Беседу ведет Светлана Бунина

Первая половина жизни философа Михаил Блюменкранца прошла в Харькове, в стенах одного из старейших восточноевропейских университетов, почетным доктором которого был Иоганн Вольфганг Гете. Вторая, открывшая для него преимущества и опасности свободного плавания, началась с отъездом в Мюнхен… Сегодня автор книг «Введение в философию подмены» и «В поисках имени и лица», главный редактор регулярного философского альманаха «Вторая Навигация» делится своими мыслями о призвании современного человека с читателями «Лехаима».

• Михаил Аронович, вот уже почти десять лет Вы живете в сердце старой Европы. Это сказалось на самоощущении, если говорить о Вас как о философе?

• В общем, нет. Вспоминая Бодлера, «все наше же лицо встречает нас в пространстве»… Что касается философии, то экзистенциализм был и остался единственно доступной мне формой проявления гуманизма, хотя и не в том смысле, который подразумевал Сартр. В Харькове ли, в Мюнхене продолжаешь жить в выстроенном тобою же внутреннем пространстве – и, поскольку эмиграция с умноженной силой отбрасывает человека к самому себе, пространство сжимается, становится более герметичным: глуше слышен рокот моря житейского. Что имеет как свои плюсы, так и свои минусы… Декорации здесь красивее, но пьеса по-прежнему не моя.

• До того как уехать в Германию Вы жили в СССР, а затем в перестроечной Украине. Какие векторы формировали Вас? Чей авторитет оказался особенно значим?

• Продолжая мыслить математически, скажем так: доказательство от противного. Чувство «противности» от окружающей действительности пробудилось довольно рано. Видимо, одни поколения вырастают, ориентируясь на идеалы своего времени, а другие – отталкиваясь от этих идеалов. Пожалуй, меня протянул хрущевский сквознячок, пробежавший среди духоты отроческих лет и прихвативший растущий организм склонностью к неуместной рефлексии: сначала по поводу несовершенства мира, а затем – своего собственного. Эти «дурные наклонности» в дальнейшем развивались под пагубным влиянием отечественной классики. В чем особую роль сыграл злостный растлитель молодых неокрепших душ Достоевский. Он посеял первые сомнения: а нужна ли человеку свобода при его ограниченной вменяемости? И все ли позволено, если Б-га нет? Может ли Добро устоять только на собственных ногах или оно целиком исторически обусловлено, то есть, в сущности, вещь сугубо относительная? И кто прав в споре Христа с Великим Инквизитором? Или же истина посередине? С годами эта болезненная тяга к безответственным метафизическим размышлениям крепла под воздействием яда так называемой философской лирики: Боратынский, Тютчев, Блок, Мандельштам. Не обошлось и без тлетворного влияния Запада: Аполлинер, Бодлер. Ну а затем я уже неуклонно скатывался в сомнительные объятия таких прожженных идеалистов, как Серен Кьеркегор и Николай Бердяев. Как видите, картина безотрадная, но поучительная. По части совершенных в юности «гносеологических гнусностей» ваш собеседник вполне заслуживал той же участи, что и набоковский Цинциннат Ц. из «Приглашения на казнь».

• Как я понимаю из Ваших слов, становление философа рано или поздно («и скорее раньше, чем позже», как говорил И. Бродский), ставит его перед проблемой своей инаковости. Какую роль в этом процессе – если говорить лично о Вас – играло еврейство?

- Вообще-то инаковость – это органичная форма человеческого существования. Жизнь, как и культура, основана на инаковости, на принципе качественных отличий. Другое дело, когда этот принцип извращается, и на его основе выстраиваются ложные иерархии, стремящиеся свести отличия исключительно к социальным, национальным или конфессиональным. ХХ век дал наглядный пример подобных подмен и их роковых последствий. Пафос тоталитарных проектов как раз и основывается на беспощадной борьбе с инаковостью. Мне же близка позиция Антония Блюма: «Настоящее единство достигается через уникальность каждого, а не через единообразие всех».

