Внукам моим посвящаю эти воспоминания.

 

Мы все уйдем, людей бессмертных нет,
И это всем известно и не ново.
И мы живем, чтобы оставить след:
Дом иль тропинку, дерево иль слово.

Расул Гамзатов

Предисловие

Потребность писать у меня появилась давно – около сорока лет назад, еще в ту пору, когда отгремели последние залпы орудий, и я вернулся домой из Германии.

Меня долго преследовала идея описать виденное: события пережитых лет, хороших и добрых или злых людей, проявления их характеров и действий в экстремальных условиях – открытом бою, на оккупированной гитлеровцами территории и в логове фашизма.

Потом обстоятельства изменились, все сложилось так, что задуманное пришлось придержать до будущих времен.

В 1965 году, после первой послевоенной встречи с бывшими школьными товарищами, меня вновь захлестнули воспоминания. Я целый месяц ходил, как во сне, перебирая в памяти день за днем школьные годы и грозные годы войны, унесшие стольких товарищей, близких и дорогих мне людей.

Снова рука потянулась к перу, и снова я отложил лист бумаги на будущее, следуя золотому правилу одного из великих: «Если можешь не писать – не пиши!»

…Прошло еще около двадцати лет!!!

Как-то, просматривая свою библиотеку, уже будучи на пенсии, я наткнулся на следующие строки Шота Руставели, показавшиеся мне весьма интересными и верными:

«Что ты спрятал, то – потеря,

Что ты отдал, то – твое!»

Поразмыслив над этими словами, я пришел к выводу: сейчас или никогда!

Имея за плечами 60-тилетний опыт и четырех внуков, я не вправе этот жизненный опыт прятать, ибо тогда он будет потерян для потомков. Нужно его передать.

Передо мной снова появился лист бумаги.

Теперь уже всерьез и надолго.

Года три-четыре назад известный артист Ролан Быков по радио читал юмористический рассказ. Автора я не запомнил, но суть сводилась к тому, что в детстве время течет медленно, и каждый день для ребенка – это целая эпоха, а с годами течение времени до того убыстряется, что едва успеваешь сказать «доброе утро», как темнеет и уже надо говорить «спокойной ночи». Дни сменяют один другой, как листья календаря на ветру: осень – весну, зима – лето.

Слушал я и думал, что все это верно:

«…годы летят…

Наши годы, как птицы, летят,

И некогда нам

Оглянуться назад».*

*Е. Долматовский «А годы летят».

Так было, пока я работал, пока не пошел на пенсию, или, как говорят, на заслуженный отдых, и пока не сел за стол с ручкой и листом бумаги. Я начал писать. И не столько для себя, сколько для подрастающих внуков.

Я никогда не вел дневники: ни в детстве, ни в юношеские годы. Не стал вести его и тогда, когда приобрел несколько общих тетрадей, куда записывал свои собственные стихотворения и отрывки из произведений известных и неизвестных поэтов, афоризмы, высказывания великих философов и незнакомые слова.

Тетради сгорели вместе с домом во время Великой Отечественной войны. Мне же пришлось преодолеть множество препятствий на жизненном пути. Часто они были труднопреодолимыми.

Однажды мой путь превратился в едва заметную тропинку, которая ежеминутно могла оборваться… Потом снова пошла дорога с твердым покрытием. На ней я встретил спутницу. Дальше мы пошли вместе и идем бок о бок по жизни уже свыше тридцати лет.

…Поведу своих внуков, для которых предназначается это повествование, по своему жизненному пути, насколько позволит мне моя память.

Может быть, какие-то события сместятся во времени, какие-то события забыты, тем не менее, я постараюсь быть последовательным и предельно искренним, передать все так, как я запомнил и воспринял во времени и пространстве.

Надеюсь, что в этом мне помогут моя жена, бывшие соученики и их анкеты, письма, архивные и прочие документы.

Я очень надеюсь также, что эти воспоминания будут интересны моим внукам и помогут избежать ошибок, которые, вольно или невольно, допускал их дед на жизненном пути.

Часть первая. 1923 – 1941 гг.

Глава 1. Начало

1. Мой город и дом

Родился я в небольшом уездном городке Запорожье в 1923 г., до 1921 г. именовавшимся Александровском.

С одной стороны границей города была река Днепр с притоком Мокрая Московка, пристанью и многочисленными складами.

Пристань была конечным пунктом для пароходов, барж и буксирных катеров. Дальше, вверх по течению, реку раскромсали пороги, которые сделали Днепр живописным, но не судоходным.

С двух других сторон город ограничивали железные дороги: одна шла с севера на юг с Южным вокзалом, другая с запада на восток с Екатерининским. С четвертой стороны окраиной города, можно сказать, и его границей была Филипповская церковь и внушительное, на целый квартал сооружение с толстыми кирпичными стенами, колючей проволокой по верху и круглыми башнями по углам, – городская тюрьма. Она была роскошью для городка с населением 60 – 62 тысячи человек, где 2-х – 3-хэтажные дома встречались весьма редко. В основном с ту пору дома были одноэтажные и отличались от деревенских лишь тем, что имели черепичные крыши и входили в черту города. Остальные строения, которые находились за указанными выше границами, считались слободками и хуторами, а люди, жившие там, именовались, соответственно, не горожанами, а слободчанами: вознесенцами, карантинцами или калантыровцами и еще невесть какими прозвищами.

У мальчишек-горожан встречи со сверстниками, живущими за чертой города, заканчивались обычно потасовками с переменным успехом для той и другой стороны. Бывало и так, что драка начиналась между малышами, а заканчивалась взрослыми парнями.

Квартира, которую снимали мои родители по ул. Жуковского у домовладельцев Бухариных, занимала половину одноэтажного дома с выходом во двор. В другой половине, с выходом на улицу, жил сосед-извозчик с женой и двумя детьми. Сами Бухарины, – сестра, два брата с женами и детьми, – жили в другом, чуть больше нашего, кирпичном доме.

Во дворе было два сарая, погреб со ступенчатым входом, небольшой фруктовый сад и другие подсобные сооружения.

Наша квартира состояла из трех комнат, переходящих последовательно одна в другую: спальня в зал, он в кухню; затем дверь вела в коридор с выложенным квадратным кирпичом полом, с выходами во двор и кладовую. Самой большой комнатой в квартире была кухня с огромной русской печью.

Частенько зимними вечерами забирались мы с сестрой на лежанку на верху печи и слушали нянины или мамины сказки. На дворе темень, холод, а тут тепло и немного страшновато от потрескивания дров в печи и завывания ветра в трубе.

Два дома и все прилегающие к ним строения Бухарины огородили высоким забором. Между «моим» домом и соседним двухэтажным – небольшой простенок метров шести шириной. Он служил надежным пристанищем и укрытием для детворы. Это место так и именовали: «за домом».

Напротив, через дорогу от наших домов, расположился Большой базар.

В городе был еще и Малый базар, но он казался нам расположенным ужасно далеко, чуть ли не на краю света.

2. Первые шаги

Мама рассказывала, что мне не было еще года, когда я начал произносить слова. Как-то зимой она поставила меня на подоконник, и, указывая на отца, занятого во дворе расчисткой снега от дома до сарая, сказала:

– Смотри, сынок, па-па, па-па…

В это время отец открыл сарай, из которого, кудахча, выскочила на сугроб курица. Я удивленно оглянулся на мать, стукнул кулачком в стекло и отчетливо произнес:

– На-сед-ка! На-сед-ка!

Это было мое первое самостоятельное слово, позаимствованное, правда, из лексикона няни – уроженки Тамбовской губернии. Потом пошли все остальные слова, которые произносят все нормальные дети: «папа», «мама», «деда», «баба» и т.д.

Летом того же года хозяйская корова лягнула мою старшую пятилетнюю сестренку, которая пыталась накормить ее травой. Орущую навзрыд от боли и испуга девчушку подхватили на руки, уложили в кровать и стали ставить на животик компрессы. А она сквозь рыдания без конца повторяла:

– Ничего… мой братик под-рас-тет… и убьет эту… ко-ро-ву!

Мне не удалось осуществить справедливое возмездие, так как корова откинула копыта прежде, чем я встал твердо на ноги.

Первой моей игрушкой был беленький козлик, сделанный искусным мастером из папье-маше и овчины, с бородкой, позолоченными рожками и копытцами. Если оттягивали голову козлика за рожки, он, как живой, издавал звуки:

– Ме-е! Ме-е!

Я очень любил эту игрушку.

Когда сестра пошла в первый класс, к ней в гости начали приходить подружки; чаще других ее навещала подружка по детскому садику и школе Неха Айзикова. Иногда она приводила с собой двоюродную сестричку Шурочку, на год младше меня.

В играх наши старшие сестры изображали маму и папу, козленок и я были сыночками, а Шурочка дочкой.

…Разве мог я тогда предположить, что пройдет чуть больше двух десятков лет, и эта худенькая, кудрявая, кареглазая девочка на тоненьких длинных ножках станет моим большим другом и верным спутником жизни?

Шло время, козленка игрушечного сменил живой козленок, которого отцу продали на базаре как «козочку». Мама потом, смеясь над папой, просила, чтобы он хоть раз угостил нас «козьим молоком». Козленок быстро освоился в доме и начал свою разрушительную деятельность с того, что разбил на подоконнике все горшки с цветами. Когда же он вскочил на стол, опрокинул и разбил графин с водой, стянул и стал жевать скатерть, мамино терпение лопнуло, и козленка продали. Эту потерю мы с сестрой долго оплакивали, до тех пор, пока родители не заменили козленка щенком.

Щенок был беленьким в коричневых пятнах, породы легавых. Мы назвали его Альмой. Я был счастлив от обладания таким умным песиком, который не был на нас в обиде за то, что дали ему женское имя. Он легко поддавался дрессировке: давал лапу и приносил предметы, которые я забрасывал далеко в траву. Со временем из щенка должна была вырасти прекрасная породистая собака. Однажды я игрался с Альмой, ползая по полу и подставляя щенку лицо. Благодарная собака лизала меня, лизала, а потом в порыве преданности и собачьей нежности прокусила ухо.

Мама испугалась за своего сыночка, кроме того, ей сказали, что у меня из-за собаки могут появиться глисты. В результате… щенка кому-то отдали, несмотря на мои отчаянные протесты.

Вскоре вместо Альмы в нашем дворе появилась Жучка, настоящая дворняга, с которой я долго-долго дружил. Поместили ее не в доме, а в собачьей конуре между сараями. Жучка была отличным преданным сторожем и никогда не брала пищу из чужих рук. Как ни странно, она, как и Альма, несмотря на имя, тоже была мужского пола.

Как в тумане, вспоминаются летние поездки с родителями в села: Сосновку, Беленькое, Знаменку.

Село Сосновка запомнилось своим вкусным кефиром и пасекой, где меня искусали пчелы. А еще тем, как я заблудился в сосновом лесу, разыскивая село Дохновку, куда ушла по каким-то делам мама.

Село Беленькое вспоминаю каждый раз, когда слышу комариное жужжание. Там я, пятилетний пацан, как-то увязался за стадом гусей и гнал их до тех пор, пока вожак, шипя, не ухватил меня за штаны. Не знаю, чем бы закончилась эта драка, если бы подоспевший отец не прогнал гуся тростью.

Позже мама повесила над моей кроватью аппликацию, на которой был изображен кудрявый малыш в коротких штанишках, стоящий на одной ножке. Другую он поджал, спасаясь от наседающего гуся. Указывая на коврик, мама с улыбкой говорила:

– Это в память о твоем «подвиге».

В Знаменку я попал, когда мне было шесть лет. Помню большой фруктовый сад и лежащую с книгой в гамаке, в тени деревьев, сестру. Хорошо помню хозяина Алексея Федоровича и его двух сыновей Макара и Петра, и особенно тот эпизод, когда они рыли колодец и обливали меня первой появившейся в нем водой. Никогда не забуду радости, охватившей меня, когда хозяйская кобыла родила жеребенка. Помню, как новорожденный поднялся на дрожащие тоненькие ножки и большой головой с белой звездочкой на лбу стал тыкаться в живот матери в поисках молока.

Через неделю жеребенок, которому дали кличку Орлик, уже резво прыгал по двору. Через две недели я попытался оседлать его, но безуспешно. Орлик брыкался и отскакивал в сторонку, глядя на меня озорными глазенками.

В села мы ездили почти каждый год, с самого дня моего рождения. Поэтому я себя по праву считаю сельским жителем в такой же мере, как и городским. До сих пор воспоминания о селе вызывают у меня различные близкие сердцу приятные эмоции, в том числе: запахи коровьего помета и парного молока при вечернем прогоне череды вдоль села; звуки напевных и мелодичных, берущих за душу и несущихся в звездную высь украинских песен.

3. Родители

Отец мой был служащим. Работал в те годы то ли агентом по снабжению, то ли товароведом в Военторге. Дома он бывал редко. В основном разъезжал по разным городам в поисках и закупке необходимых его ведомству товаров. Несладко ему приходилось в командировках, если учесть, что время было тяжелое, голодное. После гражданской войны и разрухи государство только-только начинало восстанавливать свое хозяйство.

Во время поездок спал отец где попало, ел что попало, сам грузил товар, сам перегружал и сопровождал его от станции до станции по железной дороге. Невзгоды эти переносил терпеливо, на судьбу не жаловался, спиртного не употреблял и не курил.

Мама рассказывала, что напился отец один раз от радости, когда родился сын, да так, что его еле привели в чувство. С тех пор спиртного в рот не брал, каждую сэкономленную в командировках копейку приносил домой, в семью, и отдавал маме, так как хозяйство и дом лежали на ее плечах.

Папа был родом из г. Александровска, и вся его многочисленная родня жила тут, на Украине, за исключением старшего брата, который еще до революции был сослан в Сибирь и не подавал оттуда вестей.

Маме было куда тяжелее. В Александровск она приехала из Литвы к старшей сестре, которая была уже замужем и ко времени приезда мамы имела четверых детей. Хлопот у нее и без мамы хватало, так что единственный выход был обзавестись своей семьей.

В молодости, судя по рассказам близких родственников и фотографиям, мама была очень красива: чернобровая белолицая шатенка с большими синими глазами и гордой осанкой, никого не оставлявшая равнодушным. По приезду в Александровск она не засиделась в девицах и вскоре вышла замуж. В 1919 году родила дочь, а через три с половиной года – сына, т.е. меня.

Освоилась мама со своей новой ролью домашней хозяйки быстро. А вот с русским языком у нее дело пошло хуже. Может быть, из-за польского или литовского, которыми мама владела в совершенстве, ее подводило произношение. Частенько в словах она путала «Ч» и «Ц», «Ш» и «С». Папа иногда в шутку говорил:

– Анечка, ну-ка скажи: «Грыць на суше сушил очерет».

Мама знала за собой эту слабость и обычно не обижалась, а откликалась милой застенчивой улыбкой.

Я и сейчас с трудом представляю, как мама на относительно мизерную зарплату отца умудрялась кормить и одевать четырех членов семьи. Она старалась, чтобы в квартире всегда был порядок, чтобы муж и дети были аккуратно одеты и сыты.

Сестра была тихой, серьезной и опрятной девочкой, подолгу носила свои платья и не доставляла много хлопот родителям. Я же, наоборот, не знал ни минуты покоя. Маме часто приходилось по ночам ликвидировать следы моих дневных похождений: латать и штопать порванную одежду. Особые хлопоты я доставлял, приходя домой с изуродованными ботинками. Летом-то я ходил преимущественно босой или в парусиновых тапочках на резиновой подошве, а вот осенью… Моя систематическая игра в футбол, следствием которой была бесконечная починка обуви, приводила маму в отчаяние. Она меня никогда не наказывала, но по ее грустному взгляду и тяжкому вздоху я понимал, что сотворил что-то пакостное. Я каялся, меня прощали, но вскоре я забывал о содеянном, и все повторялось снова.

4. Первые радости и первая любовь

Как я уже писал, отец часто ездил по командировкам и был больше вдали от семьи, чем дома. Поэтому к каждому его возвращению мы готовились, как к празднику, тем более что нас всех ожидали подарки.

Почему-то отец из Москвы возвращался почти всегда ночью, когда дети уже спали. Не был исключением и этот приезд. Я долго ждал и под конец уснул. Однако от шума на кухне вскоре проснулся и в ночной рубашке бросился к отцу.

Он подхватил меня на руки, а у его ног стоял новенький, сверкающий трехколесный велосипед со звонком.

Когда под утро я выбился из сил и меня уложили в кровать, велосипед пришлось поставить рядом. Так, одной рукой держась за руль, я, наконец, уснул.

За два дома от нашего размещалась пожарная часть. Поэтому, естественно, пределом моих детских мечтаний было стать пожарным и носить такую же красивую форму. И вдруг отец привез мне блестящую каску и позолоченный топорик – мечту, которая лишь снилась.

Я мотался на велосипеде в этих доспехах по улице и соседним дворам, звонил в звонок и воображал, что я настоящий пожарный. А следом за мной неслась босоногая пожарная дружина. Мы крушили на своем пути все, что горело или тлело.

