Есть в Евангелии от Иоанна загадочные слова Христа, которые никак нельзя понять однозначно, истолковать буквально: «Я есть воскресение и жизнь вечная. Верующий в Меня, если и умрет, оживет. А живущий и верующий в Меня не умрет вовек».

Не обещание воскреснуть, не пророчество о каком-то явлении, которое можно увидеть глазами. Нет, не в будущем, а сейчас. И не глазами, а всей глубиной сердца.

Воскресение уже осуществилось. Оно е с т ь. Христос сам и есть воскресение и жизнь вечная.

И еще одну фразу из Евангелия хочу сейчас вспомнить – слова, которые много раз повторяются и, кажется, навязли на зубах и, однако, думается мне, меньше всего другого услышаны. Это «Царствие Божье внутри нас».

Вслед за этими двумя евангельскими цитатами мне хочется привести слова, которыми кончается эссе Мертона «Философия одиночества»: «Внутреннее «Я» всегда одиноко и всегда универсально, ибо в нем мое собственное одиночество встречает одиночество других людей и самого Бога. Это «Я» выше разделений, границ и самоутверждения. Только это внутреннее и одинокое «Я» по-настоящему любит любовью и духом Христа. Это сам Христос, который живет в нас. Но и мы живем в Нем, а через Него – в Отце».

Так вот. Сам Христос – в нас. Царствие Божье, то есть сам Бог внутри нас. Воскресение и жизнь вечная – это наше глубинное «Я», которое «всегда одиноко и всегда универсально». И чтобы почувствовать вечную жизнь, надо уйти с поверхности в глубину, в свою собственную глубину, которая вдруг окажется общей всем глубиной. На поверхности нас – тьмы и тьмы и тьмы. Форм у жизни бесконечное множество. Но глубина у всех одна. В глубине мы познаём, что мы – не только мы, что мы связаны таинственной мистической связью с каждой былинкой и с каждой звездой. Мир – единый организм, одно божественное тело. Мы все члены этого единого Тела. Но сознание такой связи, ощущение своей причастности всему и всем – дается не так-то просто.

Отказ от внешней защиты, от опоры на внешнее, внутреннее одиночество – вот путь в истинное единство. Древесный лист, если бы он обладал сознанием, должен был бы понять, что он не только лист, но еще и Дерево. Я не только я. Я еще и то, что я люблю и даже не только это.

К такому ощущению можно придти, только погрузившись в глубину. Только в глубоком одиночестве, в безграничной пустыне духа можно найти то, что единит всех. Отказ от внешнего для нахождения внутреннего.

Это бесконечно трудно. «Ужас одинокой жизни, – пишет Мертон, – это тайна и неизвестность, которые томят душу, вверившую себя воле Божьей. Куда спокойнее и безопаснее жить, когда эту волю преподносит нам общество, человеческие установления или чьи-то приказы. Принять ее со всей непостижимой и обескураживающей тайной может лишь тот, кого прикровенно хранит и направляет Святой Дух».

Но вся бесконечная трудность и одновременно бесконечное счастье в том, что Святой Дух никогда не приходит извне, никогда не предстаёт глазам или ушам. Его можно почувствовать только всем существом, когда пробуждается та самая глубина, которая обычно усыплена. От глубины этой мы убегаем, ибо встретиться с ней – это все равно, что ступить на море, пойти по водам или, как сказал митрополит Антоний Сурожский, – войти в пещеру к тигру. Так он сказал о встрече с Богом. Но только в этой глубине и живет Бог. Тигр, поедающий все бренное, все поверхностное, что занимало, наполняло нас и, может быть, казалось очень важным. Все это – в пасть тигра. «Бог есть огнь поедающий».

Может быть, самый первый инстинкт человека – бежать от этого огня. Глубина и одиночество страшны. Мы стремимся от одиночества – в общество, от тишины укрываемся в шуме. «Одинокий человек, – говорит Мертон, – это пророк, которого не слышат, глас вопиющего в пустыне. Мир всегда отвергает таких, как он, а заодно и пугающее одиночество Бога. Бог не такой, как мы. Он совершенно чужд мирскому прагматизму, а Его таинственная неотмирность бесконечно возвышает Его над лозунгами, рекламой и политикой. Именно за это мир и негодует на Бога (подчеркнуто мной – З.М.). Не будь рядом отшельника, который напоминает людям об одиночестве Бога, им было бы гораздо легче сотворить себе бога по собственному образу и подобию, идола, покорно вторящего их лозунгам».