Однако, к метафизическим размышлениям на тему инаковости я пришел довольно поздно, с инаковостью же как личной проблемой я впервые столкнулся в детстве. Семья наша жила тогда в Днепропетровске. Отец, ушедший в свое время со студенческой скамьи на фронт, после окончания войны не демобилизовался и остался в армии в звании старшего лейтенанта. В Днепропетровске, где отец в те годы служил, нас поселили в доме на территории военного гарнизона. Помню длинный коридор и гомонящую детвору, носящуюся на трехколесных велосипедах мимо сохнущего на веревках белья. Десять квартир с одной стороны и десять с другой. Небольшая общая кухня с двумя газовыми плитами. Идет 1953 год: пик борьбы с космополитизмом и разгар так называемого дела врачей. Родители – евреи, а мать еще вдобавок и участковый врач в одной из городских поликлиник. В детских воспоминаниях осталась непонятная мне тогда атмосфера постоянного напряжения и тревоги, ощущавшаяся дома.

Однажды утром торжественно-скорбный голос из радиодинамика сообщил о смерти Сталина. Родители с побледневшими и озабоченными лицами тут же выпроводили меня погулять. Видимо, хотели обсудить ситуацию. На улице перед домом меня встретили мрачные лица соседей. Через дорогу, перед сквером, собралась стайка ребят из нашего двора, моих товарищей по детским играм. Все было знакомо, все было как всегда: тот же дом, та же улица, те же лица. И в то же время, видимо, все стало совсем иным, невыразимо жутким, словно в кошмарном сне. И взрослые, и дети уставились на меня с такой лютой враждой и ненавистью, что в какой-то момент у меня возникло четкое ощущение, что вот сейчас все они разом на меня набросятся и разорвут на части. В страхе я убежал домой. Мне тогда было года четыре, но ощущение накрывшей меня волны непонятной общей злобы и ненависти помню по-прежнему удивительно отчетливо. Полученный в детстве урок, видимо, не прошел даром, и столь модные ныне приступы национально-патриотической экзальтации не вызывают у меня никаких иных чувств, кроме глубокого отвращения.

Сегодня, в ответ на очередные громогласные «Ура!», как-то невольно приходит на ум горькая усмешка М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Что-то на патриотизм сильно напирать стали, того и гляди проворуются».

• По Огдену Нэшу, «Если у вас родился поэт – не надейтесь, что его оценит потомство, и ничего хорошего от него не ждите./ Лучше последуйте первому порыву и утопите его в корыте». Как родители отнеслись к выбору Вами опасной профессии философа?

• Как к выходу на досрочную пенсию по инвалидности…

• Вслед за Г. Померанцем, которого, как мне кажется, можно назвать Вашим учителем, Вы обратились к исследованию проблематики Достоевского. Так родилась Ваша первая, необычайно яркая книга: «Введение в философию подмены» (М., 1992)…

• Действительно, знакомство и годы общения с Г.С. Померанцем – одно из самых значимых событий в моей биографии. Хочу только заметить, что мое увлечение Достоевским предшествовало этому знакомству, а не стало его результатом. Впервые я встретился с Григорием Соломоновичем в Ленинграде на конференции по Достоевскому осенью 1975 года, куда я приехал с докладом, который, впрочем, так и не прочитал. О Померанце можно рассказывать долго – это человек особенный. Мне в жизни везло на встречи с людьми замечательными и исключительно умными. Но Григорий Соломонович – человек не просто умный. Он человек мудрый. Разница здесь существенная, поскольку ум – это качество нашего интеллекта, мудрость же – состояние нашей души. Немного найдется философов, которые имели бы право повторить вслед за Сантаяной: «В своей жизни я стою там же, где и в своей философии». У Померанца удивительно совпадают образ жизни и образ мысли. Подобное соответствие жизненной практики и философской позиции в свое время демонстрировали античные философы, которые свое существование старались сделать аргументом своей философии. В дальнейшем жизнь философов становилась все более филистерской, а их философия все более академической. Что и заставило Ницше с горечью признать, что в наше время нет философов, а есть только профессора философии. Но, кажется, все не так безнадежно.

• Вернемся к Вашей первой книге. В чем суть философии подмены, как она связана с идеями Достоевского?