Не миновала горькая участь и многочисленных хозяек, которые зажигали огонь между кирпичами и ставили на них выварки с бельем, или, того хуже, медные тазы с вареньем. Последствия были ужасны, как для разъяренных женщин, у которых испачкали белье или испортили варенье, так и для «мужественных» пожарных.

Кончилась эта пожарная эпопея тем, что после многочисленных жалоб и «пожеланий» ближайших соседок моим родителям пришлось подарить каску и топорик кому-то из дальних родственников, у которых были дети моего возраста, но более спокойного нрава.

К шести годам я впервые влюбился в девочку. Ее звали Леля.

Жила она с мамой, папой и младшим братиком Юлесиком в соседнем двухэтажном доме. Отец Лели был военным, командиром. Это меня особенно радовало, так как военные для нас, мальчишек, были пределом воображения, недосягаемой высотой, перед которой мы все без исключения преклонялись.

Леля Костерева была славненькая смугляночка с черными, искрящимися глазами. Меня она выделяла среди других мальчишек и никогда не оставляла без внимания. Мы с Лелей часто играли вдвоем: то у них, то у нас дома.

Когда мы оставались наедине, особенно «за домом», то целовались с упоением. Целоваться друг с другом нам доставляло удовольствие, от которого мы никогда не отказывались и пользовались для этого любым удобным случаем. Даже взрослые дразнили нас «женихом и невестой», не говоря о сверстниках, которые добавляли еще то ли для рифмы, то ли для большей обиды «тили-тили-тесто».

Всеми игрушками и подарками я делился с Лелей. Катал на велосипеде и учил кататься с терпением и вежливостью истинного джентльмена. Для Лели не было «нет»…

Однажды, прибыв из очередной командировки, отец привез мне почти настоящее ружье со штыком и запасом патронов (пробок, начиненных серой).

Спал я в эту ночь в обнимку с ружьем. Едва забрезжил рассвет, я вскочил с постели и побежал в чем спал (благо было лето) к Леле показывать подарок. Заскочив в подъезд, где жили Костеревы, я понял, что еще очень рано. Было, очевидно, не более пяти часов утра. Я немного подождал… Признаков пробуждения в доме не чувствовалось. Меня начало распирать от желания немедленно похвалиться оружием. Не придумав ничего лучшего, я стал посреди подъезда, взвел курок и как шарахнул!!!

В этом подъезде со сводчатым высоким потолком была прекрасная акустика. Эффект от выстрела получился потрясающий. Он превзошел все мои ожидания.

Не успел я прийти в себя и ретироваться, как изо всех дверей начали выскакивать сонные перепуганные жильцы, кто в чем, на ходу поправляя свой туалет. Очевидно, они решили, что дом валится от взрыва или землетрясения. Когда же поняли, что катастрофы нет, и увидели растерянного мальчика с дымящимся ружьем в руке, то дружно ринулись ко мне. Ружье тут же вырвали из рук, надрали уши на глазах у Лели и с повинной отпустили домой.

Такого позора я не мог вынести. Собрав все свое мужество, чтобы не разреветься, с истерзанной душой и телом, я убежал «за дом», где дал волю слезам.

Через некоторое время, когда я уже успокоился и обдумывал, как быть дальше и как отомстить обидчикам, моя верная подруга разыскала меня, принесла целехонькое ружье и тем самым в который раз доказала свою преданность.

Нашей любви-дружбе не суждено было продолжиться. К осени 1930 года, когда я и Леля готовились пойти в первый класс, ее отец получил назначение в Ленинград, и они уехали.

Горевал я недолго, но воспоминания о первом детском увлечении остались на всю жизнь, как светлое пятнышко.

5. Базар и улица

В 30-е годы Большой базар представлял собой огромную немощеную площадь с несколькими открытыми лотками посередине и крытыми лавками по краям, в которых мясники разделывали для крестьян привезенные на продажу туши, а резники резали и ощипывали кур и гусей. Отходы выбрасывали тут же в стоящие снаружи ящики, у которых постоянно сновали большущие крысы и бездомные собаки.

На эту площадь к 5 – 6 часам утра съезжалось множество подвод, бричек и арб, запряженных лошадьми, волами или верблюдами. Последние доставляли нам своим присутствием и царственной осанкой несказанное удовольствие.

Особенно я зауважал верблюдов, когда один из них оплевал зеленой склизкой жижей одного из дразнивших животное мальчишек. Пацан этот был ябедой, дразнилой и плаксой, поэтому я был очень признателен верблюду за справедливое возмездие. Надо было видеть торжественное шествие мальчишек, сопровождавших ревущего пацана к его сердобольной мамаше, чтобы по достоинству оценить этот спектакль. По лукавым физиономиям участников процессии было видно, что они идут рядом с потерпевшим не из-за сочувствия, а из-за предстоящего при встрече сыночка с мамашей зрелища, которое обидно пропустить.

К 7-ми часам утра площадь уже гудела от выкриков продавцов, нахваливавших свой товар и зазывающих покупателей, возгласов торгующихся потребителей товара и досужих разговоров особого сорта разношерстной публики, шатающейся в поисках легкой наживы от перепродажи купленных по дешевке продуктов или барахла. Тут можно было встретить одетых в пестрые лохмотья беспризорников, которые сновали в это время между подводами, лавками и лотками, «добывая» пропитание у зазевавшихся баб-торговок. Часто раздавался душераздирающий крик:

– Держи вора!.. Держи его!

Но люди к этим выкрикам привыкли и относились сдержанно, как к одному из непременно необходимых атрибутов рынка.

Базар… базар… С ним связано мое золотое детство. Он – мой второй дом, двор, театр и спортивная арена. Я, как хозяин по своим владениям, ходил по нему с ватагой пацанов каждое утро смотреть на лошадей, волов, верблюдов и прочий, более мелкий, животный мир. Наблюдал, как люди торгуются, пытаясь с одной стороны выгодно продать, а с другой – не менее выгодно купить необходимое. Видел, как беспризорники воруют у баб разложенные для продажи продукты, а потом около нашего двора делятся между собой ворованным.

У меня были среди воришек, или «уркаганов», как их именовали у нас в Запорожье, хорошие знакомые, поэтому в нашем дворе никогда ничего не пропадало. Наоборот, эта братва после полудня, бывало, соберется на крыльце у закрытого парадного подъезда дома Бухариных для дележки своего утреннего «заработка», и, если я в это время поблизости, то приглашает меня на «довольствие», а также послушать очередной незатейливый рассказ из разудалой воровской жизни.

На базаре водопровода, а тем более автоматов с газированной водой, не было. Поэтому в жаркую пору года мальчишки, прихватив дома ведро или чайник и стянутый на овощной базе в леднике кусок льда, ходили по базару с криком:

– Кому воды холодной с лёдом?!

Я тоже не пренебрегал, втайне от родителей, этим видом частной торговли.

Вода продавалась по цене полкопейки за кружку. За копейку разрешалось пить «от пуза», то есть сколько влезет в утробу жаждущего клиента. Заработанные таким путем деньги шли на семечки, бублики и конфеты с картинками военных на обертке. Обертки мы не выбрасывали, а собирали для игры в фанты.

Нравились мне всяческие базарные аттракционы.

Сюда, на базарную площадь, приезжали балаганы с артистами, зверинец и карусель, которую вручную под шарманку крутили добровольцы из публики, желающие бесплатно прокатиться за труд.

Но больше всего я любил зрелище, которое устраивал фокусник-китаец, изредка появлявшийся на базаре с огромным медведем. Китайца почему-то называли «ходя». Он извлекал из кармана длинную веревку с грузом на конце и, когда за ним увязывалось достаточное, по его понятиям, количество платежеспособных зрителей, крутил ее вокруг себя и кричал:

– Шире круг… шире круг!

Любители развлечений и острых ощущений расступались и образовывали круг по радиусу веревки, в центре которого стоял улыбающийся «ходя» со своим Михаилом Потапычем. Фокусник развязывал мешок, извлекал из него необходимые атрибуты, и… представление начиналось.

Человек глотал шпагу, пускал изо рта огонь, вытаскивал из карманов удивленных зрителей мышей, разноцветные ленты и т.п., а зверь ему неустанно ассистировал. Но самое интересное нас ожидало в конце представления: борьба человека со зверем.

«Ходя» снимал с себя рубаху, показывая всем свое голое по пояс тело, испещренное царапинами и шрамами от когтей медведя. Борцы сходились посреди искусственной арены, и начиналась борьба. Человек кряхтел, медведь рычал: каждый старался победить противника. Обычно побеждал медведь, несмотря на всяческие ухищрения человека. Затем Михаил Потапыч издавал торжествующий рев победителя, брал в передние лапы фуражку хозяина, становился на задние и шагал по кругу под бурные аплодисменты восторженной публики, собирая свои честно заработанные медяки.

К двум часам дня базарная площадь пустела, и тогда она переходила в наше распоряжение, то есть к пацанам от 5 до 10 лет из прилегавших к базару улиц и переулков. Начинались игры в разбойников, футбольные баталии и не менее чем футбол, популярная игра – «цурка». Теперь эта игра забыта, а была она очень распространенной и увлекательной: начиналась ранней весной и заканчивалась поздней осенью. Участники всех без исключения игр подбирались по возрастному цензу. При подборе же команд для игры в футбол, кроме того, еще требовались хорошие физические данные, так как эта игра коллективная, и каждый капитан противоборствующей группы не хотел иметь в своей команде «слабаков» или «филонов». Даже у «малышни», игравшей тряпичным мячом, от участников требовалась полная самоотдача, и притворство не проходило. Такого «артиста» сразу же обнаруживали, он получал по шее и с позором выпроваживался из команды. Это наказание обжалованию не подлежало, и один раз провинившемуся в команду к сверстникам путь был закрыт. В подборе команд и партнеров для игры царил «закон джунглей», но зато, даже проиграв, капитан и игроки не могли упрекнуть друг друга в том, что кто-либо жалел силы. Считали, что на этот раз не повезло, и с нетерпением ждали реванша.

Особенно тщательно подбирался состав команды, если предстояло играть улице на улицу или сборным нескольких улиц с поселковыми командами. Такие «сборные» подбирались из игроков, которые отличались выносливостью, волевыми и бойцовскими качествами в прямом и переносном смысле слова.

Игры между «сборными» обычно заканчивались драками, поэтому, кроме владения мячом и перечисленными выше качествами, надо было еще хорошо владеть кулаками, чтобы не уступить поле боя противнику.

Я очень любил футбол. Играл и в защите, и в нападении, или, как тогда говорили, бывал и беком, и хавбеком, и форвардом. В сборную сверстников по улице попадал всегда, иногда мне доверяли быть капитаном и набирать команду. Дрался я тоже неплохо, и часто ходил разукрашенный синяками, но при товарищах никогда не плакал, даже когда попадало от старших мальчишек. Если уж было невмоготу, то убегал «за дом» и там, под сочувствующим взглядом любимой дворняги Жучки, выплакивал свое неутешное горе.

За то, что я не был ябедой, неплохо играл и умел драться, меня часто брали в свои команды пацаны старшего возраста, чем я очень гордился и изо всех сил старался оправдать это высокое доверие.

…А какая прелесть – запускать змея на базарной площади.

Делали его из газеты, которую раскрашивали красками: чем ярче, тем интереснее. Для арматуры брали камыш, дранку или солому, которые крепились к газете мучным клеем. Выступающие концы арматуры перевязывались нитками. На хвост шли тряпки, которые попадались под руку в любой квартире. Путы у змея делались из суровой нитки. Не всякий пацан мог их сделать, – нужно было иметь навыки и знать определенные правила…

Но вот все готово к пуску. Один человек берет катушку ниток и делает разгон, а второй бежит следом на расстоянии 10-ти шагов со змеем и в необходимый момент выпускает его из рук. Хвостатое раскрашенное чудовище взмывает в воздух, только успевай разматывать нитки. Змей набирает высоту, гудит встроенный в него пропеллер. Теперь можно подвязать следующую катушку ниток – не тоньше №10, иначе оборвется. Так, постепенно увеличивая высоту, доводить ее до такой степени, пока змей не превратится в точку. Ты держишь в руках свое детище и любуешься его полетом, а младшие пацаны лет четырех-пяти бегают вокруг и умоляют меня:

– Мар, а Мар, дай подержать змея!

Иногда я снисходил до такой милости. Или отмахнусь от назойливых просителей, привяжу нить к какому-нибудь прочному неподвижному предмету и начинаю «посылать письма», то есть надевать на нить бумажные колечки, которые под действием ветра движутся вверх к змею.

Так продолжалось до тех пор, пока нить не обрывалась, и змея не уносило ветром, или от «писем» змей тяжелел и постепенно опускался на землю в чужих дворах.

Увлекательное это дело – запускать змея: он парит в вышине, гудит, виляет хвостом и манит тебя в небесные просторы, и ты мысленно тоже там – в небесах.

6. Творческий зуд

Детство – это что ни день, то открытие. Это громадный отрезок времени, в котором, пока солнце пройдет по небосклону от горизонта до горизонта свой путь, можно Бог знает что узнать и сотворить.

Я всегда был до предела загружен «работой»: голова была набита творческими замыслами. Поесть за столом времени не хватало. Я перекусывал на ходу куском черного хлеба с маслом и луком или забегал на маслобойку по соседству, выпрашивая у знакомых рабочих макуху, съедал кое-как эту пищу и продолжал действовать дальше по принципу «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня».

Мама удивлялась: почему у ее ребенка нет аппетита, плохо ест, даже от гоголь-моголя отказывается. А я фактически всегда был сыт от простой, грубой, но калорийной пищи, которую поглощал в достаточном количестве вне дома. Ее с лихвой хватало на восполнение израсходованной энергии.

Как много надо успеть за один день: летом – поиграть в жмурки, ловитки, цурки, футбол, сделать и запустить змея; зимой – покататься на коньках, лыжах, поиграть в снежки и построить снежную бабу или крепость; кроме того, если мать пошлет, сбегать в лавку за хлебом, солью или на базар за какой-нибудь мелочью.

Когда мне пошел седьмой год, во мне вдруг заговорил зодчий. Строительная площадка была выбрана, конечно, «за домом». Искать материал труда не составляло: кирпич лежал на хозяйском подворье и в соседних дворах; песок, глину и конский навоз на базарной площади можно было взять в неограниченном количестве. Оставался сущий пустяк – все строительные материалы перенести «за дом» и воплотить задуманное в реальное сооружение. Я собирал из сверстников бригаду, в которую входили обычно партнеры по футболу, и наша работа закипала. Нашему энтузиазму мог бы позавидовать любой строительный трест, так как работа у нас кипела быстро и качественно, без бригадного подряда, простоев и перекуров.

Строился дом или наше тайное убежище фундаментально, с подвальным помещением, застекленными окнами, печью, тамбуром и дверью. В результате получалось небольшое, но крепкое сооружение. Только досадно было, что любоваться им приходилось недолго: наш хозяин, обнаружив исчезновение кирпича, прибегал, разъяренный, «за дом» и обрушивался на наше сооружение с такой ураганной силой, с таким натиском, что наше кирпичное детище не выдерживало и разрушалось, а мы улепетывали что есть духу.

Проходило некоторое время, и мы, как муравьи, выползали из своих убежищ и снова принимались за строительство.

Да, дед Вася Бухарин, сам того не подозревая, был для меня, строителя, врагом №1. По остальным вопросам трений и конфликтов у нас не возникало. Зато их было сверх меры между мной и бабой Катей Бухариной, и все из-за множества запретов с ее стороны: не лазить по деревьям фруктового сада, не лазить и не швырять камни на черепичные крыши, не ходить по погребу и еще множество «НЕ».

Ругали брат и сестра Бухарины меня часто, реже жаловались родителям.

Теперь, когда мне за 60, я понимаю, что взбучку вполне заслуживал, и что эти ворчливые старики были, по существу, добрыми людьми и по-своему даже любили меня. Да и были ли они в ту пору такими уж старыми? Деду Васе было не более 45-ти, бабе Кате около 50-ти, деду Тимофею – лет 38 – 40. А я причинял им столько неприятностей, да к тому же, после очередного нагоняя, дразнил деда Васю Кощеем Бессмертным, а бабу Катю Бабой-Ягой. Дед Тима и прочие Бухарины меня не задевали, поэтому отношения у нас сложились вполне сносные и покоились на нейтральной основе.

С двором, улицей и базаром связано очень много приятных воспоминаний.

Конечно, было всякое: и горе, и радости. Но все плохое со временем выветрилось из памяти, и осталось только хорошее.

Когда я пошел в школу и приобрел много новых друзей, с которыми объединили на всю жизнь общие интересы и судьбы, я долго еще не прекращал связи с бесшабашными ровесниками по улице. Особенно эти связи укреплялись во время летних каникул, когда я был предоставлен сам себе и любимой улице.

С мальчишками я ходил к горизонту искать, куда прячется солнце. Этого места мы так и не нашли, но как это было интересно – искать! Мы даже заблудились, а когда стемнело, случайно набрели на дяденьку милиционера, который отвел нас домой.