Это очень веские слова. Здесь проходит линия разделения Бога и человека, такого, какой он есть на сегодня. Человек ищет внешней опоры. Бог – опора внутренняя. Он обнимает собой вся и всех. Для Бога нет ничего внешнего. Ему некому молиться и не на кого жаловаться. Вся Вселенная внутри Него. Он миродержец. Он держит мир на Себе, а Сам ни за что внешнее не держится. «Учись падать и держаться ни на чем, как звезды», – сказано в одной мистической сказке Микаэля Энде. Но Лукавый подстерегает нас всюду. Всё в этих словах – метафора, так как сказать о Боге прямыми словами невозможно.

«Мы должны одиноким, непостижимым и невыразимым путем пройти сквозь мрак своей собственной тайны и открыть, что она сливается с тайной Бога в одну – и единственную – реальность. Мы должны увидеть, что Бог живет в нас и мы в Нём. Как это бывает, словами передать невозможно, потому что слова не могут охватить реальность.

Только слова Бога, собирающие всех верных в «одно тело», способны выразить тайну нашего одиночества и нашего единства во Христе. Правда, при этом они теряют форму слов и становятся неизреченным биением сердца в сердцевине нашего бытия» (подчеркнуто мной – З.М.).

Вот это «неизреченное биение сердца в сердцевине нашего бытия» и есть присутствие Святого Духа, которое никогда не обнаруживает себя – не является снаружи, вовне.

«Нищета его (отшельника – З.М.), – пишет Мертон, – так глубока, что он и Бога не видит; сокровища его так велики, что он забылся в Боге и забыл самого себя. Он никогда не удаляется от Бога настолько, чтобы посмотреть на Него со стороны, как на объект. Он поглощен Богом, если можно так сказать, и потому никогда Его не видит» (подчеркнуто мною – З.А.).

Как это перекликается со словами Тагора о Боге: «Ты не видим, потому что Ты – зрачок моего глаза». В обычном же сознании обязательно при слове «Миродержец» возникает объект, объективный, увиденный извне образ некоего всемогущего существа. Мы его разрисуем и разукрасим как угодно, только бы отдалить Его от себя, только бы не ощутить свою слитность с Ним, потому что это значит, что мы сами должны держать мир на себе и отвечать, а не спрашивать. Да, сердце Миродержца чувствует себя ответственным за весь мир. Ему не на кого жаловаться и не с кого спрашивать. Только с себя самого. Есть ли что-нибудь труднее?

Когда-то в юности я прочла буддийскую легенду о Будде, голу́бке и тигрице. – Голубка прилетела к Будде, скрываясь от тигрицы, и Будда ее укрыл. Но к нему прибежала и тигрица, сказав: «Не я создала себя такой как есть, – питающейся мясом. Ты укрыл голубку. Скажи, чем мне кормить своих тигрят?» Тогда Будда отрезал кусок собственного тела и положил на одну чашу весов. На другую – голубку. Голубка перевешивала. Сколько бы кусков тела ни клал на весы Будда, голубка перевешивала. Тогда Будда сам встал на весы и весы уравновесились.

Легенда меня потрясла. Я записала ее в свой дневник, но понять не могла. Как?! За каждую голубку – целого Будду? Но ведь это невозможно…

Да, невозможно, если понимать буквально. Если Будду измерять теми же мерами, что и каждое отдельное существо. Но Будда – пробужденный, преображенный человек, человек, в сознании которого произошел переворот – он понял свою неотделимость ни от кого и ни от чего. Он вместил всех внутрь – сам встал на весы. Всего себя отдал. Почувствовал всего себя в каждой голубке и каждую голубку в себе.

Не то же ли самое произошло с Христом, согласившимся на распятие после кровавых слез в Гефсимании? «Да будет воля Твоя, а не моя». Он не мог отделить Себя ни от одного из своих мучителей, не мог противопоставить им Себя, ибо они не понимали, что составляют одно тело с Ним, а Он понимал. «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят».

