Статья недавно умершей Сузн Зонтаг «Против интерпретации» (Against Interpretation, 1966), казалось бы, должна была раз навсегда покончить с манерой навязывать художественному произведению ту или иную умозрительную конструкцию. Но излечиться от этой мании, устоять против искушения истолковывать прозу как иллюстрацию чего-то внеположного ей – непросто, и автор нижеследующих заметок отдаёт себе отчёт в том, что и его объяснениям можно предъявить подобный упрёк. Тем более что мы намеренно оставляем в стороне эстетику. И всё же каждый, кто прочтёт рассказ Марка Харитонова «Сеанс», задумается, что сей сон значит.

Спрашивают у меня, говорил Гёте, что я хотел выразить в «Фаусте»?

Если произведение искусства не допускает многих и разных толкований, цена ему невелика. Подлинный художник всегда говорит немного «не о том». Мы имеем дело именно с такой прозой. На вопрос: что ты хотел сказать? – писателю пришлось бы задуматься. Может быть, «то», а может быть, «это», а вернее, и то, и это.

На поверхности лежит science fiction.

Некто подвергнут эксперименту с помощью особого, неслыханного устройства. Результат превосходит самое смелое воображение.

До сих пор мы изучали деятельность головного мозга объективными методами нейрофизиологии, биохимии, гистологии, цитологии; мы исследовали до тонкостей строение и функции нервной клетки, научились регистрировать активность различных зон мозговой коры и даже отдельных нейронов, изучили влияние фармакологических средств на те или иные функции мозга, мы можем сказать, какому психофизиологическому процессу отвечают те или иные сдвиги электроэнцефалограммы, и так далее. К этому нужно добавить огромный клинический материал: для многих душевных болезней установлены патологоанатомические корреляции. Но внутреннее содержание психических процессов остаётся недоступным для исследователя. Другими словами, он имеет дело с психофизическими параллелями, так сказать, бежит по следам психики; проникнуть в субъективный мир человека он не может. То, что Уильям Джеймс называет барьером личности, абсолютная замкнутость сознания – непреодолима: субъективное по определению не объективируется.

И вот оказалось, что этот барьер можно разрушить: некое новейшее изобретение позволило в буквальном смысле высветлить потёмки чужой души, увидеть и осознать мир таким, каким его осознаёт Другой. Прочесть его мысли, расшифровать воспоминания, даже направить их в определённое русло. И при этом остаться в роли объективного наблюдателя. «Настройка», «Переключение», «Соединение» – так называются отдельные главы рассказа; говорится о программах, импульсах, о «корректировании методики», «технических неполадках», «сбоях режима» и пр.

Нельзя сказать, чтобы такая беллетристическая предпосылка, основанная, как это обычно бывает в научно-фантастических повестях и романах, на отмене некоторого непреложного закона, в данном случае – закона принципиальной необъективируемости мысли, – нельзя сказать, чтобы эта находка была такой уж новой. Например, в романе Станислава Лема океан, который оказывается живым существом, способен визуализовать воспоминания астронавтов на борту космической станции, зависшей над таинственной планетой Солярис. Но автор рассказа «Сеанс», по-видимому, вовсе не настаивает на новизне своей идеи. Не говоря уже о том, что на заднем плане маячит древнейшая философская интуиция – попытки отождествить материальный мир с идеальным, преодолеть дуализм субъекта и объекта.

В том-то и дело, что это лишь предпосылка – если угодно, условность, приём. Вернёмся к началу: кто – или что – проводит этот «сеанс»? Кто проник в душу испытуемого, кто разговаривает с ним? В самом ли деле речь идёт о техническом способе открыть незадействованные пласты сознания? Или это высшее всевидящее око, всеведущий Разум, и экспериментатор – не что иное, как маска Бога: «И мысли, и дела он знает наперёд»? Или, наконец, это рассказ, притча – называйте как хотите – о творчестве, о том, что литература открывает писателю глубины его души, оживляет застывшую, омертвелую память, незаметно подводит к осознанию смысла жизни, глубокой оправданности всего пережитого, возрождает любовь?

«Еще бы и сны подсмотреть! – А почему бы нет? – Не наяву, конечно. – Во сне, что ли? –– Это какие? – Не знаю терминов. Другая специальность. – Что-то литературное. – Может, литературное».

Кажется, слово найдено.

По Бергсону, память всеобъемлюща. Когда во сне мы видим местность или человека, о которых наяву никогда не вспоминали, это доказывает, что на самом деле мы ничего не забыли. Но «есть другие состояния». Литература, сочинительство как некий триггер, отмыкающий подвалы памяти. Сложная, на первый взгляд хаотичная организация материала в рассказе Харитонова на самом деле очень продумана, внутренне логична, замкнута и напоминает музыкальные композиции. Целая жизнь, каким-то образом уместившаяся в тесном пространстве коротенькой повести. Так рассказывают сны. Так настигают ушедшее, утраченное время, le Temps perdu Пруста. Так упорядочивают хаос воспоминаний, укрощают стихию невыразимого. Такую прозу (непроизвольно перетекающую в поэзию, в верлибры, местами даже в регулярный стих) нужно, конечно, перечитывать.

Нетрудно опознать в этом произведении тему, которая принадлежит к числу главных в творчестве Марка Харитонова, прозаика и поэта, находящегося вне основного потока современной русской литературы. (Сам писатель ссылался на повесть «Возвращение ниоткуда», на рассказ «Бунт» в книге «Amores novi»). Попытка застать психический процесс in statu nascendi, во сне ли, в бодрствующем ли состоянии, зафиксировать движение мысли, неотторжимое от эмоций, колышущееся, как желе, – литературный эксперимент столь же рискованный, как и денатурация белка в органической химии. Искусство так или иначе денатурирует действительность, искусство и реальная действительность находятся в соотношении, похожем на принцип дополнительности Нильса Бора, и не зря в финале рассказа «Сеанс» мерцает догадка, что любовь есть в конце концов порождение искусства.