Мы живем в мире, где новое возникает ежедневно, и каждое поколение начинает с красной строки. Но мое внимание сосредоточено на процессах, сохраняющих какие-то свои черты в течение двух-трех тысяч лет. Это можно считать старомодностью или личным недостатком, противоположным исторической близорукости публицистов.

Я не закрываю глаза на открытый ящик Пандоры, из которого неизвестно что может выскочить и все опрокинуть. Клубок вопросов, требующих решения, все более запутывается. Но какие-то рамки культур, возникших в старое время, сохранились, и я вижу возможность двух плодотворных подходов к современности через призму древних традиций.

Первый подход основан на различении цивилизаций по их религиозно–философским основам. С этой точки зрения, есть две пары культурных миров: Средиземноморско–ближневосточная и Индийско–тихоокеанская. В средиземноморском регионе очень рано утвердилась логика Аристотеля с ее законом исключенного третьего: S есть P или S не есть P, третьего не дано. Я благодарен Е.Б.Рашковскому за наблюдение: эта логика как-то связана с резким делением на рабов и свободных. Подавляющее большинство подданных восточных империй жило в третьем, которого Аристотель не давал. Мы сами, в советское время, жили в этом третьем: не совсем свободные и не совсем рабы. Впервые в средиземноморской античности появился вполне свободный человек, обеспеченный законами от всякого посягновения на его личность и собственность. Эта внешняя свобода, в сочетании со свободой внутренней, которая возможна всюду, создала неповторимую культуру древнего Запада (замечу в скобках, что в VI–I вв. до Р.Х. всё Средиземноморье было Западом сравнительно с Востоком, едва прикоснувшимся к морю в Египте и Палестине). Культуре древнего Запада мы до сих пор обязаны основами европейской философии, науки, права. Но оборотной стороной свободы эллинов и римлян было рабство, доведенное до логического предела; а всякая идея, доведенная до предела, становится нелепой и разрушительной. Рабы, ставшие говорящими орудиями, вымирали. На Востоке, не знавшем прав человека, могло существовать израильское право рабов; за какую цену человек ни был куплен, через семь лет он выходил на свободу; и до этого освобождался, если хозяин вышиб ему зуб, око или причинил другое увечье. Для эллинов и римлян А = А, раб есть раб. И нанести ему можно не сорок ударов, а сколько угодно.

В области религии закон исключенного третьего означал резкое деление на догму и ересь. Великие монотеистические религии Средиземноморья, христианство и ислам, не могли обойтись без преследования еретиков и религиозных войн. А когда Запад, в Новое время, устал от Тридцатилетней войны, победила терпимость, связанная с равнодушием к вере. Примерно два века (XVIII–XIX) это равнодушие медленно нарастало. По крайней мере, в англосаксонских странах компромисс веры с практическим здравым смыслом был довольно прочным. Но сдвигов XX века и он не выдержал. Христианский Запад стал постхристианским.

Между тем, в индийско-тихоокеанском регионе ничего подобного не было. При всем различии Индии и Китая, их сближает то, что терпимость с самого начала вошла внутрь религии. Это можно объяснить своеобразием логики, не признававшей исключенного третьего. Приведу пример. В индийской логике допускалось несколько логических предложений, абсурдных с точки зрения Аристотеля:

S есть P

S не есть P

S есть и P, и не P

S не есть ни P, ни не P

S неописуем.

Я не думаю, что строго оформленная логика возникла прежде Брихадараньяки–упанишады (VIII–VI вв. до Р.Х.), скорее логика зафиксировала сложившуюся структуру древней мысли, древней мудрости общества, в котором целое еще не распалось на атомизированные индивиды. Логика в Индии учитывает мистику целого, логика и мистика взаимодействовали; из мистического знака О (великая пустота, творящая пустота) родился арифметический нуль, превращающий единицу в 10, 100, 1000 и т.д.

Опираясь на подобную логику, невыразимое можно поставить выше всякого имени, в том числе имени Бога; также и в Китае неименованное Дао объемлет Дао, имеющее имя. Это не располагает проклинать человека, идущего к вершине священного своим путем. Еще в ведах было сказано: одну и ту же птицу мудрецы называют разными именами… Диалог между верами был, но не было ожесточенной вражды. Фанатизм в Индии приобретал характер самопожертвования. Добровольно всходя на костер, индуистские вдовы или буддийские монахи доказывали глубину своей веры. Массового преследования еретиков и религиозных войн ни в Индии, ни в Китае не было.