По уличным «законам» все было построено на принципе выживаемости. Так, я несколько раз без спросу ходил с мальчишками купаться на Ореховскую бухту. Я не умел плавать, но, когда все кинулись в воду переплывать залив, бросился тоже. Захлебываясь и пуская пузыри, судорожно шлепая по воде руками, я переплыл залив. Дрожа всем телом, кашляя, еле живой вылез на противоположный берег и упал на песок.

Так я научился плавать. После несколько раз тонул, снова лез в воду, снова тонул и выплывал, что называется, сухим из воды. А один мальчик – Володя Костюк – тогда утонул. Это была первая, и, к сожалению, не последняя наша потеря.

Упорно бороться до конца и непременно выплыть, – одна из первых премудростей, усвоенных еще в детстве, – сослужила в годы Великой Отечественной войны неоценимую службу.

7. Я – не вундеркинд

Почти все родители видят в своих детях вундеркиндов. Мои не были исключением.

Едва мне минуло четыре года, как родители, обнаружив у меня поразительный слух, оставили дочь на попечение тети и повезли своего необыкновенного сыночка в Бердянск к дедушке и бабушке. Дорога туда была долгой и утомительной. Расстояние в 250 км мы преодолевали по железной дороге около суток с пересадкой на станции Пологи. Помню, как среди ночи меня разбудили и, сонного, поспешно потащили по шпалам в другой состав. Впереди шел отец с двумя чемоданами через плечо и корзинами в руках. За ним, едва поспевая, шла мама, держа меня одной рукой, а другой придерживая сумку. Споткнувшись в темноте о шпалы, мама упала, разбила ногу и порвала чулок. Вместе с ней полетел и я, расквасил нос и рассек подбородок. Нельзя было терять время, и меня, ревущего, в крови, втащили в вагон. Поезд тронулся…

Кто-то дал воду умыться и остановил кровь, кто-то стал успокаивать, кто-то стыдить. Всхлипывая и превозмогая боль, под мерный стук колес я уснул.

Утром мы, наконец, прибыли в Бердянск и на фаэтоне благополучно добрались до жилища деда. Двор и дом по всему периметру были увиты густой зеленой лозой с гроздьями поспевающего винограда. Внутри двора, огороженные низким решетчатым забором, росли яркие цветы – предмет бабушкиной гордости, а с забора свисали похожие внешне на огромные груши тыквы – куги. Высушенные куги связывали по две между собой веревкой. Веревку надевали на шею и пропускали под руки к лопаткам вместе с кугами. Это было прекрасное приспособление для плавания, заменявшее пробковый пояс. На память о поездке в Бердянск у меня остался шрам на подбородке. А когда кровь к утру засохла, на месте раны образовалась корка величиной с вишню. Таким, с заплаканными глазами и припухшим носом, я предстал перед дедом и бабкой.

Разбитый подбородок меня не украшал, но в одном мне все-таки повезло: не нужно было мыть лицо целиком. Мне разрешалось лишь промывать лоб, глаза, рот и уши, и то осторожно, чтобы, не дай Бог, не намочить рану.

Дед был талантливым человеком: прекрасно резал по дереву, сам делал мебель и всякие безделушки, играл на скрипке, пел, чинил всему городу часы, мог выполнить любую ювелирную работу и считался хорошим механиком. Он был народным умельцем-самоучкой, что называется, мастером – золотые руки. Образования не имел никакого, всему научился сам и считал, что детям оно тоже ни к чему. Да и средств для семьи из одиннадцати душ едва хватало на жизнь, не то, что на учебу.

Мой отец рассказывал, что, когда учился в начальных классах (больше начального образования никто из братьев и сестер не получил), учебников ему не покупали. Если требовалась какая-нибудь книга, и он обращался к бабушке за деньгами для этих целей, она спокойно отвечала:

– Полезай на горище, возьми. Там много книг лежит.

Для нее, неграмотной, наличие нескольких книг в доме казалось собранием всех знаний, которое накопило человечество.

Когда по вечерам дед Моисей начинал играть на скрипке, все вокруг замирало. Из-под смычка деда лились такие звуки, которые заставляли сердце слушателя то сжиматься, то учащенно биться. Никто не оставался равнодушным к его игре. Много слушателей собиралось под окнами дома, когда дед Моисей был в ударе и музицировал.

Надо сказать, что, кроме того, что дед играл превосходно, скрипка у него была замечательная, знаменитого итальянского мастера Антонио Страдивари. Как она к нему попала, не знаю, но помню разговоры в семейном кругу, что деду за нее давали колоссальные деньги. Он всем отказывал. И эту волшебную скрипку, на которую даже смотреть было больно (так она сияла), дедушка завещал мне – первому внуку и продолжателю фамилии.

Не помню, проверял ли кто-нибудь из профессионалов мой слух и музыкальные способности, но на семейном совете было единогласно решено, что мне нужно учиться игре на скрипке и что из меня выйдет знаменитый музыкант.

Скрипка была почти такой же величины, как я, поэтому по приезде в Запорожье ее уложили в футляр, укутали чехлом и торжественно уложили в шкаф. До поры до времени меня по возрасту амнистировали от музицирования. Когда же мне исполнилось семь лет, родители вспомнили о моих «музыкальных способностях» и начали подыскивать достойного учителя для своего «вундеркинда». В городе тогда было два изысканных частных учителя по классу скрипки: Манов и Клур. Позже появился еще Диденко.

Выбор был небольшой, но, поскольку Клур жил ближе к нашему дому, остановились на нем. Меня эта процедура не касалась. По рекомендации учителя мне купили маленькую скрипку-четвертушку, папку для нот с тисненым портретом Бетховена и задолго до начала учебного года в школе повели к учителю.

Жил Клур в пассаже, на противоположной стороне от нашего дома, то есть наши дома разделяла громадная Базарная площадь. Вместе с женой и грудным ребенком он размещался в квартире, состоявшей из одной большой комнаты и кухни, где было тесно, неопрятно и неуютно. Там в беспорядке стояли стол, двуспальная кровать, рояль, шкаф, детская коляска, стулья и прочая мебель и вещи. У окна, на крохотной свободной площади, Клур установил пюпитр для нот. Туда к окну, с трудом протиснувшись между кроватью и роялем, учитель провел меня на первое занятие. Он объяснил мне, как называются, звучат и пишутся ноты. Потом дал мне в руки скрипку, рассказал, из каких частей она состоит, как каждая называется, как правильно держать инструмент и как плавно водить смычком по струнам. На этом первый урок окончился. Я должен был дома стать напротив трюмо, повторять и оттачивать все показанные учителем приемы по два-три часа в день. Когда я пришел к Клуру в следующий раз, то понял, почему меня после часа, проведенного на первом уроке, слегка поташнивало и кружилась голова. Ларчик открывался просто: едва я переступил порог, как в нос ударил запах от сушившихся на кухне пеленок, который наполнил всю квартиру и напоминал запах газа для проявления чертежной синьки. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, кто является истинным виновником беспорядка, царящего в квартире моего Паганини. Ими были жена и дочь бедняги-учителя. И действительно: жена Клура была моложе его лет на 10 – 12 и играла на фортепиано в каком-то оркестре с утра до ночи. По этой причине мой учитель часто оставался с малышкой один и едва поспевал ухаживать за ребенком и заниматься с учениками. Все он делал на бегу: от коляски на кухню, с кухни к ученику, потом с плачущим ребенком на руках, снова бежал на кухню развешивать пеленки, стирать и гладить которые было некогда. В этой душегубке мое постижение высокого искусства продолжалось все лето. Кое-чему я даже научился: правильно держал скрипку, правильно и плавно выводил смычком гаммы во всех октавах, играл «Сурок» и еще две-три несложные мелодии. И все равно, каждый раз приходя к учителю, я должен был начинать с повторения гамм.

Мне нравилась красивая, мелодичная музыка в исполнении симфонического оркестра. Иногда я любил и сам играть на слух, импровизируя на вольные темы. Но нудное, монотонное звучание нот «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» на уроках и дома меня угнетало и начинало действовать, как зубная боль. Я нудно водил вверх и вниз смычок, а между тем в открытое окно, как эликсир жизни, врывались звуки модного танго или фокстрота.

Однажды моя душа не выдержала, и, когда в очередной раз учитель побежал на кухню развешивать пеленки, я от гамм лихо переключился на фокстрот «Сумерки», потом на танго «Утомленное солнце». Увлекшись, я не заметил, как сзади подошел учитель. Он выхватил у меня смычок и с остервенением начал стегать меня по рукам. На мне он вымещал всю свою досаду, которая накопилась в его душе от неустроенности, от полной повседневных забот сложной жизни. Через мгновение Клур опомнился, но было поздно: я уложил скрипку и смычок в футляр, ноты в папку, и, стиснув зубы, не попрощавшись, молча покинул надоевшую мне до смерти квартиру.

Так было даже лучше. Я шел домой, вдыхая полной грудью свежий воздух, и, несмотря на боль в руках, наслаждался так неожиданно пришедшим освобождением.

Дома, несмотря на объяснения, меня встретили без особого восторга. Никто не разделил со мной радости свободы, разве что Жучка, бросившаяся лизать мои руки и ноги. Но ходить на уроки к Клуру меня больше не заставляли.

Позже при 4-й школе было организовано музыкальное училище. По классу скрипки в нем преподавал Диденко. Я сдавал экзамены сюда по всем правилам и был принят. Вместе со мной ходил в училище мой школьный товарищ Борис Литинский. Он посещал его до тех пор, пока училище не ликвидировали. Борис даже успешно выступал на школьных вечерах с концертом для скрипки и фортепиано. А я походил в училище с полгода, потом тяжело заболел дифтерией и провалялся с месяц в постели. Когда пришел снова в школу, то выяснилось, что я очень отстал по математике и другим предметам. Тут уж не до музыки…

Учеба на скрипке прекратилась и уже не возобновлялась. Из меня не то что знаменитый, а даже простой музыкант не вышел. Но мое безуспешное музицирование научило все-таки понимать музыку, отличать прекрасное от халтуры и тому, что стать хорошим музыкантом можно только при повседневном упорном труде, даже если есть способности и талант.

И еще: с тех давних пор, когда я слышу где-либо выводимые старательным юнцом гаммы, меня начинает преследовать зубная боль и запах мочи…

А мое наследство, – скрипка Страдивари, – спокойно пролежало в футляре до самой войны. Потом, во время эвакуации, когда отец получил повестку из райвоенкомата о мобилизации, и мать должна была остаться одна в незнакомом чужом городе на Урале, эту знаменитую скрипку не то продали, не то выменяли на продукты.

8. Шкодливый гость

Не знаю, за какие провинности, может быть, чтобы меньше болтался на улице, а, скорее всего, чтобы подготовить к поступлению в школу, меня отдали в частный пансион к фребеличке. До меня сюда ходила сестричка. Теперь настала моя очередь.

От недолгого посещения этого частного заведения у меня не сохранилось в памяти никаких воспоминаний. Там я познакомился с тремя шустрыми пацанами: Сорновым, Гончаровым и Бобровским. Дружба с лопоухим, усыпанным веснушками шустряком Давидом Бобровским, он же Дуся, поддерживалась потом все десять школьных лет, несмотря на то, что Дуся поступил в 8-ю школу, а я в 4-ю, которые всегда между собой соперничали. Не мешало нашей дружбе и расстояние: Бобровские жили в коммунальной квартире двухэтажного дома на главной улице города, в четырех кварталах от нас. Они занимали одну комнату из двух. Во второй жили очень полная соседка, бывшая жена милиционера, с не менее толстой молодой дочерью. Соседей отделяла друг от друга большая, запертая наглухо двухстворчатая дверь.

Отец Дуси работал на заводе, мать – медицинской сестрой. Мальчик был у родителей один. Чтобы сыну не было скучно, родители приобрели для него маленькую собачку японской породы, которую звали Сузи. Однако, хоть собака и друг человека, Дуся предпочел иметь другом человека. Им стал я. Зачастил я к Бобровским в гости и на правах друга пропадал там целыми днями, пока родители Дуси не приходили с работы. Нам никто не мешал делать все, что бы ни пришло в голову. Квартира была предоставлена в полное распоряжение сына и собачки, не считая меня и соседей. Ел я обычно там же, в гостях, уничтожая с «хозяином» то, что было предназначено, возможно, для всех членов семьи.

Зато мы в течение пяти-шести часов наигрывались вдосталь. Наши игры, правда, не отличались оригинальностью. Мы играли в то же, что и мальчишки нашего возраста на улице: катали обруч от бочки вокруг стола, по коридору и на кухне; гоняли в комнате мяч, изготовленный из чулка Дусиной мамы; играли в фантики на картинки из-под конфет и «понарошку» на деньги, которые оставляли родители ребенку на хлеб, молоко и другие продукты.

Неизменным участником этих забав была Сузи, сопровождавшая громким, восторженным лаем эту возню.

А вот соседками стук и грохот от игр не всегда воспринимался с пониманием. Иногда мать или дочь врывались в нашу комнату, мгновенно заполняя своими телесами все свободное пространство, и давай внушать, что мы ненормальные, что они позовут для усмирения милицию или пожарных. Вслед уходящим соседкам мы показывали кукиши или языки, за неимением иных веских аргументов, но играли уже более спокойно.

Однажды, после очередной шумной игры и нашествия соседок для усмирения «разбойников», мы решили отомстить толстухам. Для мести мы придумали следующее: вырезали из газеты два почти круглых силуэта, один побольше, другой поменьше, которые изображали мать и дочь. Эти вырезки в качестве мишеней мы прикрепили к двухстворчатой двери. Потом из поломанных перьев и ручек изготовили что-то наподобие стрел и начали их метать по команде «огонь» в «мишени».

Мы так увлеклись гражданской казнью соседок, что не заметили, когда на пороге появилась Дусина мама Тамара Абрамовна. Она продолжительное время стояла с раскрытым ртом и наблюдала за нашей варварской затеей, не в силах произнести ни слова от возмущения. Потом она сорвала «мишени», и нашим глазам предстала неприглядная картина: двери были буквально изрешечены царапинами и дырочками от вонзившихся в них стрел.

Бедная Тамара Абрамовна только и смогла спросить у меня: «Не заждались ли тебя родители?» Когда же я с невинным лицом бодро ответил «нет», она схватилась за голову, выбежала на кухню и там, уткнувшись в угол лицом, тихо заплакала.

Кажется, после этого до меня, наконец, дошло, что мы сделали что-то гадкое и что пора уносить ноги подобру-поздорову. Еще я понял, что запахло расправой, которая временно откладывается до прихода отца Давида с работы, и что мне надо выручать попавшего в беду товарища.

Бегом я пустился домой и рассказал о содеянном маме. Она меня, конечно же, как следует, пожурила, но между тем достала банку белил и напутствовала:

– На, отнеси Бобровским, горе ты мое.

Подхватив банку, я побежал к Дуське. А над другом уже вот-вот готова была разразиться гроза: его отец уже расстегивал ремень, что начать экзекуцию. Увидев меня на пороге с банкой, он промолвил:

– О, и ты появился! Что, тоже хочешь получить или выкуп принес?

– Нет, это моя мама белила передала. Мы с Дусей сами двери закрасим… Они станут как новые, вот увидите…

Очевидно, мой наивный ответ разрядил обстановку. Дусин отец посмотрел на меня, потом сказал, обращаясь к жене:

– Слышишь, Тамар, они сами все исправят, а ты волновалась.

Он взял банку с белилами, поставил на табурет. Потом добавил, обращаясь ко мне:

– А теперь марш домой, уже поздно!

И… расхохотался.

На следующий день, когда я пришел к Бобровскому, дверь уже была выкрашена и подсыхала. Следов от нашей «работы» почти не было видно.

Едва я пересек порог квартиры, Дуся робко попросил меня пойти с ним вместе гулять на улицу. По всему было видно, что он выполнял волю родителей, которые вынуждены были принять хоть какие-то меры безопасности для сохранения крыши над головой. И правильно они делали, так как мало ли что могло прийти в наши разбойничьи умы, тем более что различного рода шалостей в арсенале у шкодливого гостя было хоть отбавляй.

Когда мы пошли в школу, я начал реже посещать Дусю. И чем старше мы становились, тем становились длиннее промежутки между моими «гостеваниями». Но дружбу мы все-таки сохранили и поддерживали, особенно во время каникул. Это с Бобровскими я ездил в уборочную страду в село Веселое, куда Дусина мама была направлена в качестве медработника. Это она меня неоднократно спасала, когда я болел дифтеритом, скарлатиной и прочими болячками. Это с Давидом я был все лето в пионерлагере завода «Запорожсталь» по путевкам, которые раздобыл его отец.

Я встретил Давида через двенадцать лет после войны в Киеве. Передо мной предстал седой мужчина с протезом вместо правой руки, инвалид Великой Отечественной войны, прораб одного из строительных трестов столицы Украины, – Давид Абрамович Бобровский, в котором с трудом угадывались черты лопоухого шустряка Дуськи.

