стихи, когда были «современными», как виделись в общем контексте, и как НА ИХ фоне виделось остальное. Но кое о чем – по их многочисленным отражениям в стихах современников – догадаться можно. Иванов, отразившийся в Цветаевой – это напор, категоричность, акцентированность каждого слова, и все это – помноженное на душевный темперамент и освобожденное от сдерживающей аскезы ивановского стиха. Стиль, перенесенный из области духа в стихию душевности. И мы уже не узнаем похожести: слишком разные миры. Мы не замечаем у Цветаевой характерных, чисто ивановских архаизированных оборотов, хотя их множество: архаичность у Цветаевой переплавлена в горниле современной ей речевой стихии и уже кажется не архаичностью, а, как и у Иванова во время оно, новизной. Цветаева спустилась в долину Нашего Времени с ивановских вершин, которые тем временем исчезли в плотных тучах. Мало кто заметил, что она – спустилась, большинство думает – возникла сама по себе, вырвалась из-под земли, как гейзер. Но неужели ничего не оставалось, как только СПУСКАТЬСЯ?

 

В статье «О границах искусства» Иванов различает внутри настоящего творческого акта «восхождение» и «нисхождение». Восходит (в область высших духовных смыслов) – человек в поэте, нисходит – поэт, «художник» в человекеxxiv (облекая увиденное «наверху» в поэтическую форму). Смешение того и другого – фатально: «человек» не должен подсказывать поэту, чтобы не привнести в стих частное, «сырое» (то есть – не выверенное, не «отжатое», не «пропеченное» в высотах), не подменить «небесный луч», то есть, то, РАДИ ЧЕГО ВСЕ, своим ограниченным земным «мудрованием». Интересно с этой точки зрения проанализировать творчество все той же Цветаевой. В «Поэме Воздуха» прямым текстом описано лирическое восхождение, т. е. именно восхождение Поэта, и оканчивается оно безвоздушьем. «Башни стрельчатой рост» и у Мандельштама – как противопоставление восхождению в «сферы высших смыслов» у символистов: «…Я ненавижу свет/ Однообразных звезд…» А та линия, которая сегодня до-изживает себя – это умелое маневрирование на плоскости (постмодернизм) или лавирование в стихии языка, за которой только и признается глубина (но не высота!). Какое уж тут «восхождение»!

 

Как к учителю – обращается ли к Иванову сегодня кто-нибудь из поэтов? Кажется, почти никто. Стихи Иванова не восприняты той таинственной средой, которая называется «нашим временем». Что-то из их арсенала эта среда переварила, что-то выдает за свое, что-то хвалит, – правда, в связи с другими именами (см. выше о Цветаевой)… но САМИХ этих стихов она почти не знает. Значит – важнейшая составляющая культурного прошлого России не аккумулирована, мимо нее прошли. Этот эффект сродни той разорванности личности, о которой писал Иванов: «Где я? Где я? По себе я/ возалкал…» На какое-то время одна часть человеческого «я» в потоке жизни подавляется, другая гипертрофируется, а целостность оказывается утраченной и восстанавливается, если восстанавливается, только спустя какое-то время, в таинственный момент внутреннего возрожденияxxv. Так и в культуре. Иванов сейчас – «подавленное Я» русской культуры в ожидании таинственного момента Вспоминания и возрождения, или даже, если выразиться сильнее, воскресения, а не «продолжения»: возобновления в новом качестве, после фатального разрыва. Без освоения позднего наследия Иванова русской культуре не «вспомнить», не преодолеть разрыва (впрочем, не все этот разрыв замечают и признают). Сам Иванов был признанным учителем, «мистагогом», – и кого же он «научил»? Кого можно причислить к его ученикам? Волошина? Но вряд ли можно назвать Волошина учеником Иванова, хотя сходство и влияние явственны… Иванов – это «Башня», но он и «на Башне» – особняком. М. б. одно время ему был «параллелен» Андрей Белый… Но не как ученик, совсем нет. «Учительство» Иванова НЕ РЕАЛИЗОВАНО в его современниках, разве что в отдельных, единичных людях – в его детях, в О. Шор (см. о ней ссылку х), в В. А. Мануйловеxxvi, еще нескольких, возможно…