Убеждение в однозначной истинности своей веры (А = А ≠ B) толкало к экспансии для распространения истины. Ислам захватывал страну за страной в средние века, христианство – в первые века после великих географических открытий. Но после XVII в. христианство постепенно теряет свой пафос, и нынешний постхристианский мир, если взглянуть на него глазом мусульманина, – это религиозный вакуум, который сам Бог велит заполнить. Игнорировать этот фактор не стоит. Он усиливает позицию фанатиков и помогает им подчинить молчаливое большинство.

В средние века мусульмане, сплошь и рядом, были терпимее, чем тогдашние христиане. Нынешний «исламизм», как назвал его Г.Мирский, несомненно искажает ислам, и во многом он ближе к Гитлеру, чем к Мохаммеду. В социальном аспекте это еще одна попытка упростить, загнать в Прокрустово ложе слишком сложную и слишком изменчивую цивилизацию, – то есть идти вслед за Лениным, Сталиным, Гитлером, Мао и Пол Потом. В исламе идея, пришедшая с Запада, нашла то, о чем мечтали почвенники, – религиозную почву.

Делались попытки вывести глобальный террор прямо из Корана. Иногда ссылались при этом на старца Али, создавшего общину фанатиков–террористов в XIII в. Однако ничего подобного не было с VII по XIII в. и с XIII в. по XX в. Тироноубийство – западная традиция, увековеченная в статуях (Гармодий, Аристогитон, Брут), в музыке (Вильгельм Телль), в стихах. Кинжал воспет молодым Пушкиным, и Николай Гумилев, в стихотворении «Мои читатели», писал: человек, среди толпы народа убивший императорского посла, подошел, чтобы пожать мне руку, сказать, что любит мои стихи. Гумилев пожал руку Якову Блюмкину. Поэту импонировала попытка сорвать Брестский мир дерзким выстрелом.

В Европе Нового времени индивидуальный террор стал признанным оружием национально–освободительного движения (покушение Орсини на Наполеона III) или революции (в России). Выходцы из России вывезли эту традицию на Ближний Восток (убийство лорда Мойна, убийство графа Фольке-Бернадотта). Взрыв отеля «Царь Давид» не мог пройти незамеченным. Но тогдашние палестинцы были способны только на погромы; в 1929 и 1936 гг. они окружали изолированные поселения и в случае успеха мужчин убивали, а женщин и детей забирали с собой. В 1948 г. они рассчитывали на регулярные армии арабских стран и оставались пассивными. Террористами палестинцы стали позже, получив образование за счет ООН. Это требовало времени.

Между тем, характер террора решительно изменился. Инициатором перемены были европейские маргиналы: группа Баадера–Майендорф, «Красные бригады» и т.п. Психологию их можно понять, читая «Записки из подполья». Личность, потерявшая веру в Бога и веру в светлое будущее, не желает смириться. Взрыв бомбы – ее пинок «хрустальному зданию» цивилизации. «Пусть Земле под ножами попомнится, кого хотела опошлить», – вторит Достоевскому Маяковский. Но у подпольного человека и Маяковского это литература. Чтобы посметь действовать, нужен действенный пример. Этим примером стали репрессии и войны. Разрушение целых городов бомбами, истребление целых классов, целых этносов. Права не дают, права берут. Маргиналы взяли себе право тотальных убийств, в меру своих сил подражая государственным убийцам. Новый стиль борьбы был сразу подхвачен национальными движениями: мау-мау в Кении, ЭТА в Басконии, Ирландской республиканской армией. Убивать девочек, собравшихся на дискотеку, не велел ни культ Аллаха, ни культ свободы. Это гибрид великих традиций с низостью Освенцима и Майданека. И шейхи ислама не без колебаний втягивались в «биду» (новшество, противоречащее Корану). Мне запомнилась фраза Ясина: «Лучше убивать солдат… но можно и так».

Что же происходит? Война цивилизаций или очередная эпидемия социальной чумы? Была красная чума, коричневая чума, настала очередь исламской чумы. Германия от чумы выздоровела, Россия, надеюсь, выздоравливает. Думаю, что выздоровеет и ислам.