Глава 2. Школьные годы (часть первая)

1. Первые дни

Прощай, свободная стихия!

Меня ведут в школу!

Я коротко подстрижен, тщательно вымыт, одет во все чистенькое, за спиной поблескивает новенький ранец.

Я теперь не простой уличный мальчишка, а ученик первого класса 4-ой ФЗС (фабрично-заводской семилетки). Это одновременно и радует, и тревожит.

Мама торжественно ввела свое чадо за руку во двор школы. Здесь стояли, робко прижимаясь к своим родителям, еще около сотни таких же, как я, незнакомых мальчишек и девчонок.

Вокруг резвились дети чуть постарше. Время от времени кто-нибудь из них, оторвавшись от своей компании, подбегал и бросал с презрением в нашу сторону – «первячки-червячки», и, поспешно оглянувшись, отходил, чтобы его ненароком не приняли за первоклашку.

Наконец, из здания вышли четыре учительницы первых классов, начали зачитывать по спискам своих учеников и ставить их попарно за собой. Потом строем повели это робкое стадо к зданию и по классам. Бросив прощальный взгляд на маму, я двинулся в помещение, как на эшафот.

Первых классов было четыре. Обозначались они почему-то латинскими буквами: A, B, C, D.

Войдя в свой класс, мы кое-как расселись за партами. Старенькая учительница, которую звали Варварой Семеновной, еще раз зачитала список, мы откликались, кто как хотел: «да», «я», «здесь» и т.д. Потом учительница спросила, кто умеет читать и считать. Нужно было поднять руку. Я поднял, так как научился этой премудрости у сестры. Варвара Семеновна попросила меня встать, сосчитать до 10-ти, сложить 2 и 3, прочесть предложение в букваре. Наверное, с грехом пополам я выполнил просьбу учительницы, так как она сказала «хорошо, мальчик», и усадила на место. Таким же образом она опросила всех, кто поднял руку.

Не помню, какие перипетии происходили в последующие дни, но в результате вышло так, что я остался в классе «А» на все десять лет, а из четырех классов впоследствии сделали два: «А» и «В».

Мама только в первый день привела меня и увела из школы. В дальнейшем я ходил с сестрой или даже сам, несмотря на то, что школа находилась от дома за пять кварталов, на углу улиц Тургенева и Гоголя.

На второй день я вел себя уже более или менее самостоятельно. Когда прозвенел звонок, бросился в класс, где был вчера, и уселся на одну из парт у входа. Парты стояли в четыре ряда, по пять в ряду. За места развернулась шумиха. Наконец, после перепалки между учениками, старавшимися занять места мальчик с мальчиком, девочка с девочкой, шум прекратился. Учительница, сидевшая за столом и в пылу горячих споров не замеченная нами, сказала тихо, но внятно:

– Дети, я сама рассажу вас за парты. А теперь слушайте внимательно: чья фамилия будет названа, должен встать и сказать: «Я». Понятно?

Обратившись весь во внимание, я стал прислушиваться и запоминать фамилии и лица учеников. Со мной за одной партой оказался Литинский, впереди Педан, сзади Орлов, а на самой последней парте в ряду возвышались два длинных пацана – Масальский и Тарасенко.

Я начисто забыл, чему еще в этот день нас научила Варвара Семеновна, но последующие события этого дня хорошо отложились в памяти, как будто это было вчера, а не 55 лет назад.

Уроки у сестры еще продолжались, я не стал ждать и направился домой. Выйдя и пройдя несколько шагов от ворот школы, я заметил двигавшегося в том же направлении соседа по парте – Литинского. Я догнал его, пошли рядом. Выяснили, кто где живет. Оказалось, что идти нам одной и той же дорогой, что зовут моего попутчика Борис. Дальше пошли молча, буцая коробок спичек, так как исчерпали общую тему для разговора.

Вдруг Литинский преградил мне путь и прервал затянувшееся молчание:

– Слушай, давай стукнемся?

– Зачем? – удивился я.

– Так просто. Для знакомства надо, – заверил меня Борис.

– Если это полагается, то давай, – ответил я и внимательно оглядел попутчика. Мой одноклассник был на год старше, на полголовы выше и физически более развит. Настроение мое после детального осмотра противника ухудшилось. Но деваться некуда, сражение должно было состояться, и, чтобы оттянуть хоть немного времени, я спросил:

– Как будем драться?

– На кулаки, – последовал ответ.

– Где?

– На «сербодворе». Это по пути, пошли…

Борис свернул с улицы Гоголя на Свердлова, затем повернул в свой двор, пересек его, вышли мы к «сербодвору» на какую-то площадку, отведенную для мусора, который поступал сюда с нескольких дворов. Отсюда, как с узловой станции, можно было попасть на четыре улицы: Жуковского, Гоголя, Ильича и Свердлова.

– Здесь будем драться! – сказал мой сосед по парте, а теперь противник, и бросил в сторону свою сумку. Что делать? Я неторопливо стал снимать новенький ранец, оглядываясь по сторонам, втайне надеясь на неожиданное освобождение и одновременно прикидывая, куда мне посильнее ударить. Приняв решение бить «кумполом» под «дыхало», а кулаком по «сопатке» и первым, а там будь что будет, я снова глянул на соперника. Он стоял в боксерской стойке, сжав кулаки и иронически скривив губы, как бы приглашая меня к схватке и заранее предвкушая победу.

«Погибать, так с музыкой», – мелькнуло в голове, и я вихрем налетел на противника. Мне удалось стукнуть его головой под «дыхало» и кулаком в подбородок.

Быстрота и неожиданность, с которой были выполнены эти удары, на некоторое мгновение обескуражили Борьку, и он отступил. Затем я получил увесистый удар в челюсть, от которого отлетел, как перышко, метра на два, и сел на задницу. Мотнув головой, я вскочил на ноги и, размахивая кулаками, как мельница крыльями, бросился на противника. Некоторые удары достигали цели, но большого вреда не причиняли, так как мой противник был опытнее и искусно маневрировал, впустую сил не тратил и лишь изредка наносил мне чувствительные удары. Когда я порядком выдохся и ослабил захват, тут же получил кулаком под глаз. Искры посыпались, как бенгальские огни. Я почувствовал жгучую боль и понял, что глаз опухает. Борис тоже заметил, что навесил мне фонарь, отскочил в сторону, вынул из кармана пятак и крикнул громко:

– Хватит! Прекратим! На, приложи к глазу пятак.

Я разгорячился, мне было обидно, что не посадил противнику ни одного синяка, но бой пришлось прекратить. Когда же Борис сказал:

– А ты молодец, хорошо дерешься! – мой запал совершенно иссяк, а тщеславие было полностью удовлетворено. Затем недавний противник, а после схватки друг, изъявил желание проводить меня. Мы пошли вместе через дворы к моему дому, нахваливая бойцовские качества друг друга.

Теперь, когда наши отношения были выяснены, общих тем для разговора было более чем достаточно.

На следующий день, идя тем же путем в школу, я зашел за Борькой. С тех пор каждый день мы начали ходить в школу и обратно вместе. Потом к нам присоединился Женя Гаскин.

 2. Первые друзья.

До сих пор остается для меня загадкой: почему я, уличный и, по сути, закаленный крепкий мальчишка, попав в школу, начал часто простужаться и заболевать всеми возможными и невозможными болезнями. Продолжалось это почти до 5-го класса и, конечно, сказалось на успеваемости. Дошло даже до того, что директор школы – Любовь Марковна Файзишевская, женщина своеобразная и сердобольная, заботившаяся в первую очередь о престиже школы, как-то сказала, между прочим, маме:

– Ваш ребенок – хороший мальчик, но слабенький. Давайте оставим его на второй год.

Из меня выжать слезу было почти невозможно, но тут, когда зашел разговор с мамой о переводе, я не выдержал. Я и слышать не хотел об уходе из ставшего мне родным класса и никогда не жалел потом, что не послушал совета директора.

Шло время, я перестал болеть, догнал по успеваемости соучеников, а после 8-го класса попал в разряд преуспевающих «хорошистов».

После 3, 4 и особенно после 5 класса все мальчишки быстрыми темпами, как грибы, начинают тянуться вверх – к солнышку. Я же медленно преодолевал барьер высоты, несмотря на то, что мерялся каждый день и ставил отметины на исчерченной по этой причине чернилами двери. Очевидно, сила притяжения Земли и фактор наследственности действовали больше, чем сила притяжения Солнца.

Это было в первом классе, в конце первой четверти. Придя после болезни в школу и усевшись за свою парту, я стал невольным свидетелем следующей картины: по классу важно расхаживал упитанный розовощекий пацан, размахивая инкрустированной, изготовленной из кизила, тростью, какую носили в то время люди солидного возраста. Сзади, шага за два от толстячка, следовала группа мальчишек и девчонок и вопила:

– Дядя Гаскин! Дя-дя Гас-кин!

«Герой», поравнявшись с моей партой, ткнул в мою сторону тростью и удивленно воскликнул, обращаясь к сопровождавшим лицам:

– Ха, смотрите, – новенький!

– Старенький, – парировал я, – это ты новенький.

Когда свита «дяди Гаскина» подтвердила сказанное мной, он, удовлетворенный полученными показаниями свидетелей, подал мне руку и предложил:

– Давай знакомиться. Я – Евгений, Женя.

– А я Марк, можешь называть Мара.

Прозвенел звонок. Вошла Варвара Семеновна, и урок начался. Гаскин сел на четвертую парту с Мишей Орловым в среднем ряду. Меня учительница пересадила в тот же ряд, только на вторую парту вместе с Вовой Барсуковым. Борис Литинский после множества перемещений остался сидеть на своем первоначальном месте, но уже без меня.

Когда после уроков пошли домой, оказалось, что Гаскин живет на одной улице наискось от Литинского и что они давно друг друга знают, раньше меня.

Теперь по утрам я заходил к Борису, туда же приходил Женя, и мы втроем направлялись в школу. Однако чаще все происходило несколько иначе, и об этом нельзя не упомянуть.

Дело в том, что Борька был весьма щепетилен по отношению к своему внешнему виду, особенно следил за брюками и ботинками. Но больше всего на свете он любил поспать, и утром разбудить его было не так-то просто.

Брюки перед сном Борька клал на кровать между двух досок и выглаживал их за ночь своим телом лучше всякого утюга. Латаные-перелатаные ботинки он драил до одурения набором щеток и суконок, не жалея ни ваксы, ни времени, пока обувь не приобретала зеркальный блеск. Это впоследствии стало поводом для всякого рода колкостей в его адрес.

Я уговаривал Бориса перенести чистку обуви на вечер, но он упорно продолжал наводить лоск только по утрам.

К моему приходу Борькина мать, уже выбившаяся из сил от попыток поднять сына с кровати, умоляла:

– Лемехида! Вставай! Смотри, уже Марочка пришел, а ты спишь!

Борька, в конце концов, вскакивал, одевался, умывался, на ходу ел, потом… не спеша (что больше всего возмущало) чистил ботинки. Закончив эту нудную процедуру, он снова переходил на бешеный темп, хватал сумку с книгами и бегом направлялся в школу. Я вынужден был бежать следом, так как при нормальной ходьбе мы уже не поспевали к началу урока.

Женька иногда тоже принимал участие в бегах, в большинстве же случаев уходил, не дожидаясь. Очевидно, «солидность» не позволяла ему ожидать и бегать. А мне эти ежедневные бега были по душе. Зимой, правда, по глубокому снегу или гололеду бегать не хотелось. В таких случаях, встречаясь с Женькой у постели сонного Борьки, мы, не церемонясь, бросали:

– Пока, Лемехида! – и, не мешкая, направлялись вдвоем в школу.

Позже после звонка, задыхаясь от бешеного бега, у двери класса появлялся наш незадачливый товарищ. Он просил у учителя разрешения войти, ссылаясь на очень плохую погоду, которая его подвела.

Наблюдая эту сценку, Женька и я многозначительно переглядывались и корчили рожи, полные сострадания. В ответ на эти издевательства Борька мог только крутить фиги в кармане, что он и делал, стоя у двери с виноватой физиономией кающегося грешника.

Борис рос в большой семье. Из четырех детей он был самым младшим – мизинчиком. Его в семье любили, но не баловали. Да и жили Литинские очень скромно, так как работал в то время один отец, а кормить и одевать приходилось семь человек. Мне нравилось бывать в этой дружной семье, особенно когда я заставал старших братьев Солю и Леню.

У Женьки все было гораздо легче. Он рос один в семье среди четырех взрослых. Родители его были врачами. Отец, кроме основной работы, имел частную практику. Жили Гаскины в казенном доме. У Женьки было все, чем только можно было обеспечить единственного и любимого ребенка.

Его мать, строгая женщина, небезосновательно боялась, чтобы из Женьки не вырос эгоист, себялюбец, и прилагала немало усилий для избежания этого.

Вместе с тем, для Жени была выделена отдельная комната (чего никто из нас не имел), где стояли два книжных шкафа, заполненных увлекательными книгами, полки, заставленные всевозможными игрушками и играми, письменный стол, диван и пианино. Остальное пространство покрывал ковер. Втроем мы часами играли в этой комнате. Устраивали на ковре бои в плошки, бряцали на пианино, подбирая знакомые мелодии, рисовали цветными фарберовскими карандашами или читали вслух прекрасно иллюстрированные издания Майн Рида, Жюль Верна, Александра Дюма или Фенимора Купера. У Женьки в характере, несмотря на тщетные усилия матери и бабушки, все же выработалась черта, которую ни я, ни Борька никогда не прощали. Он во всем хотел превосходить нас, и часто, делая что-то гораздо хуже, упрямо твердил:

– Все равно у меня лучше, чем у вас!

После таких явно несправедливых заявлений мы обычно ссорились и уходили. Иногда бабушка, желая подзадорить Женьку, заходила в детскую, садилась на диван, давала книгу мне или Борису и просила:

– Почитайте что-нибудь, пожалуйста, нашему недорослю.

Мы из солидарности с товарищем отказывались читать, хотя мы оба в первом классе читали почти свободно, а Женька по складам. Когда причин для отказа не находили, приходилось читать сидя рядом с бабушкой, что не доставляло особого удовольствия ни грамотеям, ни хозяину. Обычно после Женька долго куксился и старался нас в чем-то как-то подкузьмить.

И все же, несмотря ни на что (если не задевать его болезненное самолюбие), Женька был очень откровенным и правдивым мальчишкой, бескорыстно делился всем, что имел, особенно игрушками, которые тогда высоко ценились. Тем более что игрушки у него были замечательные.

Позже, не помню, в каком это было классе, Женя по предложению бабушки подарил мне прекрасную библиотеку из книг, которые долго лежали на чердаке в ожидании хозяина. Там были приложения к журналу «Нива», в том числе Марк Твен, Джек Лондон, Джеймс Кервуд и другие. В этом книжном складе я обнаружил прекрасное издание «Истории государства Российского» Карамзина, несколько выпусков альманаха «Полярная звезда» и множество других бесценных вещей.

Помнится, часто я просиживал на чердаке, роясь в книгах, несмотря на призывы Женьки спуститься. Нагрузив в очередной раз мешок, я уносил книги домой.

Летом Женя с родителями ежегодно уезжали в Крым или на Кавказ к морю. Для меня и Борьки, привыкших свои каникулы проводить на улице, эти «континенты» звучали загадочно, манили своей недосягаемостью, казались сказочной мечтой «голубого детства».

К концу лета Женька приезжал с выгоревшими волосами и лоснящимся телом шоколадного цвета.

Остаток каникул мы проводили вместе. Женькин отец забирал нас втроем на Днепр, в Осводе брал напрокат лодку, и мы катались на реке, по очереди садясь за весла или за руль. Когда надоедало кататься, то под присмотром отца купались в бассейнах, прыгали в воду с тумб и трамплина. Здесь, на воде, Борька превосходил нас по всем статьям. Он прыгал с трехметрового трамплина в бассейн для взрослых, мы же вдвоем плавали обычно в среднем бассейне, а если прыгали во взрослый, то только с борта или тумбы, и, вынырнув, тут же вылезали. Женька, правда, и тут хвастал, что плавает лучше меня. Я не возражал, так как это было правдой, зато прыжки у меня получались лучше, а Женька все-таки спорил, пока мне не надоедало его глупое самоутверждение.

Так втроем неразлучно, в дружбе и в ссоре, мы проводили время, расставаясь лишь ненадолго в летнюю пору, когда Женька уезжал к морю, я – в деревню, а Борька – в пионерский лагерь.

3. Мы – «великие деятели»

Это было начало 30-х годов. Я ходил тогда еще в октябрятах в третий класс и готовился стать пионером. Ко всем общественным нагрузкам я относился очень серьезно, задания учительницы и вожатого выполнял с необыкновенным рвением. Думаю, таким ретивым был не только я, а и все мои сверстники. Да и вся страна была тогда наполнена кипучей созидательной деятельностью. Стоило только вожатому объявить, что к такому-то числу необходимо собрать столько-то металлолома, как мы начинали великий «шмон». Потрошились сараи, кладовые, закоулки и переулки, где только мог залежаться металл. Не обходилось и без курьезов. Вадим Черняк, например, захватил у родителей еще хороший утюг, а я стащил дома большую сковороду и показавшуюся мне негодной кровать, стоявшую у Бухариных за сараем.