Блок называл Иванова «Царем самодержавным» – а нам сам Блок кажется великаном. Сколь же велик должен быть Царь?.. А в школьных учебниках Иванов характеризуется как «второстепенный русский поэт». О. Шор писала: «мы… тщательно организуем беспамятство», а оно, в свою очередь, – это уже слова Иванова – и само «пытается сорганизоваться… пытается создать свою цивилизацию»xxvii. Наше коллективное «настоящее» проглядело Царя. Что же касается будущего…

 

Прогнозы Иванова – об этом уже говорилось выше – иногда сбываются. Между прочим, его предвидения в области искусства довольно оптимистичны (и цитирование этих строк сейчас не лишает их смысла): «Ныне… школа… символизма всюду несомненно умерла вследствие внутреннего противоречия, ей изначально присущего. Но в ней жила бессмертная душа; и, так как большие проблемы, ею поставленные, не нашли в ее пределах адекватного выражения, все заставляет предвидеть в далеком или недалеком будущем в иных формах более чистое явление «вечного символизма»xxviii. Однако не очередная ли это русская утопия? Почему Иванов так уверен? Разве все на этом свете сбывается?

В фантастическом романе (на языке Иванова – баснословии) одного из великих представителей «реалистического символизма» ХХ века – английского профессора Дж. Р. Р. Толкина – персонажи (один –бессмертный, «эльф», другой – долгожитель, «гном») ведут такой разговор:

 

«–…Обычная история у людей! Все-то они ждут урожая, сеют пшеницу, – и вдруг грянут весенние заморозки, или летний град побьет поля, и где он, урожай? Где они, обещания?

– Однако редко бывает, чтобы пропал весь посев… иной раз переждет зерно непогоду, схоронившись где-нибудь в пыли и перегное – а потом возьмется и прорастет, когда уже и не ждет никто… дела людей еще и нас с тобой переживут…!

– И все же, в конце концов, останется только руками развести. Всем их делам и замыслам одно название – «могло-быть-да-нету»…

– Будущего не дано провидеть даже эльфам…»xxix

1 В 1924 г.

2 Вячеслав Иванов умер в 1949 году в Риме в возрасте восьмидесяти трех лет

3 См., например, Вяч. Иванов, Собр. соч., т. I, с. 110, слова Иванова в пересказе верной подруги его семьи и единомышленницы, Ольги Шор: «Дар, приобретенный при духовном восхождении… должен быть использован для одухотворения мира», или у самого Иванова: «…Искусство – одна из форм действия высших реальностей на низшие» – Собр. соч., т. II, «О границах искусства», с. 646.

4 В «Кризисе гуманизма» Иванов уподобляет язык земле, откуда вырастает поэтическое произведение. Исключено ли, что в отказе современной поэзии от «возрастания» к мысленному небу, в ее погруженности в стихию языка осуществляется другое пророчество Иванова – «…быть может, случится чудо нового узнания Земли ее поздними чадами…?» - Собр. соч., т. III («Кручи – о кризисе гуманизма»), с. 372. Но Иванов уподоблял стихию языка «материнской плоти», в которой он чаял зарождения «младенца-Мифа». Для Бродского, напротив, язык – мужская стихия, властно распоряжающаяся поэтом, а не «зачинающая» в себе стихотворение.

5«…Так строги требования заветных правд, обращенные к художнику, так далеки... от современного духа мятежного самоутверждения личности… и вместе так просты – до кажущейся осуществимости в подвиге святого жития» - «О границах искусства», Собр. соч., т., с. 650.

6 По Бродскому, представить язык «как некое одушевленное существо» было бы «только справедливым» // Сочинения Иосифа Бродского. СПб, 2000, т. VI, 53).