• На чем основан механизм подмены? Часто на благородных импульсах нашей натуры. Сегодня, в век господства «цинического разума», как никогда остро ощущается дефицит сверхличностных ценностей. В природе человека заложено стремление обрести некий высший смысл бытия, нечто, что помогло бы преодолеть бессмысленность его существования. Осознанно или нет, но в человеке живет тоска по Абсолюту, не позволяющая ему, с одной стороны, смириться с конечностью его собственного бытия, а с другой – с чувством бесконечности заложенных в нем возможностей. Здесь-то и подстерегает нас опасность подмены, искушение принять очередной идол за божество. Тут нередко подкарауливает нас господин из преисподней. Если продолжить метафору, бесы обычно играют на наших низменных страстишках; дьявол же по большей части на высоких стремлениях к Добру, Свободе, Равенству, Справедливости, Истине, Красоте. Недаром он из разжалованных ангелов. Если суметь подставить человеку подножку на верхних ступенях лестницы, это приведет к весьма тяжелым формам духовного травматизма. Я попытался проанализировать механизм подобных подмен. И здесь нельзя было не обратиться к творчеству Достоевского, давшего удивительно глубокий анализ процесса демонизации человеческой свободы.

• Осознала ли Россия гениальные открытия Достоевского?

• Осознала ли? В известной степени, да. Помните старый советский анекдот: «В Москве открыли памятник Достоевскому с надписью: «Ф.М. Достоевскому от благодарных бесов»…

• Что можно (имея в виду мир и, в первую очередь, наше многострадальное отечество), противопоставить появлению новых великих/ безликих инквизиторов?

• Современные великие инквизиторы – это медиумы массового сознания, персонифицированная объективация его внутренней несвободы. В отличие от персонажа поэмы Достоевского, который выведен все-таки личностью незаурядной, харизматические вожди 20 столетия – вопиющая заурядность. Это духовные карлики, обладавшие удивительной способностью высвобождать и использовать в своих целях наиболее примитивные и низменные инстинкты человеческой природы - секрет их власти в манипулировании массами. Они вполне соответствовали известному афоризму Лихтенберга: «Не величие духа, а величие нюха сделало его таким человеком». Что этому можно противопоставить? Только то, что Достоевский называл «сильно развитой личностью». Это единственная известная мне форма иммунитета.

• Коснемся европейской проблематики. Наблюдаете ли Вы логику подмены в западном обществе?

• Ну, об опасностях такого рода не устает предостерегать большинство западных философов, начиная, пожалуй, с Ницше и кончая Бодрийяром. Отличается лишь характер подмен в Европе и в России. Здесь, на Западе, частенько играют краплеными картами. А у нас постоянно меняют правила игры во время самой игры, в зависимости от расклада карт.

• Как сегодня обстоят дела с кризисом Европы?

• Спасибо, более или менее успешно.

• Что же думают об этом европейцы начала ХХI века?

• Европейцы начала 21 века так же, как европейцы конца 20 века, в массе своей «не берут в голову этих глупостей». Для них эта тема по своей актуальности следующая после вопроса «есть ли жизнь на Марсе?» Простой советский, виноват, европейский человек озабочен совсем иными проблемами: как ему прожить покомфортнее, поприятнее, подольше – и, желательно, без проблем. В современном обществе для него существует только один реальный кризис – это кризис курса ценных бумаг и акций, которые он прикупил. Все остальные кризисы легко поправимы с помощью благотворительных фондов и организаций, обеспечивающих гуманитарную помощь.

• В таком случае, можно ли сказать, что и в лице Америки Европа сталкивается лишь со своим – во многом нелицеприятным – порождением?

• Думаю, что процессы, которые идут в Европе и в Штатах, – это общие процессы постиндустриального мира. Прежде всего – коммерциализация всех сфер человеческого существования и унификация национальных и индивидуальных особенностей под воздействием универсальных экономических факторов и нивелирующего влияния всепроникающей, как радиация, массовой культуры, тиражируемой с помощью современных информационных технологий. Если такая тенденция будет сохраняться еще лет сто, то все культурные различия между обитателями будущего вселенского муравейника, боюсь, сведутся лишь к различию национальных кухонь. Однако в истории частенько действует маятниковый эффект, в соответствии с которым строители Вавилонской башни станут завтра воздвигать Великую Китайскую Стену.

• Давайте поговорим о чертах нового стиля в европейской философии. Предполагаю, что некоторые из них не могут быть Вам близки...