Весь металлолом свозился на школьный двор в отдельное для каждого класса место, и, конечно, неприятно было возвращать потерпевшим уже учтенную в сданный лом вещь.

Со взятой напрокат у Гаскиных тележкой наше звено – Борька, Женька и я – рыскало по всему городу. Наша двухколесная тачка давала нам огромное преимущество перед остальными ребятами. Для тяжелого негабаритного груза, который невозможно и неудобно было переносить, требовались колеса. «Старатели» обращались к нашему звену за помощью, и мы в качестве извозчиков доставляли груз на место. За доставку груза наше «бюро добрых услуг» брало мзду натурой в килограммах за тонно-километр пути. Споров и торговли по этим вопросам не возникало, так как весь лом засчитывался в пользу класса. Но наше звено благодаря тачке ходило в передовиках. Особенно много металла мы вывезли от Ушаковых, которые жили во дворе инфекционной больницы, примыкавшей к территориям авиационного завода и железнодорожного вокзала.

Как-то по городу был объявлен антирелигиозный день. Все школьники в этот день должны были принести и сжечь все имеющиеся дома религиозные книги. В Сталинском районе местом сожжения был назначен двор собора.

Надо сказать, что в Запорожье собор – самое грандиозное сооружение города – это пятиглавая церковь с сияющими позолотой куполами, макушки которых венчали кресты. Церковь размещалась в центре города на главной улице, которая в честь нее так и называлась Соборная. Со всех четырех сторон церковь была огорожена металлической узорчатой оградой. Внутри двора по периметру располагались могилы известных священников, бывших служителей этого богоугодного заведения.

Когда в соборе правили службу, весь город оглашался переливчатым звоном больших и малых колоколов. И вот настал этот, что называется, судный день. Под грохот барабанов и завывание горнов к собору со всех сторон двигались факельные шествия школьников города со связками религиозных книг. Посреди школьного двора запылал огромный костер, куда подходили школьники и поочередно швыряли книги. Это были прекрасно художественно выполненные издания Библии, Евангелия, Корана, Талмуда и прочие священные писания, представляющие собой огромный духовный капитал, веками создававшийся человечеством и так молниеносно обесцененный нашим невежеством.

Но то было время героических свершений, когда лозунг «отречемся от старого мира» воспринимался в самом буквальном смысле.

Костер прожорливо трещал, с жадностью поглощая все новые и новые порции мировой литературы. В воздух взлетали языки пламени, неся на себе пепел горящей бумаги. Мы стояли вокруг костра, заполнив церковный двор плотной неподвижной массой. А из-за забора на наши головы со всех сторон неслись проклятия пожилых людей, которые осеняли себя крестным знамением и угрожали нам божьей карой.

В том же году кресты и колокола сняли. Собор попытались разобрать, чтобы из его кирпичей построить, как нам говорили, Дворец пионеров. Но кладка оказалась прочной: кирпичи ломались, не желая отделяться один от другого. Собор, в конечном счете, взорвали. От величественного архитектурного сооружения до наших дней дожило только вспомогательное помещение, в котором сейчас размещается 63-е почтовое отделение.

День 10 октября 1932 года с нетерпением ждали не только запорожцы, а, пожалуй, вся страна.

В этот торжественный день пуска гидроэлектростанции днепростроевцы в открытом письме к трудящимся Советского Союза писали: «Пройдут годы, и великая Советская страна наша построит еще более грандиозные станции на Волге, а потом и на Ангаре, но навсегда в памяти трудового народа останется великая и прекрасная поэма строительства самой крупной пока в мире гидростанции на Днепре».

На открытие Днепрогэса приехали члены правительства: Калинин, Орджоникидзе, Чубарь, Косиор и Скрипник. Кроме того, прибыли делегации со всех концов нашей необъятной Родины и зарубежные гости. Понятно, что для нас, запорожских мальчишек, это тоже было выдающимся событием, мимо которого невозможно было пройти стороной.

В 1928 – 29 гг. родители возили на автобусе меня и сестру на экскурсию показать, как строится Днепрогэс. В глубоких котлованах, на дне которых укладывался бетон под будущую плотину и шлюзы, я видел копошащихся, как муравьи, людей. А наверху вращались, перемещая и подавая груз, мощные деррикраны и сновали туда-сюда паровозы, именовавшиеся «кукушками» из-за укороченного тендера. Мы посетили тогда и чудо техники – так называемую фабрику-кухню, а попросту столовую, где автоматически мылась посуда, закрепленная в громадном колесе-контейнере.

Теперь, когда я стал учеником 3-го класса, проблем для участия в открытии Днепрогэса не существовало. Как ни печален был мой поступок, но я его совершил и оправдывался перед своей совестью, что иначе не попал бы на торжество. Втайне от родителей я договорился с приятелями по уличными играм и путешествиям о проведении этого мероприятия.

Рано утром 10 октября, под предлогом посещения кинотеатра им. Ленина, мы направились к Днепрогэсу. Чтобы не заблудиться и не привлечь внимание милиции, ватагой в полторы дюжины мальчишек мы вышли на трамвайную колею и пошли пешком по шпалам. Трамвай еще не пустили, так что путь был безопасен. Единственным, на наш взгляд, серьезным препятствием на пути, которого мы в этот день хотели избежать, была возможная и нежелательная встреча с вознесенскими пацанами. На всякий случай мы решили принять меры самозащиты. С этой целью мы в районе Малого базара набили пазухи гранитным щебнем, предназначенным для балластировки трамвайного пути. Идти с оттопыренными рубашками стало тяжелее, зато моральный дух ватаги значительно поднялся, и кое-кто из путешественников даже затянул походную песню:

– По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед…

Когда мы дошли до того места, где теперь течет «Красная вода», нас засекли лазутчики «вражеского лагеря». Мы прибавили шаг, надеясь избежать сражения. Но не тут-то было: в районе нынешней улицы Гагарина нас встретил противник, вооруженный палками и самопалами.

С гиком и свистом эта орда бросилась с Вознесенской насыпи на нас. Мы ожидали атаки и поэтому не растерялись: развернулись цепочкой и встретили нападающих камнями. Нападавших было не более десятка, кроме того, противник не ожидал встретить такое мощное сопротивление. С позором он побежал за подмогой. Мы же расшвыряли остаток боеприпасов в ретирующихся обратно на гору вояк, а сами, не теряя времени, тоже бегом направились к Днепрогэсу. Бежали налегке до самой узловой станции (ныне район универмага «Украина»). Там остановились, немного передохнули, снова набрали камней, и пошли дальше. Потерь и повреждений, не считая небольших ушибов, с нашей стороны не было.

Вскоре справа параллельно трамвайному пути пошла мощеная дорога. По ней, обгоняя нас, ехали автобусы, грузовики и пролетки. На них сидели празднично одетые люди с флагами и транспарантами типа «Пятилетку – в 4 года!», «Даешь Днепрогэс!», «Наш паровоз, вперед лети!» и т.п.

Мы изрядно устали от длительной ходьбы с препятствиями, но идти вместе с тем стало веселей, так как двигались мы уже не одни. Наша маленькая команда постепенно обрастала, как катящийся с горы снежный ком, все большим количеством попутных пешеходов. Когда подошли к 6-му поселку, двигаться стало совсем трудно, так как пришлось пробираться между людьми, заполнившими все обозримое пространство. С трудом преодолевая препятствия, где под ногами у взрослых, где под машинами, мы, наконец, приблизились к трибуне. Чтобы хоть что-то видеть, мы залезли на деревья, где тоже было не так-то просто устроиться из-за ограниченности свободных мест на ветвях. Я сидел на своем суку и смотрел во все глаза на трибуну в надежде побольше увидеть и услышать. А за трибуной моему взору открылась величественная панорама дугообразной плотины, откуда доносился мощный гул низвергаемого водопада.

…Не знаю, так это или нет, но мне казалось, что по бородке я узнал Калинина, по маленькому росту – широкоплечего Косиора, еще увидел и узнал секретаря горкома партии – отца Савки Лейбензона из 3-го «Б». Остальных людей, стоявших на трибуне, я не смог различить. Голоса ораторов я почти не слышал, и мало что дошло до меня из того, что они говорили. Зато хорошо запомнил громовые звуки сводного духового оркестра, игравшего после каждого выступления оратора туш. Потом играли «Интернационал», «Все выше и выше» и другие революционные песни и марши.

Добрался я домой, как и все мои товарищи, попутным транспортом. Ведь, кроме того, что нас мог ожидать на Вознесенке теперь более опытный противник, всем ужасно хотелось есть. На обратную ходьбу не хватало ни сил (в случае драки), ни желания.

22 апреля 1933 года меня приняли в пионеры. Происходил прием в торжественной обстановке. На стадионе собрались октябрята всех школ района. С ними пришли старшие школьники и пионервожатые.

Кандидаты в пионеры заранее купили себе пионерские галстуки и зажимы, на которых были изображены красная звездочка и костер. Эти пионерские знаки отличия мы отдали старшеклассникам. Выстроившись в две шеренги, впереди октябрята, сзади пионеры, мы стали хором повторять слова клятвы, которую произносил в рупор секретарь райкома комсомола: – Я, юный пионер…

Затем под звуки пионерского гимна «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы – пионеры, дети рабочих», старшие школьники надели нам пионерские галстуки.

С тех пор с галстуком я не расставался: ухаживал за ним, как когда-то за самой любимой игрушкой. С вечера гладил и вешал на спинку стула поверх одежды. Позже приобрел второй в запас, на случай, если первый испачкается.

Я мог забыть надеть майку, носки, не вложить в портфель необходимую книгу или тетрадь, но галстук не забывал надеть никогда. Галстук стал неизменной частью туалета и моей гордостью, так, как впоследствии комсомольский билет и значок. В старших классах, когда я стал уже комсомольцем, мои два галстука пошли на изготовление модных тогда плавок.

Каждая школа в то время имела по несколько шефов. В нашей 4-ой школе ими были: авиационный завод №29 им. Баранова, пожарная команда по ул. Грязнова и политкаторжане.

Вспоминается, с каким удовольствием ходили мы на экскурсии к шефам.

Наша учительница Мария Васильевна Корсунская (она сменила во втором классе старенькую, ушедшую на пенсию, Варвару Семеновну) и старший пионервожатый Николай Степанович обычно водили нас к шефам после второго урока, что само по себе уже было праздником. Несмотря на то, что нам было по 10-11 лет, и мы носили пионерские галстуки, Николай Степанович требовал, чтобы во время экскурсии мы ходили парами, как в первом классе. Это несколько омрачало праздник. Я давно забыл фамилию этого старшего пионервожатого, но хорошо запомнил, как он говорил на смешанном русско-украинском языке, заглатывая букву «Р», доставлявшую ему немало хлопот. Свой постоянный вопрос «Ребятушки, шо вы робите?» он произносил так, что ставил себя и нас в неловкое положение.

…На заводе по цехам нас водили мастера, которые рассказывали и показывали, как делаются авиационные двигатели. Мне очень понравился цех цветного литья, где плавили и разливали по формам жидкий алюминий. Я даже взял себе на память какую-то деталь из этого серебристого металла.

Еще посетили мы пожарную команду. Я был знаком со службой пожарных с раннего детства, потому что такая же пожарная команда находилась через двор от моего дома. Естественно, на экскурсии я вел себя как опытный товарищ, уже имеющий дело с пожарными и пожаротушением, что было почти правдой.

Пожарные демонстрировали перед нами свое искусство; за несколько секунд по тревоге они одевались, спускались по вертикальному столбу в гараж (некоторые даже вниз головой) и рассаживались по гудящим машинам. Девочки, глядя на такие трюки, даже визжали от восторга. Я же становился перед удивленными ребятами в позу знатока и скептически заявлял:

– Подумаешь, наши пожарные все это делают быстрее и лучше.

Хотя, если сказать правду, я не был на 100% уверен в этом.

А как интересно было в гостях у политкаторжан! Бывшие узники царского режима жили в доме, где на главной улице сейчас установлена мемориальная доска с надписью: «Здесь жил И.Т. Леппик». В нашей школе училось много детей политкаторжан, в том числе дети Леппика. Со мной в классе тоже учились дети бывших узников: Наташа Иванова, Нина Скрипник, Марат Сталин. В подвальном помещении своего дома политкаторжане создали очень интересный музей. Там были собраны подлинные документы и экспонаты времен гражданской войны и революции: листовки, прокламации, личное оружие и одежда бойцов Красной Армии, боевые ордена и т.д. По музею нас водил сам Иоганнес Теннович Леппик, рассказывая о себе и своих товарищах, о Ленине, о революции, Гражданской войне и борьбе за установление Советской власти в г. Запорожье.

 

***

Еще до поступления в школу у меня начали проявляться кое-какие способности к рисованию. Фантазии в составлении композиций не хватало, и я ограничивался изображением человечков, домашних животных и различных предметов. Когда пошел в школу, уже мог хорошо рисовать, особенно срисовывать. В классе нашем хорошо рисовали Вова Барсуков, Валик Ушаков, Боря Литинский, правда, последний художник специализировался в основном на индейцах. Под влиянием какой-то из прочитанных книг я предложил Вове Барсукову, с которым сидел за одной партой, выпустить газету. Мы вырвали из середины тетради двойной лист, на котором написали:

– Клякса №1

Сатирический орган 2-й парты, 2-го ряда 3-го «А» класса 4-й ФЗС.

Потом нарисовали несколько дружеских карикатур и шаржей на соучеников, сопроводив их соответствующими надписями, тут же поместили свое сочинение «Приключения мальчика Кляксы». Поскольку это сочинение, по нашим предположениям очень длинное, богатое иллюстрациями, должно было все-таки отражать жизнь класса, мы снабдили его грифом «продолжение следует» и пустили по партам на суд общественности. Эта газета имела успех. Кое-кто из читателей даже потребовал от нас рассказать, что было дальше, или немедленно выпустить «Кляксу №2». Мы пообещали со следующей газетой не задерживаться, однако нашей фантазии хватило на 3 или 4 номера, не больше, после чего «Клякса» прекратила свое существование, а ретивые читатели, да и сами авторы, так и не узнали, чем закончились «приключения».

Между прочим, наше литературно-художественное творчество на этом не завершилось. С легкой руки учительницы Марии Васильевны Корсунской вскоре меня и Вову выбрали в состав редколлегии классной стенгазеты. Это происходило на пионерском собрании, где распределялись нагрузки. Так что отказываться от такого ответственного поручения мы никак не могли. Названия у газеты нашего класса с годами менялись: «Колючка», «Ежик», «Пионер», но мы всегда делали ее старательно, с огоньком. Поэтому каждый новый номер собирал вокруг себя ребят, которые рьяно обсуждали содержание свежего номера газеты.

Участие в стенной печати и ответственность за своевременный выход ее в свет заставили меня не только старательно иллюстрировать каждый номер, но и научили писать стихи.

Иногда коллективный просмотр газеты кончался обидой «пострадавшего» на якобы незаслуженную критику и ссорой с авторами стихов и рисунков. Но что поделаешь. Мы себя считали, по крайней мере, непогрешимыми борцами за пионерское дело, справедливыми критиками. Это было тогда. Теперь мне думается, что мы часто бывали не правы. Очевидно, быть объективными нам мешал наш детский максимализм.

Избрание меня на пионерском собрании в редакционную коллегию классной стенной газеты имело роковое последствие. С тех давних пор выпуск стенгазеты в качестве рядового члена, зама и главного редактора для меня стал постоянной заботой и общественной нагрузкой в школе, институте и на работе.

4. Алексей Фердинандович Фешотт

Я думаю, что спорт не только в моей жизни школьного периода, но и у большинства моих одноклассников и других учеников нашей школы занимал особое место. И все это благодаря моему учителю физкультуры – Алексею Фердинандовичу Фешотту.

Это был аккуратный, всегда подтянутый, выше среднего роста, бритоголовый человек с приятным тембром голоса, правильной речью и прекрасной дикцией. Своей стройной, спортивной фигурой он олицетворял физическую культуру.

Он пришел в 4-ю школу, когда я был в 3-ем или 4-ом классе. Деловой и энергичный, он увлек всех малышей спортом и превратил в добровольных помощников по строительству спортивного комплекса в школе. Под спортзал была отведена одна из самых больших комнат, располагавшаяся на первом этаже. Туда завезли необходимый спортинвентарь. Среди двора вкопали столбы для игр в волейбол, баскетбол, гандбол и футбол.