7 «Мы боимся смерти, посмертной казни;

Нам знаком при жизни предмет боязни:

Пустота вероятней и хуже ада.

Мы не знаем, кому нам сказать «не надо».

Иосиф Бродский, «Стихотворения». 1991, 125.

8 Ср. у другого великого «реального символиста» ХХ века – Дж.Р.Р.Толкина: «…Дорога была проложена во времена давно забытые… впрочем, следы работы рук человеческих еще не исчезли, и старые камни мостовой лежали на прежних местах, образуя…прямую, точно стрела, линию… в кустах еще белел изредка обломок колонны… но буйно разросшийся вереск…и папоротник-орляк так густо заткали обочины… что, в конце концов, <дорога> превратилась в обыкновенный заброшенный проселок. Однако и проселок по-прежнему никуда не сворачивал и вел к цели наикратчайшим путем» (Дж. Р. Р. Толкин, «Властелин Колец», С.-Петербург, "Амфора", 2000, т. II, , с. 423).

9 См. Europa Orientalis/ XXI/ 2002:2, Studi e Ricerche sui paesi e le culture dell`esteuropeo, numero 2 del 2002, pp. 115-169, «“Кружок поэзии“ в записи Фейги Коган», публ. и введение А. Шишкина.

10 Куда вошло многое, но не все.

11 Тот же Бродский возражает против этого категорически: «...из двух подходов к культуре, возможных после этого «великого разлома» – «воссоздания эффекта непрерывности культуры» и «пути дальнейшей деформации… пересекшегося дыхания» он безоговорочно выбирает первый. // «Сочинения Иосифа Бродского», СПб, 2000, т.VI, с. 52.

12 Неформальная литературная группа, существовавшая в Оксфорде в тридцатых годах прошлого столетия (К. С. Льюис, Дж. Р. Р. Толкин, Ч. Вильямс и нек. др.).

13 Термин Иванова.

14 Как неслучайно поздние годы Иванова оказались связаны с «всемирным» Городом – Римом!

15 «…И стал над рыцарем старик,

И вспрыснул мертвою водою,

И раны засияли вмиг…»

А.С. Пушкин, «Руслан и Людмила»

16 «Древний ужас» - Собр. соч., т. III, сс. 92-93.

17 «О новейших теоретических исканиях в области художественного слова» - Собр. соч., т. IV, 633.

18 «О веселом ремесле и умном веселии» - Собр. соч., т. III, 77

19 Частный случай – хоровод.

i Лидия Иванова. Воспоминания (Книга об отце).М., РИК «Культура», 1992.

ii О «Башне» Иванова знают все, кто когда-либо интересовался «Серебряным веком». Так называли Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал свою квартиру, где раз в неделю – в течение нескольких лет –собирался цвет творческих деятелей «серебряного века».

iii Вяч. Иванов, «Римский дневник», «13 февраля», Собр. соч., т. III, с. 593.

iv «…Поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка… зависимость эта – … абсолютная, деспотическая…» //«Сочинения Иосифа Бродского», СПб, 2000, т. VI, с. 53.

v Пс. 11:5. Здесь слово «язык» употреблено в смысле «народ». Но тем неслучайнее кажется многозначность и объемность церковнославянского текста.

vi «Спорады», Собр. соч., т. III, с 119.

vii Ср. у о. С. Булгакова: «…пусть же и эти страницы, тусклая запись о великих предвестиях, подобно письму в засмоленной бутылке, брошены будут в свирепеющую пучину истории» (С. Н. Булгаков, «Свет Невечерний», 1994, с. 5).

viii Комментарии Иванова напечатаны там под редакцией о. А. Меня. Меню принадлежат и комментарии к Ветхому Завету (А. Архипов, «Вячеслав Иванов – комментатор Нового Завета. Предварительные соображения», Europa Orientalis/ XXI/ 2002:1, Studi e Ricerche sui paesi e le culture dell`esteuropeo, numero 1 del 2002, сс. 39-94).

ix Однако дописать не успел. После его смерти О. Шор – по оставленным им указаниям – дописала «Светомира». Текст включен в Собрание Сочинений.