Они не ведали. Они ведали только горизонталь, поверхность мира. Они не чувствовали под этой поверхностью никакого внутреннего движения – движения к новому образу, к преображению. Мир представляется духовно статичным тому, кто видит только то, что на поверхности, то, что открывается только глазам. Всё в мире для такого ви́дения состоит из объектов – отдельных существ, которые могут объединяться или разъединяться, ни на йоту не продвигаясь в глубину или в высоту. А вертикаль, на которой, может быть, держится мир, находится внутри. Это ось мира. Для большинства людей ее нет. Не видима глазу, значит, нет. Не объективна. Не объект.

Сотворенный мир инерционен. Он хочет остаться таким, как есть сейчас, и сопротивляется творчеству. Сопротивляется Творцу своему. Воля Творца, ведущая нас к преображению, нас пугает. Мы хотим остановиться, а Бог движется невидимо внутри нас. Разве нам не хочется остановить молодость, остановить приход смерти? Почему время уходит от нас? Или воля Творца нашего – воля жестокого тирана? Никогда человеческий ум не ответит на эти вопросы, на страшные вопросы о страдании и смерти.

Но если ум замолкнет, если откроется глаз сердца и увидит Бога не извне, а изнутри, вдруг почувствовав, что вопросы эти обращены в глубину самого себя, а не к какому-то существу, сидящему на облаке, – если сердцу откроется таинственная глубина жизни, то малое «я» наше лопнет, как кокон гусеницы, и крылатое существо, развернувшееся в нас, поймет, что никакие страдания и сама смерть не смогут убить вспыхнувшей и всё больше разгорающейся любви к новому, увиденному внутренним глазом образу, к новой высоте, на которой мы еще никогда не были, но к которой мы призваны.

Если человек поднялся на эту высоту, если он воплотил в себе высший образ, то он чувствует себя единым со всеми и всем. Он не может не ощутить себя слившимся с Богом, потому что ясно узнал – Бог не отдельность, он не отделим ни от кого и ни от чего, следовательно, и от меня.

«Я и Отец – одно». Это самые трудные слова, какие может произнести человек. И самые смиренные. – Малое человеческое «я» совершенно замолкло. Его нет. Оно слилось с великим «Я», обнимающим мир. Нет меня, отдельного от вас. Есть «Я», вместившее всех вас в себя. Вы этого не знаете? «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят».

И самая страшная боль не может угасить в этом преображенном человеке (новом Адаме) любви к Тому, кто дал ему жизнь, дал этот мир. Он чувствует дар жизни как великую любовь.

Бог есть Любовь. Это он узнал всем сердцем. Эта любовь вошла в его человеческое сердце. Она уже не отделима от него. Вот так когда-то Иов увидел Бога, хотя словами передать этого нельзя. Метафора реализуется и рисует нам картину, на которой есть два объекта – человек и Бог. На самом деле произошло исчезновение двойственности. Нет двоих. Есть одно. Человек был ослеплен величием Бога, Его красотой и понял, что эта божественная красота и есть смысл его жизни. Человек был поглощен Богом, как сказал Мертон.

«Я и Отец – одно», – произнес Христос. И слова эти, услышанные извне, показались людям великим кощунством. Если все объективно, если есть два объекта, их можно сравнивать. Человек сравнивает себя с Богом. Это вызывает шок. Но Иисус никогда не говорил о равенстве с Богом. Напротив, – «Отец мой более меня». Единство и равенство – совершенно разные вещи. Равенство предполагает сравнение двоих или нескольких. В единстве нет сравнения, ибо нет двоих. Есть одно.

Так вот, путь в это великое единство лежит через одиночество, через отказ от объединения на поверхности, через уход с поверхности в глубину. Объединение на поверхности – это унификация, штамповка, это бесконечное удаление от источника жизни. Единение на поверхности – это зависимость от внешнего, от другого, это отдача своей воли, своего сознания другому, подобному тебе существу, которое посчитали высшим.

На самом деле высшим может быть только тот, кто включает тебя в себя, а не противостоит тебе.

Высшая воля есть твоя собственная воля, воля твоего высшего «Я», а не воля другого существа. И эту высшую волю, ведущую нас к преображению, к вечной жизни, может узнать только человек, прекративший бег по кругу, нащупавший вертикаль – ось мира, отшельник.