Фешотт был инициатором создания в наших классах партерных групп. Старостой нашей группы стал по праву Боря Литинский, а в 8-м, тогда старшем, классе – Сергей Трофимчук. В партерной группе мы занимались акробатикой и построением всевозможных пирамид. Вначале мы их рисовали на бумаге и коллективно обсуждали с Фешоттом, затем, распределив роли по исполнителям, приступали к тренировкам. Во время тренировок словопрения прекращались. Вся полнота власти переходила в нашей группе к Борьке Литинскому, а он ею пользовался с упоением. Иногда мой друг даже превышал свои полномочия. Мы обижались, но во имя спорта терпеливо сносили незаконное ущемление прав человека.

Для поддержания энтузиазма Алексей Фердинандович предложил нашей партерной группе выступить на ближайшем школьном вечере. Это выступление сопровождалось бурными аплодисментами учителей и школьников.

Потом я несколько дней ходил, надувая щеки и выпячивая грудь: мне казалось, что на меня все обращают внимание и даже завидуют.

 

***

Заканчивался 1933 год. Страна готовилась к XVIII съезду ВКП (б). В начале января 1934 года должна была состояться городская партконференция. Нашей школе поручили приветствовать ее делегатов. Готовили речевки и выступление партерной группы, которую Фешотт создал из нашего и восьмого классов. Пирамиды отобрали самые лучшие из уже опробованных. А одну после мучительных раздумий, споров, поисков и проб, создали заново, с учетом ее назначения – для делегатов.

В период подготовки волновались все, но больше всех остальных, конечно, директор – Любовь Марковна. Она развернула бурную деятельность: без конца ходила по классам освобождать членов партерной группы от уроков для тренировок и напоминать, что наше выступление не за горами. Она забегала взвинченная в зал, смотрела на наши построения, делала совсем не уместные замечания, которые Алексей Фердинандович воспринимал, к счастью, как и подобает человеку, обладающему достаточным чувством юмора. Позже Любовь Марковна все-таки поняла, что не имеет спортивных навыков, и занялась только участниками речевок, передав спорт полностью в руки самих спортсменов и Алексея Фердинандовича.

Фешотт не докучал нам излишней опекой. Он проверял готовность пирамид и четкость построения на следующий номер, а отработку отдельных элементов поручил старостам. Благодаря этому Борькины акции в подготовительный период неимоверно возросли. Несколько раз, пользуясь своим положением, он от имени директора школы забирал нас с уроков, и мы, предварительно договорившись, шли вместо тренировок в кино или к Муське Колтунову, который жил за три двора от школы, бездельничать.

Утром 5 января 1934 года мы собрались в школе на генеральную репетицию. Вечером в парадной пионерской форме со знаменами под звуки барабанов и горнов направились многочисленной колонной к театру им. Заньковецкой, где происходила городская конференция.

В театре, с развернутыми знаменами под барабанную дробь мы прошли между рядами вставших с мест и аплодировавших в такт маршу делегатов, на сцену.

Там мы выстроились, начались речевки. Делегатов конференции приветствовали, не знаю, кем написанными стихами, но мы их старательно выучили и выкрикивали наизусть. Жаль только, что содержания их моя память не удержала. К тому же я стоял и мысленно повторял последовательность всех движений, которые должен проделать при построении пирамид…

Наконец, наступила очередь партерной группы показать все, на что она способна. Пирамида… построение… снова пирамида… снова построение… На сцене все происходило, как в огромном калейдоскопе, в котором мы, как стеклышки, меняли места и позы. Я, самый маленький и легкий в партерной группе, все время находился на верху. Меня поднимали то один, то двое, то трое, которых тоже кто-то поддерживал. Я обязан был стоять то прямо, то в стойке, то в предносе. Венчала наше выступление самая высокая, в четыре этажа, пирамида. Это монументальное сооружение завершалось макетом книги «Ленин – Сталин», на которой стоял я в пионерском галстуке, одна рука у пояса, а другая с горном у губ. Высота пирамиды была около пяти метров. Я не испытывал никогда во время тренировки ни головокружения от высоты, ни страха от последующего прыжка, так как меня всегда ловко подхватывали надежные руки старшеклассников – Сергея Трофимчука и Игоря Благовещенского… Но от наступившей в зале гробовой тишины я вдруг, казалось, услышал биение собственного сердца, чуть не потерял от напряжения равновесие и не слетел в оркестровую яму… Стоявшие внизу между рядами пионеры проскандировали приветствие делегатам конференции… еще 1 – 2 минуты… и зал разразился громом аплодисментов.

Не знаю, как другие, но я буквально на ватных ногах под Марш энтузиастов зашагал со сцены.

После с этой программой нас приглашали выступать шефы: завода №29 им. Баранова, политкаторжане и пожарные. Мы выступали везде безотказно, с большими корректировками пирамид в зависимости от высоты помещения.

Директор школы Любовь Марковна не преминула использовать нашу популярность. Она добилась от городских властей и шефов средств на перестройку и расширение школы. 4-я (теперь СШ) увеличивалась по длине и высоте. Были организованы отдельные кабинеты для физики и химии. На втором этаже построен прекрасный актовый зал с небольшой сценой и балконом. В этом зале проводились утренники, вечера, занятия по пению. Туда же по настоянию нашего спортивного бога Алексея Фердинандовича Фешотта был перенесен весь спортивный инвентарь и установлены шведская стенка, съемные турники, кольца и снаряды. Теперь занятия по физкультуре проводились в светлом, просторном зале, которые стал для нас настоящим дворцом спорта.

5. Мои спартакиады

К пятому классу спорт вошел в мою плоть и кровь до такой степени, что на время потеснил остальные школьные предметы. Кроме уроков физкультуры, на которые ребята нашего класса шли, как на праздник, часть фанатов, в которую входил и я, занималась спортом все свободное время: на переменах и после уроков, тут же в своем классе старательно крутили колеса, делали стойки на руках, сначала опираясь ногами о стенку, а потом и без опоры.

Борька мог, например, расхаживать на руках по классу очень долго, особенно если это происходило в присутствии девочек. Дома он тоже не терял времени зря: в соседнем дворе прыгал с лестницы, хватаясь за ветку, как за перекладину, руками и потом раскачивался на ней вверх или вниз головой на согнутых в коленях ногах. Он, очевидно, воображал себя цирковым гимнастом, выступающим на трапециях.

Однажды Борька решил исполнить «смертельный номер». Он поднялся по лестнице сразу на две ступени выше, чем обычно. Прыгнул, и… пальцы его рук скользнули по ветке, и наш герой плашмя растянулся по земле. В бессознательном состоянии Борю принесли домой. Кровь шла у него из горла и носа. Вызвали врача… Долго потом, обложенный ледяными и горячими компрессами, он отлеживался неподвижно на кровати, пока не поправился.

Мои занятия физкультурой сопровождались меньшим риском. По утрам я до исступления отжимался руками от пола, делал зарядку, всевозможные приседания с гирями и без. Натренировался до того, что мог выполнить стойку без отталкивания, на парте и на полу из положения лежа. У всех ребят, которые занимались партерной гимнастикой и увлекались спортом, появились зримые достижения: увеличились бицепсы, и мы без конца давали друг дружке их щупать.

Подстегивая нашу увлеченность, Фешотт как-то сказал, что в Доме физкультуры (он размещался по ул. Чекистов в здании бывшей синагоги) организованы занятия для юношей по различным видам спорта и в недалеком будущем мы сможем туда записаться. Пошли, посмотрели. Я бы записался с удовольствием во все секции сразу, но, поскольку был мал и едва достиг 12-летнего возраста, пришлось набраться терпения, ждать и наблюдать, как занимаются другие подростки. В секции записывали только с 14-ти лет. Алексей Фердинандович вел там гимнастику, борьбу и фехтование. Участь временных наблюдателей постигла почти всех моих товарищей по классу. Но с тех пор мы стали непременными и самыми активными посетителями Дома физкультуры. В теплое время года добавлялся стадион.

Мы знали имена, фамилии и клички всех спортсменов города, познакомились с их тренерами. Могли часами обсуждать: кто, что, когда сделал или сказал из знаменитых спортсменов. В общем, мы «заболели» спортом, стали его знатоками, а зимой, как и прежде, оставаясь после уроков в школе, занимали свободный класс, сдвигали в одну сторону парты и начинали совершенствоваться в партерной гимнастике, борьбе и боксе. Нередко задерживались допоздна так, что школьная уборщица тетя Маруся гнала нас мокрой тряпкой вон из класса, приговаривая при этом:

– А ну, антихристы, геть из класса! Вам дня мало? Небось, родители вас уже с милицией ищут!

Для организации соревнований по борьбе мы вместо матов обычно клали пальто, снимали обувь и по углам ставили стулья. Основной судья ходил по «матам» тоже босиком со свистком в зубах, боковые судьи рассаживались на стульях, а болельщики и свободные пары борцов садились на составленные у одной из стен парты. Моими противниками-партнерами по борьбе в легчайшей весовой категории были: Вадим Черняк, Абрам Мордухович и Юра Ребенко – «Спичка». Мы пыхтели, самоотверженно боролись, но предпочтение кому-либо из нас отдать было трудно. Года через два Вадим все-таки записался в секцию борцов при Доме физкультуры и тогда стал среди легчайшей категории явным лидером. Надолго врезалось в память, как однажды боролись Мишка Орлов и Гришка Майзлин. Они были примерно одного веса, считались среди нас «средневиками», только Мишка был худой и длинный, а Гришка – среднего роста, коренастый, плотный пацан.

Разучивался в этот раз прием, называемый в классической борьбе «суплекс». Нужно было захватить противника за обе руки и, падая на мост самому, перебросить его через голову. Ребята боролись в поте лица, не жалея сил. Вдруг Мишка, улучив момент, провел этот коварный прием. Поскольку борьба шла уже на краю расползшихся «матов», Гришка при падении угодил головой в угол парты. Бедняга перевернулся на спину, простонал, закрыл глаза, вытянулся и умолк.

Сначала все растерялись, нас охватил шок. Потом мы соскочили с парт и начали по очереди делать искусственное дыхание пострадавшему. Несколько человек бросились в туалет, набрали кто в рот, а кто в ладоши воду и стали брызгать в лицо распростертому на полу герою.

…Наконец Гришка промычал что-то невнятное, по бледному, мокрому лицу его пробежала судорога, он захлопал веками и открыл глаза.

Когда Гришка окончательно пришел в себя после «клинической смерти», все участники борьбы вместе с судьями и болельщиками провели его домой.

После этого случая занятия в классе по борьбе были временно прекращены.

Куда легче было заниматься спортом весной, летом или осенью на свежем воздухе. Любая свободная площадка – уже стадион. На переменах мы играли в волейбол или чехарду, после уроков – футбол на школьном дворе или во дворе у Колтуновых. Кроме того, я с Борькой и Женькой ходили на стадион «Динамо», где было четыре корта, учиться играть в теннис.

 

***

Во время летних каникул, в разгар моих спортивных увлечений, кто-то из старших мальчишек по улице предложил сходить на стадион ПРЗ посмотреть футбол. Для меня этот стадион был дальней далью, так как находился он «аж за тюрьмой».

Но на этом стадионе играла команда «Локомотив» – гордость запорожского футбола. В тот памятный день «Локомотив» играл против одесской команды «Пищевик» и победил ее со счетом 3:1. Болельщики ликовали, особенно такие, как я – пацаны, попавшие на стадион через дырку в заборе. У каждого из них был свой футбольный бог. После каждого матча ватага мальчишек сопровождала обычно своих любимцев – Прядку, Ушкалова, Блюма, Хмирова, Котика и других футболистов от стадиона ПРЗ до клуба Дробязко, куда они шли переодеваться. Если в это время удавалось поднести или подержать бутсы любимого футболиста, то счастливчику завидовала вся улица, а разговоров об этом было на неделю.

В Запорожье к тому времени организовалось три заводских футбольных клуба: завода ПРЗ – «Локомотив», завода им. Баранова – «Крылья Советов» и завода «Запорожсталь» – «Металлург». Команды состояли в основном из игроков, работавших на заводах, честь которых они защищали. Должности и специальности у футболистов были разные, но объединяло их в прочный коллектив одно – беззаветная любовь и преданность футболу.

На поле они все были равны: начальник и рабочий, главный инженер завода и слесарь. Тренировались после работы и во время тарифного отпуска. На встречи со своими командами зачастую ездили за свой счет. Пропущенное время отрабатывали, не предъявляя никому претензий. И не дай Бог кому-либо из игроков допустить во время игры ошибку или промазать. Такому бедолаге на следующий день на заводе лучше не появляться: ему не дадут проходу, засмеют, затюкают. «Виновный» держит ответ перед своим коллективом. Это было негласное правило для каждого футболиста и каждого коллектива, поэтому играли ребята с величайшей самоотдачей.

После первого посещения футбольного матча (не официального, а зайцем) я стал серьезно заниматься футболом, «заболел» им. Через год при заводе им. Баранова была организована юношеская спортивная секция по подготовке футбольных кадров.

Пошли записываться в секцию всей уличной командой. Тренером там работал крайний правый команды «Крылья Советов» Дмитрий Остапец.

После первых тренировок и отбора многих отчислили. К счастью, я остался. Играл в полузащите, или, как тогда называли, был хавбеком. Со временем начал играть за подростковую команду «Крылья Советов», и, очевидно, показал неплохие результаты, так как впоследствии, когда встал вопрос «учеба или футбол» и я решил уйти из команды, Остапец долго уговаривал не покидать спорт и футбол.

Игра в спортивном обществе «Крылья Советов» давала своим членам некоторое преимущество: нам выдали за мизерную плату членские билеты, по которым можно было в любое время бесплатно ходить на стадион и брать на лодочной станции весельную лодку для катания. Но об этом ниже пойдет особый разговор. А пока…

Пока я снова вернусь к рассказу о физкультуре и учителе, который привил любовь к спорту.

6. Утро красит нежным светом…

В непосредственной связи с уроками физкультуры были ежегодные праздничные демонстрации, тщательно подготавливаемые учителем Алексеем Фердинандовичем Фешоттом.

Не припомню сейчас точно, какой был тогда праздник, в честь чего. Возможно, отмечалась одна из годовщин пуска Днепрогэса, так как демонстрация проводилась в Новой части города, на 6-м поселке. Обычно же все праздничные демонстрации проводились по районам, которых в то время было два в городе: Ленинский и Сталинский.

…Праздничная колонна 4-ой ПСШ на 6-м поселке изображала САМОЛЕТ.

Четверо дюжих десятиклассников – Благовещенский, Трофимчук, Рытвин и Конотоп – на плечах несли деревянные носилки с кабиной самолета. Крылья, фюзеляж и хвостовое оперение его составляли школьники в спортивной форме. От кабины влево и вправо, поддерживаемые руками, растянулись в виде крыльев полотнища с надписями: на одном – «СССР», на другом – «АНТ-25». Я сидел в кабине самолета в кожаном шлеме и очках, а на руках у меня красовались кожаные перчатки с широкими отворотами. Я изображал и чувствовал себя пилотом, особенно когда бросал из кабины в многочисленную публику листовки…

Как ясно и ярко вспоминается одна из первомайских демонстраций и тщательная подготовка к ней.

Любовь Марковна и Алексей Фердинандович тогда своей выдумкой и настойчивостью удивили и перещеголяли остальные школы. Демонстрация проводилась, как обычно, в старой части города – в Сталинском районе. Наша школа решила идти словом «Сталин», олицетворяя тем самым имя вождя и района.

Каждый класс изображал определенную букву. Идти от класса в букве мог не каждый, нужно было завоевать это право хорошей учебой и дисциплиной. Моя сестра была в 10-м классе, который изображал букву «С», мой седьмой класс – букву «Л».

Тренироваться начали с марта месяца и ходили вплоть до 30-го апреля вокруг городского сада, по два часа ежедневно, построенные по буквам. Мы учились выдерживать интервал между буквами. Через каждые 15 минут по команде мы останавливались и приседали, кладя руки на плечи впереди стоящего. В таком положении пребывали до двух минут, затем по команде Фешотта приподнимались и опять шли дальше по кругу. За два месяца непрерывной муштры мы отработали все движения до автоматизма. Наш строй был безукоризненным. При остановках и приседаниях четко вырисовывалась каждая буква и слово в целом.

Это утро 1 мая 1937 года было каким-то особенным. Солнце только взошло, на небе не было ни облачка. Весенний воздух будоражил и бодрил упругое тело. Из огромных, похожих на граммофонные трубы репродукторов, развешанных по городу, неслись звуки популярной песни:

              Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля…

Вскакиваем с сестрой одновременно, как по команде. Около кроватей нас ждут начищенные зубным порошком «прорезинки», белые носки и выглаженная форма: у меня – белые брюки и рубашка, красный галстук и такой же берет; у сестры – синяя юбка, белая блузка, красный галстук и синий берет. Мы быстро оделись и поспешили в школу. Когда все участники демонстрации собрались в формах на школьном дворе, нас охватило всеобщее ликование, так как мы почувствовали себя единым большим коллективом.

Очевидно, этот праздничный настрой передался и директору школы, и учителям, потому что на всех без исключения лицах сияли счастливые улыбки.