x Семья Иванова (дочь Лидия и сын Дмитрий), Ольга Шор. Теперь никого из них уже нет в живых, но все они приложили много усилий для сохранения ивановского наследия и издания Собрания Сочинений.

xi Ольга Александровна Шор (1894-1978) – женщина-философ, друг и сотрудница Иванова в «римский» период его жизни, духовно близкий ему и всей его семье человек, инициатор издания «Собрания Сочинений» и автор вступительной статьи и комментариев. Разрабатывала собственную философскую систему под условным названием «мнемологии», до сих пор не опубликованную. С 1927 года жила в Риме.

xii «О кризисе гуманизма» - Собр. соч., т.III, с. 382.

xiii «Лик и личины России» - Собр. соч., т. IV, с. 572.

xiv ibid., сс. 260, 261.

xv ibid., сс. 382.

xviИспользуя введенный Ивановым образ искусства (на его языке – «художества») как зеркала, можно уподобить господствующую сегодня поэзию спонтанного переживания и спонтанной мысли первому зеркальному отражению, которое «подчинено закону преломления света… правое превращается в этом отражении в левое, и левое в правое… Как восстановляется правота отражения? Чрез вторичное отражение в зеркале, наведенном на зеркало. Этим другим зеркалом – speculum speculi – исправляющим первое…» («Религиозное дело Владимира Соловьева» – Собр. соч., т. III, c. 303).… «делается художество», включающее в себя «…свободное и цельное признание иерархического порядка реальных ценностей»: как только формы «право соединены и соподчинены, так тотчас художество становится живым и знаменательным… его зеркало, наведенное на зеркала раздробленных сознаний, восстановляет изначальную правду отраженного, исправляя вину первого отражения, извратившего правду» («Заветы символизма» – Собр. соч., т. II, с. 601). В каком-то смысле и постмодернизм ставит «второе зеркало» миру культуры, но его зеркало не восстанавливает трехмерности и уж тем более не добавляет новых измерений, а только уравнивает все отраженное на собственной плоскости, как обычные зеркала. Эта забава кажется веселой, поскольку глубина, своя у каждого отраженного предмета (слова, имени, понятия), «схлопывается» в плоскость, и в новом – плоском – качестве сообщает каждому особую индивидуальность, свой оттенок (безотносительный к их истинному значению). За счет этого постмодернистская игра не сразу прискучивает. Но в контексте ивановского мышления задача истинной поэзии состоит в восстановлении, посредством «словесного художества», многомерности бытия на более высоком уровне. Ср. со схемой, введенной Жаном Бодрийяром (Baudrillard J. Simulations. N.Y., Columbia U., 1983, p. 11): в отличие от Иванова, который описывает «положительную» эволюцию образа, Бодрийяр предлагает четыре этапа «отрицательной» его эволюции – сперва, как и у Иванова, простое зеркальное отражение, затем отражение в кривом зеркале (авангард), затем образ превращается в маскировку отсутствия реальности и, наконец, в симулякр – копию без оригинала, которая существует, не имея никакого отношения к реальности. Ср. также с выдвинутым Ж. Деррида понятием «деконструкции»: «…Не вдаваясь в подробности, можно определить этот прием как сведение всех означаемых, т.е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний, в плоскость означающих, т.е. слов, номинаций, – и свободную игру с этими знаками. Постмодернизм критикует метафизику присутствия, согласно которой знаки отсылают к чему-то стоящему за ними, к так называемой "реальности". На самом деле они отсылают только к другим знакам, а вместо реальности следует мыслить скорее отсутствие или несбывшееся ожидание таковой, т.е. область некоего зияния, бесконечной отсрочки всех означаемых» (М. Эпштейн, «Истоки и смысл русского постмодернизма», "Звезда", 1996, №8, 166-188).