Здесь надо пояснить, что такое культурный мир, «культурный круг» (Шпенглер), «цивилизация» (Тойнби, Хантингтон). Хорошее общее определение цивилизации дал Эмиль Дюркгейм: «группа стран, связанная общим милье (характером, духом), который каждая по-своему выражает». Но основными единицами истории за последние две тысячи лет были не мелкие родственные группы, а субглобальные цивилизации (в 60-е годы я назвал их субэкуменами; но этот термин не привился, и я его перевожу на принятый язык). Единство субглобальных цивилизаций четко выражено общностью священных текстов, общим (по крайней мере для элиты) языком святого писания и общим шрифтом, принятым и местными языками. Зримая граница Запада (с XX века – и вестернизации) латинский шрифт, ислама – арабская вязь, южноазиатской цивилизации (с центром в Индии) – шрифт деванагари, Дальнего Востока – иероглифы, частично приспособленные к языкам Кореи, Японии, Аннама (Вьетнама). Внимательный глаз заметит связь шрифта с эстетикой архитектуры, пластических искусств. Субглобальное единство шрифта создает пространство информации, облегчает усвоение общих основ культуры; субглобальные цивилизации правильно названы были мусульманами «народами книги».

Единая глобальная цивилизация не имеет пока ни единых священных текстов, ни сложившегося диалога священных традиций, практики перевода с одной системы символов на другую. Над этой проблемой работают (Раймонд Паниккар и др.), но она далеко не решена. Телевидение и интернет не могут заменить духовного единства. Они заполняют эфир потоками пошлости, создают глобальный масскульт, но вызывают протест элит. В мире ислама антиглобализм получил особую остроту; он есть, однако, всюду. Я думаю, что подавление субглобальных традиций сорвется, что мыслимое единство – только в диалоге, захватывающем всю пирамиду культуры, вплоть до вершин. К этому внутренне подготовлены три цивилизации. Они и ведут диалог (Запад с Индией и Дальним Востоком). События на Ближнем Востоке не мешают диалогу. Памятники его – труды Д.Т.Судзуки и Тамаса Мертона, участие Далай Ламы в работе семинара христианской медитации имени Джона Мейна, серия книг Энтони де Мелло (о котором ниже). В диалоге прокладывается путь от постхристианства к неохристианству, впитавшему в себя (как предлагал Мертон) долю восточной мудрости, в том числе восточную терпимость, способную заменить терпимость равнодушия.

В наиболее популярной форме это делает Энтони де Мелло, иезуитский священник, умерший в 1987 г. Его сборники «Одна минута мудрости», «Зачем поют птицы» и др. – христианизированная редакция мирового наследия мистических притч (дзэнских, суфийских, хасидских). В предисловии к книге «Зачем поют птицы» де Мелло пишет: «не буду скрывать от своих читателей, что я – католический священник. Я хорошо знаком с разными мистическими традициями, не относящимися ни к христианству, ни к религии вообще. Эти традиции оказали на меня огромное влияние. Однако я постоянно возвращаюсь именно в свою церковь, ибо она – мой духовный дом. Несмотря на то, что я порой остро, иногда не без смущения, сознаю ее ограниченность и узость…»

В русском православии к последнему приближается Антоний Сурожский, особенно четко в своей речи 8 июня 2000 г. Чувствуя близость смерти, Антоний откровенно призвал «не терять шанса перейти от церковной организации (сохранившейся и при советской власти) к церкви», к свободной жизни и мысли людей, переживших «встречу» с Богом (см. «Русская мысль», 25–31 июля 2000 г.)

Восстановление «контакта с собственной глубиной» в сочетании со свободой мысли обещает Европе (и какому-то меньшинству в России) новую роль – центра встречи мировых религий, центра диалога, в котором, возможно, будет создаваться общее небо над процессами глобализации. У Энтони де Мелло самый язык – «восточно-западный», подобный «Дивану» Гёте. Ограничусь одним примером:

«Ученики задавали много вопросов о Боге.

И сказал Мастер:

– Бога не знает никто, познать Бога умом невозможно. Любое утверждение о Нем, любой ответ на ваши вопросы будет лишь извращением истины.

Ученики были озадачены.

– Тогда зачем ты вообще говоришь о Нем?

– А зачем поют птицы?»