На середину двора уверенным шагом, с рупором в руках, в белой форме вышел Алексей Фердинандович. Громким, четким голосом он объявил построение. В считанные секунды участники парада заняли свои места в строю.

Впереди колонны юноша и девушка с эмблемой школы и знаменосец с большим бархатным знаменем. За ними – директор школы, завуч и группа учителей. Дальше – колонна велосипедистов с алыми полотнищами, прикрепленными к рулю, и обвитыми красными лентами колесами. Среди велосипедистов от нашего класса было три представителя: Миша Левин, Женя Гаскин и Муся Колтунов. Еще дальше стал духовой оркестр, руководимый отцом одного из учеников – Сладеком. И, наконец, выстроенное по буквам слово, –

СТАЛИН.

Замыкали колонну школьники с цветами, флагами, воздушными шарами и транспарантами. Оркестр грянул марш, и мы двинулись по улице Гоголя до улицы Ильича, потом свернули на главную улицу – Карла Либкнехта, подтянулись и пошли по ней развернутым строем, четко печатая шаг. В середине каждого квартала колонна на минуту приостанавливалась, и те, кто шел словом «СТАЛИН», приседали. Это производило эффект. По обе стороны улицы, где на тротуарах стояла разношерстная, празднично одетая публика, раздавались удивленные голоса:

– Смотрите, написано «Сталин»!

Зрелище действительно было необыкновенное: на мостовой вдруг четко вырисовывались белые буквы с красными и синими полосами посередине. Колонну награждали аплодисментами. К нашим ногам летели букеты сирени. Мы поднимались и двигались дальше, к трибуне. С тротуара доносились догадки и споры зрителей относительно того, где идет какая буква, что нас очень занимало. Нашу букву, например, называли по-разному. Взрослые говорили:

– Это идет, кажется, буква «Эль»?

Стоящие рядом с ними дети подтверждали:

– Да! Это идет «Лы»! А там дальше – «Ны»!

Мы шли не оборачиваясь, с серьезными лицами, вернее, такими торжественными минами, как будто нас ничего не касалось. Своим независимым видом, устремленными вперед отрешенными взглядами мы старались показать, что наши чувства выше эмоций праздной публики.

Около трибуны колонна последний раз остановилась на 1 – 2 минуты. Мы снова продемонстрировали упражнения. В ответ на приветственный лозунг, обращенный от трибуны, где стояли руководители города, дружно проскандировали:

– Слава Родине!

– Слава Ленину!

– Слава Сталину!

И промаршировали дальше по главной улице. Уже можно было сворачивать на боковую улицу и расходиться, но мы продолжали идти и идти: ни у кого не хватило смелости первому разрушить этот красивый, монолитный строй. Этот праздничный день и Первомайский парад запомнился, как одно из выдающихся событий нашей бурной школьной жизни.

7. Если хочешь быть здоров – закаляйся!

Летом того же 1937 года в Москве проводились всесоюзные соревнования школьников по спортивной гимнастике. Наш класс внимательно следил за соревнованиями, так как гимнастикой мы увлекались не менее чем борьбой и футболом.

В том же году чемпионкой СССР среди девушек по гимнастике стала Женя Абрамович. Ее фотография была помещена в журнале «Огонек», газете «Пионерская правда» и разных спортивных хрониках. Со снимков смотрела коротко постриженная под мальчика, улыбающаяся озорная девчонка.

Каково же было наше удивление, когда осенью, придя в школу, мы у себя в 8-м «А» столкнулись с этой девочкой. Только в жизни Женя была гораздо интереснее, чем на всех вместе взятых фотографиях. Черные с поволокой глаза и маленький носик на смуглом лице, ладная спортивная фигурка и милая улыбка, делавшая ее очаровательной. Нам завидовали ученики старших классов нашей и других школе из-за того, что Женя училась с нами. Однако побыла она в «А» классе всего несколько дней и перешла в параллельный 8-Б. Ее старший брат, тоже отличный гимнаст, поступил в 10-й. Как-то на одном из спортивных вечеров, устроенных Фешоттом в школе, Женя с братом выступали с показательной программой на гимнастических снарядах. Запомнилось, как брат вынес ее на сцену, коричневую от загара, в белом трико, высоко подняв над головой, как Спартак свою любимую. Изогнув свою стройную фигурку и запрокинув голову, Женя одну руку вытянула вперед, а другой, поднятой вверх, сжимала алую развевающуюся, как знамя, косынку. Присутствие Жени рядом с нами в течение трех лет сделало свое доброе дело: многие мальчишки стали ярыми поклонниками спортивной гимнастики. Особенно преуспели в этом виде спорта в нашем классе Муська Колтунов и Борька Литинский. У меня тоже неплохо получались упражнения на перекладине, кольцах и коне.

Занятия гимнастикой не мешали увлекаться и другими видами спорта. Вова Педан, например, старательно занимался боксом, а Миша Орлов, Абрам Мордухович и Женя Гаскин совершенствовались в волейболе. Я уже упоминал, что мы были частыми посетителями Дома физкультуры. Старались не пропустить ни одного сколько-нибудь значительного соревнования по гимнастике, борьбе, штанге, боксу и волейболу. Соревнования же между сборными школ – тем более. Особый интерес представляла игра в волейбол между 4-й и 8-й школами, всегда носившая принципиальный характер. Ребята той и другой школы здорово играли, поэтому финал проходил в основном между сборными этих школ.

Однажды в самый разгар встречи один из болельщиков 8-й школы чем-то обидел болельщика 4-й. Между ними завязался спор, который вот-вот готов был перерасти в драку. Спорящие вышли на улицу. Так как один из них учился в нашем классе, мы, несмотря на накал соревнования между двумя всегдашними лидерами-соперниками, вынуждены были покинуть зал. Тот же маневр осуществили представители противной стороны. После минутных пререканий спорящие скрестили шпаги. Драка между двумя скоро переросла в массовое побоище между школами. Бок о бок со мной и Борькой сражался Вовка Педан. Он вел бой со знанием дела и по всем правилам. Слегка пригнувшись и пританцовывая, он бил без промаха, с выпадами и отходами, не получая ни одного ответного удара, тем более, что сзади и сбоку мы его прикрывали.

Противник отступил. Наша школа тем самым доказала свою правоту по принципу «Сильный всегда прав». Помню, потом я долго пытался выяснить, по какой причине завязался спор и драка, но толком этого никто объяснить не смог.

В спортивный зал в потрепанном после драки виде заходить было неловко. Зализав кое-как повреждения, мы разошлись по домам. По дороге я и Боря Литинский решили, что нам необходимо заняться боксом, так как в только что прошедшем сражении обнаружились наши слабые стороны. В то же время у Вовы Педана этот бой прошел безукоризненно.

На следующий день Борька пошел на разведку в машиностроительный институт, где учился его старший брат, и где была организована секция бокса. Разведка прошла успешно. Мы записались в секцию, которой руководил один из студентов – Игорь Бандалетов. Так вдвоем с Борькой мы стали заниматься боксом, который я не покидал, будучи уже студентом 1-го курса института. Мне нравился бокс. Он воспитывал выносливость и быстроту реакции и отучил меня от ненужных драк, выяснения отношений на кулаках. Наоборот, хорошо освоив приемы, я старался не ввязываться, а если без этого было не обойтись, то больше уклоняться от ударов, чем наносить встречные. Так, по крайней мере, наставлял в процессе учебы Игорь Бандалетов.

Зато с Борькой, когда я приходил к Литинским в гости, мы дрались до исступления. Он меня, бывало, так измочалит, что, еле дыша, я обтирался мокрым полотенцем, чтобы как-то прийти в себя и помассировать ушибы. За такие уроки я не обижался на друга, а наоборот, был ему благодарен, так как потом, боксируя с равными по весу противниками, легко переносил удары. Борька от этих тренировок тоже, по-моему, не был внакладе.

 

***

То ли мне кажется, то ли в действительности (и это подтверждают мои сверстники), но зимы в те 30-е годы на запорожской земле редко были суровыми, но зато всегда снежными. Бывало, встанешь рано утром, откроешь наружную дверь, ведущую во двор, а перед тобой белая стена высотой до метра. Для того чтобы добраться до сарая за дровами и углем или до водопроводной колонки, находившейся у калитки в начале двора, нужно брать лопату и расчищать снег. Для сообщения с внешним миром весь двор и улица испещрялись коридорами, которые стояли до той поры, пока не растает снег или не разметут их пешеходы и запряженные в сани лошади. А каких снежных баб лепили мы в эту пору!..

В каждом дворе и на каждой улице они стояли с морковками вместо носа и угольками вместо глаз, на голове старое ведро или порванная корзина, в руке метла.

Снежные бабы, снежные горки, а то и снежные крепости, – эти непременные атрибуты зимнего пейзажа попадались на каждом шагу.

В такую-то зиму, в дни, когда снег толстым одеялом укрывает землю, нет ничего лучше, как прокатиться на лыжах. У меня были небольшие лыжи, на которых я гонял по улицам и не пропускал ни одной горки из тех, что попадались на пути. А то с Борькой и Женькой втроем предпринимали длительные лыжные прогулки. Борька надевал гоночные узкие длинные лыжи одного из старших братьев и шел, разумеется, впереди. Женька шел вторым. У него тоже были отличные лыжи, владельцу которых можно было только позавидовать. Я на своих маленьких дешевеньких лыжах едва поспевал за друзьями, замыкая экспедицию. Постепенно я привык к такого рода походам, отработал быстрый шаг, почти бег, и впоследствии не отставал. Скользил по снегу наравне с товарищами, иногда обходя Женьку, хоть он и болезненно реагировал на такого рода маневры.

В какую-то из зим я пристрастился к прыжкам на лыжах с трамплина, даже не подозревая, что мои коротышки для этой цели никак не пригодны.

Две хорошие снежные горки находились выше ул. Жуковского. Их образовали высокие насыпи для мостов, проходивших над железной дорогой. Кроме того, отличная горка была около речушки Московки. Там лыжники съезжали с насыпи прямо на замерзшую речку. В стороне, на льду, очищенном от снега, пацаны разных возрастов катались на коньках.

На всех перечисленных снежных горках в конце спуска мальчишки соорудили трамплины по полтора-два метра высотой.

Прыжки с трамплина настолько мне нравились, что я в угоду им забросил походы, и каждый день всю зиму ходил прыгать. В прыжках с трамплина здорово поднаторел и, в конце концов, среди пацанов уступал только ученику старшего класса нашей школы Вадиму Полякову. У него, правда, были лыжи пошире и подлиннее моих, со специальными креплениями. В общем, у него, как у Женьки, была экипировка настоящего лыжника. Я не очень завидовал таким ребятам (такого чувства у меня, кажется, в ту пору вообще не было), а если и да, то совсем немного. Однако вскоре я убедился, что значит иметь на лыжах жесткие заводские крепления.

Как-то в конце зимы пошел я на лыжах в гости к соученику. Он жил на берегу Московки, где был устроен отличный трамплин, и для меня этот факт был определяющим. Снег на горке и на речке хорошо укатали, так что лыжи прекрасно скользили, и бежать, и прыгать можно было как нельзя лучше. Не помню, сколько раз я успел прыгнуть, каждый раз поднимаясь вверх и ожидая своей очереди. Но во время одного из прыжков (он стал последним) лыжи слетели с ноги, я приземлился на покрытый снегом лед, который тотчас же подо мной провалился. Я упал на снег, не повредив увязшую в ледяной каше ногу. Но вода успела проникнуть во все поры, изрядно промочив штаны и ноги. Благо, рядом жил товарищ – Абрам Мордухович. К нему я и потопал сушиться на негнущихся ногах, в замерзающей одежде, оставляя выразительные следы на снегу. Вот что значит жесткие крепления! И все-таки, несмотря на временные неудачи, я не бросил лыжи. Однажды, чисто случайно, я стал участником лыжных соревнований между школами района.

Я приехал в тот день в школу на лыжах по каким-то делам. Во дворе встретил встревоженного Фешотта. Окинув меня взглядом с ног до головы и, как я понял, не имея другого выхода, он сказал, что через полчаса должны начаться соревнования, что в команде не хватает двух спортсменов и что я должен выручить школу и этих двух ребят заменить. Я предложил смотаться за Борькой, так как он бегал на лыжах лучше меня, но Алексей Фердинандович отклонил мое предложение. Он, очевидно, боялся, как бы его последняя надежда в моем лице не смылась. От каждой школы бежало по пять лыжников. Мне повесили на спину номер и занесли в списки, тем самым расставив все точки над «и».

Из участников, представлявших нашу школу, запомнил Вадима Полякова и Жорку Молчанова, которые бежали впереди меня. Трасса была несложная. Она пролегала по дороге вокруг городского сада. Протяженность этого четырехугольника составляла примерно один километр. Обогнуть его нужно было 10 раз.

Судьи взяли свои секундомеры в руки, вывели соревнующихся на стартовую площадку и по очереди, засекая время, стали выпускать на трассу. Я волновался, поглядывая с надеждой по сторонам: не явится ли виновник моего невольного участия в беге. Напрасно… Стартовый судья хлопнул меня по плечу, крикнул «Пошел!», я набрал полные легкие воздуха и заскользил, стараясь не отстать от впереди идущего лыжника, десятиклассника из 3-й школы.

Борька, как и следовало ожидать, прибыл на соревнования минут через 15 – 20 после старта. Ему ничего не оставалось, как занять место среди болельщиков. Не знаю содержания его беседы с Фешоттом, но Борька быстро сориентировался и побежал параллельно со мной. К тому времени я преодолел уже 4-й круг, почти вплотную подошел к лыжнику из 3-й школы, но изрядно выдохся, и поддержка друга была как нельзя кстати. Присутствие Борьки рядом окрыляло. У меня появилось второе дыхание, привычный темп, и оставшийся путь я пробежал лучше, чем вначале.

В результате, к всеобщему удивлению, и моему особенно, я пришел к финишу третьим. Чего не бывает в спорте!

Когда я узнал, что занял призовое место, и Фешотт поздравил меня, то от нахлынувших эмоций едва не потерял сознание.

На коньках я тоже катался, но результаты были куда скромнее. Начинал учиться искусству катания на «колодках», их сменили сначала «снегурки», а потом «норвеги». С ребятами бегал кататься и на стадион, и на Московку, цеплялся длинным крючком за грузовики (благо их было в ту пору мало), чтобы проехать на буксире по улице вверх, а потом с ветерком самому прокатиться вниз. Это считалось большим шиком. Ну, как было удержаться, чтобы не продемонстрировать свое лихачество перед девчонками!

На коньках я научился вычерчивать по льду цифры 3, 5 и 8. На этом мои достижения в конькобежном спорте исчерпались.

 

***

Ранней весной мы переключались на летние виды спорта. Если погода благоприятствовала, после Первомайской демонстрации мы ходили на лодках на середину Днепра. Вода в реке, только-только очистившаяся ото льда, была еще студеной. Несмотря на ярко светившее солнце, грудь смельчака, оказавшегося в воде, сковывало, как обручем. Едва вынырнув, такой прыгун пробкой влетал в лодку и подставлял еще не тронутое загаром тело лучам солнца. Я тоже, часто с мыслью «будь что будет», бросался в ледяную воду.

Возникающие после такого купания ощущения, вероятно, можно сравнить с контрастным душем или сауной с сухим паром и бассейном, наполненным ледяной водой.

Зато ближе к лету, когда становилось тепло, даже экзамены не могли остановить энтузиастов Солнца, Воздуха и Воды. Наискось и ниже пристани, на пологом берегу о. Хортица, где чуть ниже сливались два русла Днепра, находился неизвестно кем открытый и названный так «Школьный пляж». Мы его начали осваивать, когда были в 5-м классе. Тогда нас перевозил через Днепр на огромной 5-метровой лодке загорелый, с фигурой Геркулеса, в широкополом соломенном брыле лодочник – Жан. Он брал за перевоз дешевле других и мог захватить всех одновременно. Иногда перевозил в долг и даже бесплатно. Двумя годами позже, в 7-ом и более старших классах, ребята почти все вступили в разные спортивные общества и лодки брали напрокат по членским билетам. Мы подросли и услугами частного предпринимателя Жана перестали пользоваться. На Школьном пляже у нас было «свое» место с небольшим мысом, чуть круто выступавшим к воде на углублении.