«Обязанность одинокого человека пребывать в одиночестве, оставаясь таким же нищим и отверженным, как нищ и отвержен Бог в душах столь многих людей, – говорит Мертон. – Мало кто Его слышит, когда Он напоминает людям, что как только они найдут внутреннее одиночество и оценят его, они найдут Бога и узнают (уже по Его слову к ним), что каждый из них действительно личность».

И еще в другом месте: «Одиночество, о котором мы до сих пор говорили, это смерть человеческого «я». Но какого «я»? В пустоте одиночества исчезает «я» поверхностное, общественное, ложное; исчезает образ, сотканный из предрассудков и прихотей, плод позерства, фарисейского эгоизма и фальшивой преданности, наследие ограниченного и несовершенного общества.

Рождается же другое «Я», истинное, достигшее зрелости в пустоте и одиночестве. Конечно, это «Я» растет в действенной, жертвенной и творческой самоотдаче, в полноценном общественном бытии. Но заметьте: чем больше в человеке любви к ближнему, тем больше в нем и внутреннего одиночества.

Без одиночества того или иного рода не бывает и зрелости. Если человек не станет пустым (от самости, от своего малого «я» – З. М.) и одиноким, он не сможет отдать себя в любви, потому что не обладает глубинным Я – единственным достойным любви даром».

Таким образом, речь вовсе не идет о противопоставлении себя обществу. Нет. «Им (отшельником – З. М.) движет не горечь или досада, а жалость ко всей Вселенной, преданность человечеству. Он бежит в целительное молчание пустыни, в нищету и безвестность не для того, чтобы проповедовать другим, а для того, чтобы в себе залечить все раны мира» (подчеркнуто мной – З. М.). И в другом месте: «Я говорю не столько о людях, избравших одиночество, сколько настигнутых им; о тех, кого ведут в пустыню не простота и невинность, а горечь страдания и крушение иллюзий».

Да, человек уходит в пустыню, которая – «населена она или необитаема, – все равно окажется бескрайней пустотой, принадлежащей всем и никому, – тишиной, где Бог прорекает Слово». «Пустота уединенной жизни помогает привыкнуть к свету, который совершенно затмевает миражи многозаботливой жизни».

Этот свет и есть излучение Святого Духа. И его на протяжении многих веков не видят люди. Не видят и потому не ведают, что творят.

Имеющий глаза, да видит, имеющий уши, да слышит – гласит Евангелие. Истинное одиночество – это школа для отверзания и усовершенствования духовного зрения и слуха. Школа трудная. Очень трудная. По-настоящему ее может пройти только тот, кто не может идти иначе, кого нельзя отвлечь ничем от глубочайшего внутреннего зова и от страшных вопросов жизни.

В школе этой, в этой пустыне много искушений. Еще древний античный миф об Орфее говорит об этом. Орфей не мог не оглянуться на внешнее, на видимое, ощутимое пятью чувствами. Оглянулся и потерял вечную Эвридику, свою бесконечно любимую вечную душу.

Не оглянуться неимоверно трудно. Мы так привыкли опираться на что-то внешнее, иметь почву под ногами. А тут – идти по водам…

Все ответы давно готовы,
Но еще есть один вопрос:
Как узнаешь ты, если снова
К нам сегодня придет Христос?
Не появится знак небесный
И опять, как тогда, опять
Кто-то властный и всем известный
Нам прикажет Его распять.
Сердце стукнет, как в окна ветер –
Самозванец ты или Бог?
Кто поможет мне? Кто ответит?
Почва выплыла из-под ног.
До чего же трудна свобода! –
Никого в мировой тиши.
Неужели идти по водам
Внутрь, в бездонность своей души?..

Так хорошо, чтобы кто-то был рядом, чтобы сказал: «Это Он, не сомневайся!» Но этого не скажет тебе никто, кроме твоей собственной души, ее последней глубины, которую ты должен открыть в себе и поверить ей.

Но на пути к твоей последней глубине – то, что в аскетике называется бесами. Я отвлекаюсь от того, в каком образе они являются. Бес – это то внешнее, что встает на пути души к своей безымянной и безóбразной внутренней глубине. То, что встает между душой и Богом. Бес то, что выманивает тебя на поверхность, из себя – к другому, из единства в расколотость.