Некогда выходом из тупика распадающегося античного мира была догматическая вера. Выходом из современного духовного тупика может стать поэтическая мистика, перешагнувшая через догмы. Субглобальные цивилизации опирались на имперско-конфессиональное единство. Мыслимая глобальная цивилизация может опираться на общее признание священного, открывающегося только в тишине созерцания. По мере сознания этого станет возможным переход цивилизации к равновесию с природой и сосредоточенности на духовном росте (вместо роста материального, разрушающего биосферу).

Здесь стоит подумать, почему французы, англичане и американцы, прочитав Шпенглера (книга которого по-русски получила заглавие «Закат Европы»), не приняли его точного термина «культурный круг» и охотно приняли термин «цивилизация», предложенный Тойнби. Хотя определение «цивилизации», данное Тойнби, очень слабо. В «наименьший круг стран, с которым имеет дело историк собственной страны», входит для России Византия, ислам и Запад (на глазок можно определить – три разные цивилизации), для Тибета – Индия и Китай, и даже историк Китая (безусловно, самостоятельной цивилизации) не может упустить из виду, что буддизм пришел из Индии. К тому же слово цивилизация – омоним: в широком языковом употреблении оно может означать и локальную группу стран, и ступень развития (в ряду: дикость, варварство, цивилизация). Впрочем, омонимичность термина позволяла путать свою (западную) цивилизацию с цивилизацией вообще, и это подсознательно нравилось. А слово «культурный круг» отсылало к шпенглеровскому противопоставлению: культура – нечто вроде духовной почвы истории, а цивилизация – совокупность ее технических достижений. В конкретной обстановке 1918 г. это было реваншем побежденной Германии над техническим превосходством Антанты. Естественно, что ни французам, ни англосаксам такое противопоставление не нравилось.

На одном из круглых столов 2003 г. в ИНИОН г-жа Пирожкова (эмигрантка второй волны) рассказывала о лекции немецкого профессора, излагавшего идеи Шпенглера. Дело было в сороковые годы. Присутствовал, как наблюдатель, американский полковник. Выслушав, он заметил: а мы не различаем цивилизации и культуры. «Вот у вас и нет культуры», – съязвил профессор. Отвращение к термину «культурный круг» доходит до того, что во французском переводе моей статьи, где упоминался Шпенглер, «культурный круг» был заменен «ареалом цивилизации». Хотя, казалось, в 70-е годы страсти могли бы остыть.

Между XVI и XVII веками экспансия морских держав постепенно теряла религиозный характер. Очередная стадия глобализации может быть названа торгово-колониальной. Именно она впервые охватила весь земной шар и подготовила современный этап глобализации – электронно-финансовый. Генератором всех перемен остались страны к западу от Рейна. Распространение ислама отрубило от Запада все южное средиземноморье, но мореплаватели вышли на океаны и присоединили к Западу Новый Свет. На огромных просторах вновь начался эксперимент свободного внеимперского развития, на этот раз – развития наций-государств, сложившихся из королевств Англии и Франции при переходе суверенитета к народу.

С этого момента мы будем исследовать второй подход к живучести древних основ, с упором на различия политических структур – имперских и внеимперских. В рамках нового рассуждения, Восток – сфера устойчивых имперско-конфессиональных цивилизаций. Распадаясь, они восстанавливаются. Рушатся империи, но не имперский принцип. Происходят духовные сдвиги, но они существенно не меняют социального строя. Развивается внутренняя свобода личности, но никаких «прав человека» из этого не вытекает. Преемственность культуры сохраняется благодаря неприкосновенности написанного слова (в Китае) или своего рода табу на убийство брахмана (в Индии). В противоположность этому Запад – история прав личности, история экспериментов свободы, история независимого развития городов-республик, а в Новое время – наций-государств.

Города-государства созданы были купечеством на перекрестках морских путей, а потом стали общим типом развития Средиземноморья. Вызов персидской державы заставил греческие полисы объединить свои усилия, и под Марафоном свободные греки победили Восток. Вторым примером военного превосходства свободного воина был поход десяти тысяч. Греческие наемники, служившие персидскому царю, взбунтовались и самовольно ушли на родину. Эти десять тысяч прошли через персидскую державу, как нож сквозь масло. Возник соблазн пройти тем же путем с Запада на Восток и покорить Персию. Соблазн завоевания сыграл свою роль в успехе Филиппа Македонского. Как уже говорилось выше, всякий принцип, проведенный с неуклонной последовательностью, приводит к абсурду. Граждане полисов устали от неурядиц демократии, захотели стабильности, и больше прислушивались к Исократу, стороннику Филиппа, чем к Демосфену. Демосфен был лучшим оратором древности, но он шел против течения и в последней своей речи смог только прославить воинов, павших в неравном бою у Херонеи, и завещать свободу потомкам. Сын Филиппа, Александр, завоевал Восток до Инда, и его победы стали торжественными похоронами греческой демократии. Она рухнула под грузом греческих побед и больше не возрождалась.