• Новый стиль в европейской философии? Времена большого стиля давно канули в Лету: одного стиля попросту не существует. Есть отдельные ручейки аналитической, деконструктивистской, феноменологической, психоаналитической и пр. философии, но о каком-то едином русле говорить не приходится. Мир переживается современным сознанием не как единое целое, а как сумма разрозненных фрагментов – и каждый фрагмент взыскует своего методологического подхода. Человек оказывается по большей части аннулированным как в новейшем искусстве, так и в философии. Но это не жидомасонский заговор художников и мыслителей – это, к сожалению, диагноз сегодняшнего мира, адекватное отражение дегуманизированного сознания современного человека. Достигнута неплохая техника философского анализа при полной утере воли к синтезу.

• Вы нередко говорите о своем философском идеале: умении мыслить сердцем. Ощущаете ли Вы себя продолжателем традиций русского философствования? И, зная Вашу погруженность в эту проблематику, задам еще один вопрос: в чем, по-Вашему, вклад русской философии в европейскую?

• На вопрос «как Вы относитесь к русской философии?» Исайя Берлин с наигранным недоумением ответил: «А что, такая есть?»… Русская философия на Западе не в чести. Уж очень она ненаучна и за редкими исключениями далека от респектабельной академичности. Да и присущее ей богоискательство для сторонников взгляда на философию как на строгую науку выглядит попросту неприлично (их аргумент: это занятие для теологов). Конечно, и в Европе, и в Штатах есть профессора, специализирующиеся на русской философии. В Германии, например, проходят ежегодные тематические конференции, издается перевод работ Семена Франка на немецкий язык, в Голландии действуют семинары по Владимиру Соловьеву, в Бельгии – общество любителей философии Льва Шестова… Да и на всемирном конгрессе философов часто отдельная секция посвящается проблемам русской философии. И все же в сегодняшнем философском сообществе русская философия – явление маргинальное, мало востребованное. С моей точки зрения, тому есть несколько причин. Среди них та, что сознание современных западных интеллектуалов в значительной мере более секуляризовано и рационально-прагматично, чем у представителей российской мыслящей интеллигенции. Вопросы, актуальные для последней, оказываются вне русла западного общественного сознания. Прошло не так много времени с того момента как властителями дум в Европе были философы-экзистенциалисты. Но кто сегодня в Европе вспоминает Сартра, Камю, Марселя или того же Ясперса? В центре внимания остается разве что Хайдеггер, да и то в основном в силу его тотальной оккупированности армией мародерствующих деконструктивистов и психоаналитиков. Похоже, что после провозглашенной Ницше смерти Б-га, философия теперь прощается и с человеком. Другая причина, видимо, заключается в том, что русская философия занимает пограничную позицию между западным и восточным стилями мышления. С одной стороны, она использует научный аппарат, разработанный западной философской традицией, с другой – вводит восточную проблематику поиска духовного совершенства личности. Третья причина, которую в свое время еще называл В.В. Зеньковский, – индифферентное отношение русской философии серебряного века (за исключением Г. Шпета) к гносеологической проблематике, актуальной для западной мысли, и явный приоритет онтологической темы…

• Ощущаете ли Вы себя русским еврейским философом? Каким вообще должно быть отношение философа к своей национальности?

• Недавно польская газета «Выборча» откуда-то выудила мой памфлет 12-летней давности, в котором я воспроизвел сюжет «Бобка» Ф.М. Достоевского, переложенный на современный лад, перевела на польский язык (не могу сказать, что удачно) и напечатала в одном из своих номеров. О публикации я узнал благодаря русскому интернету, где этот памфлет, уже в обратном переводе с польского на русский (что получилось в результате – легко догадаться), был опубликован на одном из сайтов. Читательские отклики на форуме сайта не баловали разнообразием. Поскольку автора редакция представила как «русского философа Блюменкранца, живущего в Германии», именно это вызвало основной прилив юмора и веселья. Общим рефреном звучало: «русский философ Блюменкранц – уже смешно», «если он русский философ – то я испанский летчик» и т.п. Кто же тебе в любезном отечестве даст хоть на минуту забыть библейские корни космополита безродного? Поэтому вопрос о том, каким должно быть отношение философа к своей национальности, имеет лишь один ответ – философским.

• Вы не раз писали о том, что русскую и еврейскую культуры сближает стремление придать истории метаисторический смысл. Может ли быть – на данном историческом этапе – общее мировое «дело» для России и Израиля?

• На данном историческом этапе такое общее мировое «дело» для России и Израиля, безусловно, существует – оно состоит в том, чтобы выжить. Ситуации у них, конечно, разные, но цель совпадает.