«Второе Зеркало» («Зеркало Зеркал»), поставленное «первому отражению» «сырой реальности» в стихии языка, у Иванова придает тексту повышенную сложность, которая заставляет теоретиков и практиков «спонтанности» инстинктивно обходить Иванова, заставляет их недоумевать, – полно, да стихи ли это? Поэзия «главного потока» настроена сегодня на «первое зеркальное отражение», на запечатление непосредственного вдохновения в стихии языка, который дает вдохновению форму. А разве может кого-нибудь «непосредственно» вдохновить, скажем, генезис античных гимнов? Описанное Ивановым «зеркало зеркал», восстанавливающее «реальный порядок вещей» (в первом отражении перевернутый, как дерево в луже, и потерявший трехмерность) и возводящее реальность на более высокий уровень, где снимается спонтанность и выявляется глубинный смысл, – остается невостребованным. Но именно оно собирает в пучок лучи смысла, которые в реальности рассеяны и разбавлены бессмысленностью. Отсюда вторая часто отпугивающая читателя стилистическая черта поэзии Иванова – усиленная акцентированность. В стихах Иванова зачастую как будто делается ударение на каждом слове, каждое слово стоит на котурнах. Иванов не скажет просто «Тибет», притом, что стихотворение вовсе не о Тибете и, казалось бы, «Тибет» в данном конкретном контексте никакой индивидуальной характеристики не требует: Иванов скажет – «твердыня тайн, Тибет», вбив четыре свайных «т». Кто-то заметил, что бывает поэзия, состоящая из одних вдохов, в то время как естественный порядок требует, чтобы вдохи сопровождались выдохами. Поэзия Иванова почти вся состоит из одних вдохов. Проф. Д. Мицкевич называет это – «чудовищное уплотнение реальности» путем использования вторичных, третичных и т.д. значений слов…, возмещающее «затрудненность чтения такого текста своей смысловой насыщенностью и точностью». (Д. Мицкевич, «Принцип «восхождения» в сонете «Apollini» Вячеслава Иванова», доклад, прочитанный на VIII «ивановской» конференции (Europa Orientalis/ XXI/ 2002:1, Studi e Ricerche sui paesi e le culture dell`esteuropeo, numero 1 del 2002, сс. 251-273). Но отсутствие спонтанности, а в идеале полное бесстрастие – признак зрелости. Ср. также в кн. С. С. Аверинцева: «…Нагнетание кратких и особенно односложных слов («свил Он твердь»), вообще нередких у Вяч. Иванова,… произносятся с особой решительностью, доводя до внимания читателя почти физически ощутимую сжатость» //«Скворешниц вольных гражданин…», СПб, 2002, с. 147.

xvii «Заветы символизма» - Собр. соч, т. II, с. 601.

xviii А в начале века – спорадически – и другие теоретики символизма, разумеется. Тогда Иванов был главой течения, а не одиночкой.

xix «Символизм» - Собр. соч., т. II, с. 665

xx Стилистика Вячеслава Иванова кажется очень похожей на стилистику византийских церковных текстов: та же плотность, та же стилистическая усложненность и антиномичность.

xxi Как, впрочем, и первой, и третьей женам Иванова. Во вторую половину своей жизни он вступил одиночкой (и остался им).

xxii «Прозрачность», 1903-4 г., Собр. соч., т. II, с. 815

xxiii «Символизм», 1936 г.Собр. соч., т. II, с. 665

xxiv «О границах искусства» - Собр. соч., т. II, с. 635

xxv Эти процессы подробно описаны М.Мамардашвили в его «Психологической топологии пути».

xxvi Виктор Андроникович Мануйлов (1903-1987) – один из «бакинских» учеников Иванова. Впоследствии литературовед, специализировавшийся в основном на изучении творчества Лермонтова. Aвтор поэтического сборника «Стихи разных лет, 1921-1983».

xxvii «Письмо к Дю Босу» - Собр. соч., т. III, с. 432.

xxviii «Символизм» - Собр. соч., т. II, с. 667.

xxix Дж. Р. Р. Толкин, «Властелин Колец», СПб, «Амфора», т. III, с. 222.