Сходный круг проделал Рим. Политический гений римлян позволил создать устойчивую республику, где олигархия сената была уравновешена вето народного трибуна и дополнена диктаторскими полномочиями консула в случае чрезвычайных обстоятельств, с отчетом сенату. Рим объединил средиземноморье, связав его превосходными дорогами и продуманной системой права. Но управлять империей, сохраняя республику, оказалось невозможно. «Демократия – худший образ правления, не считая всех остальных», – сказал Черчилль, и иногда недостатки ее перевешивают достоинства. Задача управления империей потребовала императорской власти. Юлий Цезарь был убит, но принцип империи победил. Еще один раз республика пала под грузом своих побед.

Империя покончила с экспериментом римской свободы, но продолжала эксперимент римского рабства. Этот эксперимент ее погубил. Рождаемость среди рабов была низкой. Переход к колонату только замедлил упадок. Сельская община крепка своей этикой, восходящей к племенным началам. Колонат не смог ее возродить. Запад превращался в полупустыню, и в нее ворвались варвары. Наступили темные века (VI–X). Такого хаоса никогда не было в Индии и Китае. Но как сказано было в позапрошлом веке, только из хаоса родится новая звезда. Раннефеодальный хаос помог родиться новым приморским городам-государствам (Венеция, Генуя, города ганзы).

Мы не знаем всех факторов этого процесса и не знаем удельного веса единичных факторов, но можно передать ход событий образом: хаос был чем-то вроде перенасыщенного раствора, в который упала веточка, и вокруг нее началась структуризация кристалла. Стендаль дает этот образ в эссе о рождении любви, но таким же было рождение нового эксперимента свободы. Роль веточки сыграла информация, воспоминания об античности. Полузависимые города в глубине европейского материка не смогли овладеть положением, но они поддержали королевскую власть в борьбе с феодалами и проложили путь к нации-государству, обеспечившему права личности.

Постепенно сложилось то, о чем писал Дюркгейм: группа стран, объединенных общим духом, который по-своему выражала каждая страна. И если одна попадала в тупик, ее подхватывало движение других. Эта система развязала гигантские творческие силы. Науки вышли из-под попечения церкви и дали отдельным странам такую мощь, что маленькая Англия завладела всей Индией, навязывала свою волю Китаю. Номинально христианская цивилизация распространилась в регионах племенного, догосударственного быта, но эта цивилизация все меньше и меньше оставалась христианской, все меньше и меньше сохраняла духовный стержень. Кризисы ветвились, каждая решенная проблема вызывала две-три новых. Начались попытки упростить развитие, о которых мы уже писали выше, загнать историю в Прокрустово ложе утопии. Несколько атеистических попыток провалилось, но склонность масс к простым решениям осталась, и в XXI веке мы стали свидетелями сплава утопического проекта с религиозным фанатизмом.

Пока что государства-нации побеждают фанатиков. Но нации-государства уже сгибаются под грузом своих побед. Свобода, как некогда в Афинах, вышла за рамки своего оптимального роста. Крайности эмансипации женщин, эмансипация голубых, потеря родственного контакта между человеком и человеком, одиночество личности в толпе, потеря смысла жизни, поиски радости в наркотиках… Все это кончилось падением рождаемости, и современная экономика уже не возможна без иммиграции, часто этнически чуждой, вызывающей конфликты. Транснациональные корпорации разрушают гармонию труда и капитала в «социальной рыночной экономике». Выйдя за рамки правового регулирования, ТНК стали стихийной силой, требующей обуздания, новых глобальных норм. Начавшийся глобальный террор заставляет вводить полицейский порядок, нарушающий свободу граждан. Оптимистический сценарий решения всех этих проблем возможен, но проблемы не поддаются решению по очереди, попросив остальные подождать. Толпы легко заражаются идеей главного зла, ликвидация которого приведет к стабильному порядку. Эта идея в России уже привела к ликвидации крупных собственников (заодно со всей их культурой), к разгрому интеллигенции, сознававшей нелепость выбранного пути, и, наконец, – к «ликвидации кулачества». А сейчас масса видит свое спасение в ликвидации олигархов. В Германии победила идея «окончательного решения еврейского вопроса». Ответом было создание государства Израиль, и теперь миллиард мусульман видят окончательное решение в ликвидации Израиля. До полуобразованной массы никак не доходит мысль, что человек создан жить среди противоречий, а не ликвидировать их.