• Эмигранты первой волны были уверены в том, что призваны выполнять определенную миссию в отношении России, Европы и современной культуры. Уместно ли говорить о каком бы то ни было призвании современных русских европейцев? Или мы живем во время, отказавшееся от категории призвания?

• Основная миссия человека – постараться прожить свою жизнь по возможности достойно. В этом и состоит его высшее призвание. Если эта миссия оказывается выполненной, теряется необходимость работать по совместительству над какими-нибудь другими проектами. Большего от человека, думаю, не потребует и Б-г – разве только Дьявол, так как отделом пропаганды великих миссий у нас с давних времен заведуют генералы от инферналии…

• В чем опасность современного индивидуализма? В одной из работ Вы характеризуете поведение западного человека как «монолог о ценности диалога». Вы считаете, что столь популярная среди интеллектуалов идея диалога культур (в диапазоне от Бахтина до Бубера) не имеет практического воплощения?

• Об опасностях современного индивидуализма современными же индивидуалистами написаны горы литературы. Поэтому не стоит на этом останавливаться – могу лишь повторить, что полная автономия индивидуума от полагания более высокой системы ценностей, чем свое собственное драгоценное существование, ведет его к духовной деградации, утрате того, что Ясперс именовал «шифром трансцендентного». Добавлю, что в моем понимании такие явления как современный индивидуализм и диктат массовой культуры – вещи тесно взаимосвязанные и взаимообусловленные. Это беспроигрышная игра на понижение ресурсов человеческого в человеке. Что касается популярной среди интеллектуалов идеи диалога культур, то идея сама по себе прекрасна. Но боюсь, что в реальности это очередной вариант Касталии, описанной Германом Гессе в «Игре в бисер». Такой диалог возможен только в среде творческого меньшинства, которое в современном мире все больше становится маргинальной группой, оказывающей куда меньшее влияние на политические и социальные процессы, чем, к примеру, секс-меньшинства или общество феминисток. На сегодняшний день в массовом сознании актуальнее не диалог культур, а диалог бескультурья. И именно он определяет дальнейший ход развития событий.

• Небольшое дополнение к теме «свободы слова от мысли», засилья массовой культуры. Когда-то в книге «Литературные изгнанники» В. Розанов говорил об огромном углублении современного человека. Он ошибался?

• Относительно мнения В. Розанова об огромном углублении современного человека. Во-первых, современник Розанова – это не наш современник. За прошедшее время многое чудовищно изменилось: ГУЛАГ, Освенцим, Хиросима... Мы живем в иной реальности, и, как отмечал Николай Бердяев в первые годы после революции, с «новым антропологическим типом». Во-вторых, видимо, можно говорить о большей психологической изощренности современного индивидуума как реакции на постоянно усложняющийся и становящийся все более проблематичным мир, но, судя по артефактам постмодернистской культуры, вряд ли это свидетельствует об углублении современного человека, – скорее, о его катастрофическом обмелении.

• Очевидно, потеря человеком целостного мировосприятия, злокачественные подмены в ценностной иерархии – причины глобального антропологического кризиса, который сегодня угрожает самому существованию биологических видов на земле. Но как восстановить «незыблемую скалу» ценностей? Должны ли мы обратиться к традиционным религиям, рассчитывать на их взаимодействие, подобно Даниилу Андрееву, или воззвать к самим себе в неком отчаянном экзистенциальном порыве?

• Общие рецепты по спасению человечества – задача создателей великих религий. В истории, конечно, случается всякое и зарекаться нельзя: на этом полигоне возможны испытания самых фантастических видов духовного перевооружения. Но мне представляется крайне сомнительной возможность поднять духовно-нравственную планку выше, чем это в идеале уже сделано великими мировыми религиями. Возможен ли их синтез в духе видений Даниила Андреева в его «Розе Мира»? Об этом я судить не берусь.

• Последний вопрос. Кем Вы видите философа наших дней – дней, когда сама проблематика человеческой культуры и человеческой мысли во многом стала периферийной? Представляется он диагностом на университетской кафедре – или одиноким искателем истины, самой своей периферийностью поддерживающим статус «голого среди одетых»? Или он – лишь один из многих, «человек в плаще», который нащупывает возможности синтеза внутри самой современности?

• Ответ напрашивается из нашей беседы: философ – это человек, который охотно раздает интервью от имени Истины.