Ад – это тьма вышняя.

Рай – внутренний свет.

Но путь в рай проходит через ад. Рай глубже ада. «Держи ум свой во аде и не отчаивайся», – услышал Силуан слова Бога в душе своей. Эти слова могут означать – будь готов к самой страшной жертве. Так их услышал Авраам… и был готов принести в жертву Исаака. Жертва не понадобилась. Нужна была только готовность к ней. А в другом случае жертва понадобилась. И тогда Гефсиманской ночью нужно было, собрав все силы, помнить о том, что ты сам есть жизнь и воскресение. Есть ли задача труднее?

Ее вынесет только тот, кто не может отказаться от своей сущности, которая есть Любовь и Свет. Не может. Это сильнее него.

Христа распяли. 2000 лет назад. Распяли те, которые не увидели внутри человека Бога. Те, которым весть о единстве с Богом слышалась, как кощунственное утверждение равенства со Всевышним.

Многое ли изменилось за 2000 лет? Церковная цензура едва не объявила Мертона еретиком. Во всяком случае, настаивала на совершенно невозможных изменениях в текстах его. Вынуждала его на вставки вроде таких: «Без водительства Церкви вы пропадете».

Итак, Бог находится все-таки не в самой глубине души, а в учреждении человеческом. Пусть самом авторитетном и уважаемом, но в некоей человеческой организации. И человеку, достигшему последней глубины, предложено оглянуться. – А как иначе вы узнаете, что вы на верном пути, а не в заблуждении?

Так критерий истины лежит вовне или внутри?

Может быть, только та церковь истинная, которая призна́ет свое второе место после Церкви невидимой, внутренней? И тогда, по словам Антония Сурожского, превратится из церковной организации в Церковь?..

Митрополит Антоний как-то сказал о церковном водительстве, что «духовным гениям мы не нужны». Слово «гений» может настораживать. В нем есть привкус мирских оценок, гордыни. Но всякие слова человеческие опасны. И владыка имел в виду, конечно, того, кто с гордыней не совместим. Он говорил о том, кого невозможно отвлечь от внутренней бездонной глубины; того, кто не боится войти в пещеру к тигру, о том, в ком совершенная любовь изгнала страх.

Средневековый мистик Рейсбрук сказал, что второе пришествие совершится в душах святых. Как совершится?

О втором пришествии сказано, что тогда уже никто не сможет сомневаться в том, кто перед нами.

Что же это? Будут предъявлены доказательства? Справки с печатью из небесной канцелярии? Или души наши дойдут до своей высоты, или глубины (это одно), в которой отпечатался образ Христа, образ человека, вместившего мир внутрь, и теперь уже не смогут не узнать Его? Тогда, когда все скажут, как апостол Павел: «Я умер. Жив во мне Христос». Тогда, когда мы воскресим Христа в себе, выполнив нашу величайшую, труднейшую и неотвратимую задачу…

Только тот, кто воскресил в себе Христа, узна́ет Его в другом. Воскресил или, предчувствуя возможность такого воскресения, отбросив своё, пошел за любимым высшим образом, просиявшим ему из глаз стоящего рядом отшельника, в котором уже воскрес Христос. Отшельника, Одинокого, живущего в великой Пустыне, где так свободно веет Дух Божий…

Должна произойти встреча одиночеств… двух, трех, миллионов…

Одиночество старого клена,
Одиночество голых берез…
Дуб раскинутый, дуб наклонённый
Целый век в одиночестве рос…
Одинокий простор небосвода
Над широкой, неспешной рекой…
Одиночество – это свобода.
Одиночество – это покой,
Храм для истинных единоверцев.
Та молитва, что Богу слышна –
Одиночество полного сердца,
Переполненных глаз глубина.
И не надо гремящих пророчеств.
Есть одно. Его хватит на век –
Встреча двух или трех одиночеств,
Точно в море впадающих рек.

В конце не могу не сказать о качестве перевода книги Мертона. Оно превосходное. Переводчик Андрей Кириленков так бережно и чутко относится к тексту, что я забываю, что читаю не в подлиннике. Глубочайшие откровения Т. Мертона передаются так, как будто между автором и читателем нет посредника. Так может быть только тогда, когда переводчик вошел в те глубины, в которые звал автор.