Сегодня ликвидацией зла занимается американская администрация. Ее уверенность в том, что американский образ жизни годится для всей планеты, не многим лучше уверенности бен Ладена в универсальной пригодности ислама. Легкие победы над мелкими диктаторами только усиливают незримую сеть террора. Но и этот террор вовсе не самое страшное зло, он только очень фотогеничен и окружен облаком паники, созданной телевидением. Освободившись от страха, как мое поколение освободилось от страха на войне, можно жить при глобальном терроре, как мы жили на передовой. Некоторые меры безопасности, вызванные борьбой, тоже не великое бедствие. Они, быть может, даже пойдут во благо, подготовив нас к экологической дисциплине… Все внешнее зло не страшно. Гибельно внутреннее зло.

Главная опасность великого эксперимента со свободой – в нем самом. В безрелигиозном гуманизме, показавшемся лучшим решением всех духовных проблем, и в нации-государстве, показавшемся лучшим решением всех политических проблем. Петер Норман Воге сравнивает нацию-государство с холодильником наизнанку. Холодильник создает холод внутри и волны тепла снаружи. Нация-государство создает тепло солидарности внутри, а снаружи – волны ксенофобии, шовинизм, мировые и локальные войны, этнические чистки. Нация-государство не в состоянии справиться с потоками иммигрантов. Современность толкает к мультикультурному государству1. В своеобразных условиях Норвегии, где в каждой долине свой говор, свои цвета платьев, мусульмане были приняты как еще одна долина. Этот эксперимент имеет шансы на успех. Но за двести лет (со времен Великой французской революции) сложились привычки единых государств–наций, которые нелегко переменить. Опыт многонационального государства уже был, в Австро-Венгрии, и национальность становилась делом свободного выбора, вроде вероиспеведания. Общий порядок поддерживала имперская власть. Когда мировая война ее расшатала, порядок тоже рухнул. Хотя он был довольно хорошо теоретически обоснован (лордом Энтоном Отто Бауэром и другими).

Выход из кризиса нации-государства проблематичен, несомненен только сам кризис. Книга Патрика Бьюкенена «Смерть Запада»2 убедительна в описании болезни, но его попытки объяснить распад влиянием Лукача, Грамши, Фрейда, Фромма и т.п. теоретиков не убеждают. Если бы изъять все перечисленные Бьюкененом книги, рождаемость не выросла бы. Предложение вернуться к религиозной дисциплине, которая вернет женщин в кухню и в детскую, не ново. Уже был лозунг четырех «К» в кайзеровской Германии (Kinder, Küche, Kirche, Keiser). Рост фундаментализма на Западе нельзя недооценивать, но преображение всего общества в его духе можно увидеть только во сне.

Строго говоря, временное падение рождаемости само по себе не зло, а благо – биосфера задыхается под грузом цивилизации. Плоха только неравномерность развития. И плоха инерция мысли, заставляющая форсировать рост техногенного мира и выписывать гастарбайтеров, чтобы поддерживать гибельные темпы роста. Гастарбайтеры тоже не зло. Злом стала беспорядочная иммиграция; можно ее регулировать, ограничивая въезд групп, зараженных вирусом агрессии. Для сохранения культуры расовый состав ее участников не важен. Бразилия не развалилась от того, что в ней смешались три расы и многие жители – креолы. Но процессы, требующие веков, становятся катастрофой при изменении темпа. Культура – не машина, ее нельзя ускорять. Целостность культуры не успевает впитать и усвоить поток нового, созданный наукой и техникой. Говоря в терминах Шпенглера, скорости, созданные цивилизацией, рвут культуру на части. Западный эксперимент со свободой не завершен, и неизвестно, чем он завершится. Дай Бог, чтобы он не привел к атомной ночи, более темной, чем темные века (VI–X вв.).

1 Waage P.N. Mensch, Markt, Macht. Dornack, 2003.

2 Buchanan P.J. The Death of the West. N.Y., 2002.