Под руководством и благодаря неустанным стараниям Вовы Педана в этом месте мы построили трамплин, с которого прыгали в воду ласточкой, сальто и еще Бог знает каким манером. Кстати, многим, в том числе и мне, плавками служили пионерские галстуки, сшитые широкими концами вместе. Узкие длинные концы обоих галстуков связывались на бедрах. Получалось по тем временам модно, дешево и сердито. Наш трамплин на Школьном пляже в честь главного архитектора и строителя был назван «Мостик Педана». Все без исключения знали, куда нужно ехать, если говорилось, что в таком-то часу назначается встреча у «Мостика Педана». Для нас «Мостик Педана» звучал так же, как для человека, знакомого с физикой, звучало «Мостик Уитстона». От «Мостика» начинались наши пиратские набеги на плывущие к пристани, доверху нагруженные баржи. Отсюда организовывались массовые заезды вверх по Днепру до моста Преображенского. Там, у моста, мы бросали весла, связывали лодки между собой нос к корме, чтобы образовалось кольцо, и пускали их по течению. Внутри этого плавучего бассейна начиналась игра в ловитки. Нырять можно было хоть до дна, лишь бы не выплывать за пределы кольца. Однажды в наше лодочное кольцо попал утопленник. В азарте ловивший хлопнул его по скользкой, холодной спине, приняв его за одного из игравших товарищей. Когда же сообразил, кого «поймал», то издал такой пронзительный вопль, что все, даже находившиеся глубоко под водой, мигом заскочили в лодки и хором начали звать спасателей, несших на берегу вахту. Те, наконец, подъехали к нам на моторке, бесцеремонно зацепили наш улов багром и отбуксировали его к берегу.

В тот день кататься больше не хотелось. Мы сдали лодки и разошлись по домам. Потом целую неделю мне неприятно было заходить в воду.

Это было в начале сентября. Я, Борька и Женька решили поохотиться за арбузами. Мы причалили к «Мостику Педана» на килевой лодке. На ее носу сложили одежду и прижали обувь, а сами разместились поудобнее на песочке и стали вести наблюдение за движущимся вниз и вверх под Днепру водным транспортом.

Наконец, у излучины реки появился буксирный катер, идущий к пристани. Он тянул за собой две низко сидящие в воде, груженные арбузами баржи. Борька вскочил на нос лодки, Женька уселся на весла, а я на корму – к рулю. Три отчаянных пирата устремились за долгожданной добычей. Мы пришвартовались к левому борту второй от буксира баржи, поближе к корме. Немного подтянувшись, я привстал на носки и ухватился обеими руками за баржу, чтобы лодку не относило течением, а Борька и Женька стали сбрасывать в нее арбузы. Работа кипела: по реке медленно поплыла зеленая дорожка. Увлеченные таким невинным безнаказанным воровством, мы не сразу заметили, как вдруг, точно из-под земли, из-за арбузной горы выросла фигура разъяренного сторожа. Ругаясь отборным матом, он швырнул в Борьку арбуз, за которым полетели, как пушечные ядра, еще несколько. Уклоняясь от внезапно накрывшего нашу экспедицию артобстрела, мы так раскачали лодку, что стоявшие Борька и Женька, не удержав равновесия, свалились в воду. Сторож не унимался. Теперь он перенес весь огонь на меня, поскольку я еще удерживался в лодке. По счастью, нас относило течение, и только один арбуз угодил мне в плечо. Это случилось по той причине, что я обнаружил отсутствие одежды в носовой части лодки и перестал на мгновение лавировать. Сообразив, что она полетела в воду вместе с ребятами, я плюхнулся за борт спасать пожитки. Под водой, медленно переворачиваясь, опускались на дно мои прорезинки, Борькины кеды, Женькины сандалии. Чуть дальше, почти на поверхности, плыли моя и Борькина майки. Ухватив из обуви что поглубже, я поднялся на поверхность, захватил побольше воздуха и прокричал всплывшим товарищам, чтобы спасали тонущее барахло. Бросив в лодку спасенное, я снова нырнул на глубину. Вот когда пригодились наши игры в ловитки! И все же при поисках мы, очевидно, не рассчитали, что течение реки здесь достигало 4,5 – 5 км/час, поэтому предметы оседали на дно не в том месте, где упали, а далеко друг от друга и от лодки, в зависимости от их веса и конфигурации. В результате я оказался без носков, Борька без кеда, а Женька без сандалии. Наскоро собрав плывущие по Днепру арбузы, мы после неудачной охоты возвратились на берег. Своей добычей мы поделились с «сопляжниками», которые потом вместе с нами, во имя дружбы и солидарности, босыми шли домой.

К концу сентября, когда погода начинала портиться и чаще дул ветер, мы устраивали своеобразные парусные регаты. В качестве паруса использовали захваченные дома старые простыни или мешки. Так, до глубокой осени, мы бороздили уже остывающие воды Славутича, стремясь попасть на большую волну, образуемую буксирными катерами и последними в сезоне пассажирскими пароходами

9. Во власти Орфея

Не помню точно, сколько лет мне тогда было и в какой класс я ходил. Скорее всего, этот период можно отнести к 1935 –1936 гг. Тогда вдруг пошла мода на патефоны, которые пришли на смену громоздким граммофонам, не имевшим особого успеха у широкой публики. Выгодно отличаясь от граммофонов по качеству звучания, доступности цены, патефоны начали появляться в семьях со средним достатком. Занял он почетное место и в нашей квартире.

Теперь я уже не стоял перед ним, как когда-то в раннем детстве у тети перед громадной трубой граммофона, вглядываясь в жерло и ожидая, что вот-вот оттуда выйдут дяденьки и тетеньки, которые поют. Мне доверяли крутить ручку, ставить иголку, пластинку и включать пластинку. Я мог по несколько раз подряд внимательно выслушивать одну и ту же пластинку. Их у нас было не особенно много, поэтому те, что стояли стопкой на полке, я выучил наизусть. Так, например, я знал слово в слово «Скажите, девушки, подружке вашей» в исполнении Лемешева или арию герцога из «Риголетто» в исполнении Козловского. Больше всего почему-то мне нравились народные напевы, романсы, некоторые арии из опер и классическая музыка в исполнении симфонического оркестра. Любовь к такого рода музыке осталась на всю жизнь. Современный рок моя нервная система не воспринимает. Правда, наши родители, очевидно, так же, как я рок, не воспринимали джаз. А я, бывая у Мордуховичей, не без удовольствия слушал целый набор пластинок с записями Утесова: «У самовара я и моя Маша», «Пароход», «Прекрасная маркиза», «Борода», «Пожарный» и т.д. Это было что-то вроде разрядки после классики. У нас в семье отец и старшая сестра покупали наборы пластинок с записями опер, симфоний, монологов и рассказов. Дома я мог услышать Шаляпина, Собинова, Нежданову, Обухову, Качалова, Яхонтова, Москвина и других известных артистов. Я им старался подражать и петь своим ломающимся голосом от начала и до конца «Евгения Онегина», «Пиковую даму», «Демона», арии Суфеля и Садко. К сестре часто приходили соученики слушать наши пластинки, приносили свои записи. Особенно хорошие вещи были у одного из ее соучеников – Ники Глюкмана. Во время такого прослушивания я забьюсь, бывало, в угол и там замираю от волшебных звуков симфонического оркестра, исполняющего Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, Глинку, Гуно, Грига, Рахманинова, Верди и т.д. Эта чарующая музыка действовала на меня, как гипноз. Я мог без движения слушать ее часами, несмотря на то, что не отличался усидчивостью.

Как я уже писал, любовь к серьезной музыке осталась на всю жизнь. Это не мешает иногда с удовольствием слушать легкую мелодичную песенку или другие произведения такого жанра. Но безвкусные шлягеры своим кривлянием и звуковым грохотом вызывают головную боль и досаду. Когда я слышу такую, с позволения сказать, модную музыку, я с болью думаю о деградации музыкального жанра. Одно лишь успокаивает, что модные шлягеры, как бабочки-однодневки, быстро уходят в небытие, а хорошие вещи, особенно классическая музыка, остаются и не теряют с годами своей первозданной прелести.

После реконструкции, когда школа приобрела прекрасный по тому времени актовый зал, дирекция начала устраивать платные вечера-концерты, на которые приглашались мастера художественного слова, певцы, музыканты, приезжавшие по договоренности с филармонией в г. Запорожье из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова и Одессы.

Здесь, в актовом зале школы, вечером 5 декабря 1936 г. нас собрали у стоявшего посреди сцены приемника для того, чтобы мы могли услышать речь вождя – И.В. Сталина - на открывшемся в этот день чрезвычайном VIII съезде Советов. Здесь, в этом зале, в январе 1937 г. состоялся грандиозный бал-маскарад, посвященный 100-летию со дня гибели Пушкина. Но о нем надо сказать особо, что я и постараюсь позже сделать. В этом зале перед нами выступал орденоносец-пограничник в звании лейтенанта. Он служил на Дальневосточной границе, а к нам в школу попал по настоятельной просьбе директрисы. Ордена в то время были редкостью. Мы впервые увидели перед собой живого героя, у которого на груди сиял, прикрепленный самим Михаилом Ивановичем Калининым, орден Красной Звезды. Пограничник спокойно, без особого пафоса, рассказал нам о повседневных делах и заботах заставы, о героях, которые задерживают нарушителей, и почти ничего не сказал о своем собственном подвиге. Он скромно, как о чем-то обыденном, лишь упомянул, что наградили его за задержание группы вооруженных диверсантов. Мы, мальчишки, смотрели на героя во все глаза, особенно на орден, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни одного слова.

Я с удовольствием посещал все платные и бесплатные школьные вечера. Иногда был и непосредственным участником концертов.

Шел 1937 год. Я стал учеником 7 класса, а сестра, закончив на «отлично» школу, в конце августа уехала в Москву, где поступила в 1-й медицинский институт. По всей вероятности, отъезд сестры на учебу в столицу крепко подорвал экономику нашей семьи. Для того чтобы как-то сбалансировать бюджет, мама решила держать квартирантов. Ими стала семья артистов Новиковых. Это была удивительная пара. Он, Петр Петрович Новиков, – человек лет 50-ти, чуть выше среднего роста, смуглый, с правильными чертами, возможно, даже красивого в молодости, а сейчас уже сморщенного лица. Петр Петрович был коренным ленинградцем, в прошлом балетмейстер. Он много и с увлечением рассказывал о знаменитых артистах театрального Петербурга, с которыми был лично знаком в молодости. Но лучшие годы, увы, остались позади. Не знаю уж, каким образом, но только теперь он работал в Запорожской филармонии и часто вспоминал о былом.

Она, – Ольга Ильинична Новикова, – миловидная маленькая женщина с отличной фигурой, бывшая балерина Мариинского театра, в пачке и пуантах похожая на статуэтку. Лет на 20 – 25 моложе супруга, Ольга Ильинична продолжала выступать в филармонии с сольными номерами. Возможно, он когда-то был ее партнером. Детей эта пара не имела. Ребенка им заменяла беленькая болонка, которую Ольга Ильинична именовала, как и мужа, Петрушей. Временами мне казалось, что болонка похожа внешне и по характеру на свою маленькую хозяйку.

К Новиковым в гости часто приходили товарищи по искусству, приезжавшие в Запорожье. У них было много таких хороших знакомых, особенно в Ленинграде и Москве. Мама иногда даже передавала с артистами посылочки для сестры в столицу. В такие вечера, когда у Новиковых собирались гости, все (в том числе я и мама) переходили в среднюю комнату, именуемую залом, рассаживались за большим, покрытым скатертью раздвижным столом и включали ночной светильник, излучавший бледно-фиолетовое сияние. Мама ставила посреди стола самовар, доставала из кладовой варенье, и тут за чаем, в интимной и вместе с тем непринужденной обстановке начинался импровизированный концерт, нечто вроде «капустника». И тут я становился свидетелем прекрасного представления, какого не увидишь и не услышишь ни в одном театре. Память сохранила фамилии только двух мастеров художественного слова, Звездича и Петрова, и одного заслуженного артиста Набатова, остальных не помню. Да и много их приходило в нашу квартиру по ул. Жуковского. Но вдохновенные голоса этих людей и произведения, которые они исполняли, до сих пор звучат в моей голове.

Так как у нас в доме не было никаких музыкальных инструментов, кроме патефона и замечательной дедушкиной скрипки (моего наследства), которая хранилась за семью замками, гости приносили инструменты с собой. По аккомпанемент гитары, мандолины, флейты или скрипки звучали старинные романсы, арии и дуэты из опер и оперетт в исполнении басов, баритонов, теноров, меццо и колоратурных сопрано. А какие чудесные рассказы, стихи и поэмы звучали в исполнении мастеров художественного слова! Я слушал отрывки из Гоголя и Толстого, Тургенева и Чехова, Короленко и Горького, стихи и поэмы Пушкина и Лермонтова, Некрасова, Блока, Маяковского, Багрицкого и бесконечное множество музыкальных произведений.

По грамзаписи я многое из исполнявшегося уже знал и слышал в репертуаре известных народных артистов, поэтому невольно сравнивал с тем, что слышал сейчас дома. Эти сравнения не всегда были в пользу артистов с высокими званиями. Объяснялось это, как мне кажется, прежде всего тем, что непринужденность обстановки и благожелательность вдохновляли артистов и доставляли несказанное наслаждение как слушателям, так и самим исполнителям. После каждого такого вечера, заканчивавшегося за полночь, я еще долго лежал с открытыми глазами в кровати без сна, прокручивая мысленно снова и снова увиденное и услышанное за несколько изумительных подаренных мне судьбой часов.

Сам не сознавая того, под влиянием и от непосредственного соприкосновения с искусством я постепенно становился романтиком. Да и книги, которые десятками я поглощал в тот период («Три мушкетера», «Айвенго», «Пятнадцатилетний капитан», «Всадник без головы», «Черный охотник» и т.д.) способствовали формированию такого романтического настроения. Я завел общие тетради для стихов. На обложке одной из них наклеил портрет Пушкина, нарисованный акварелью Вовой Барсуковым. Оставалось только писать. Действительно, вскоре в тетради появились сатирические четверостишия, которые предназначались для классной газеты и бывали помещены в ней вместе с рисунками. Потом пошли стихи и поэмы, посвященные проблемам окружавшего меня бытия. Было там и о челюскинцах, и о папанинцах, и о полетах Чкалова, и в подражание Безыменскому (автору поэмы о Днепрострое), я написал большую поэму о строительстве Донского канала. В ней была смесь всего, что мог увидеть, услышать и прочитать подросток.

Как и все романтические натуры 15-летнего возраста, я, конечно, тоже встретил однажды свою Дульсинею, по которой начал украдкой вздыхать и посвящать ей стихи. Моя пассия была младше меня на год, из младшего на год класса, – Ниночка Подымова, русоволосая, с двумя толстыми косичками девочка, личико которой цвета спелого яблока украшали на щечках две ямочки и третья на подбородке. Вся она светилась чистотой и невинностью. Мне она казалась верхом совершенства. Ниночка играла на пианино и неплохо разбиралась в литературе. Мы вместе посещали литературный кружок, на котором меня больше занимала она, а не теория и стиль письма «от Ромула до наших дней». Когда я слышал ее голосок и видел ее, у меня замирало сердце.

Ниночка снилась мне по ночам в образе сказочной принцессы, которую я спасал от злодеев. И, не смея никому признаться, тем более Нине, в своих чувствах, даже в стихах, посвященных своей возлюбленной, я называл ее только «Н» или «Р».

Так продолжалось долго… – до тех пор, пока не возникла на моем горизонте новая Дульсинея, затмившая первую. И пошло: опять тайные вздохи, опять стихи, и, увы… замирание сердца и легкое головокружение от  соприкосновения с предметом обожания. По всем признакам, на меня уже начинали оказывать воздействие факторы полового созревания, от которых не застрахован ни один подросток.

То была пора, когда мои поэтические опусы достигли своего апогея. Общие тетради, которые я тщательно прятал от постороннего взора, пополнялись новыми произведениями, напоминавшими страдания молодого Вертера, Гамлета, Ленского, Хозе, Дубровского и кого хотите. Они, эти тетради, начали быстро заполняться и увеличиваться в своем количестве. Наверняка нечто подобное происходило и с моими сверстниками. Начитавшись Майн Рида, Вальтера Скотта, Джеймса Кервуда и особенно Александра Дюма, многие из них, вообразив себя мушкетерами или рыцарями, записывались в группы по фехтованию при Доме физкультуры. Я же наряду с литературой и искусством продолжал заниматься футболом, гимнастикой и все больше склонялся к боксу. Хотя бокс – не рыцарское занятие, но отстоять честь дамы сердца и свою собственную при помощи кулаков было делом куда более надежным и перспективным, чем устаревшим к тому времени методом – шпагой и рапирой.

 

***

Далее… далее пошла какая-то эпидемия джаза.

Как грибы после дождя, начали появляться большие и маленькие коллективы музыкантов под различными названиями: джаз-банд, тео-джаз, джаз-гол, джаз-ансамбль и т.д. Суть их всех сводилась к одному и тому же: это были «веселые ребята», которые играли, пели и танцевали, увлекая публику легкой музыкой и песней, не особенно заботясь о смысле и глубине содержания исполняемого произведения.

Учитывая, что наш класс всегда активно воспринимал происходящие вокруг события, не вызывает никакого удивления тот факт, что бацилла джазовой эпидемии заразила поголовно весь класс.

У нас родилась идея создать свой джаз-оркестр. Организацию по созданию и последующее руководство джазом взял на себя Борис Литинский. Подбор кандидатур в состав оркестра производился очень тщательно. Учитывались только истинные музыкальные способности и артистический талант претендента. Связи и знакомство не признавались, поэтому на «блат» никто не рассчитывал, не в пример теперешним методам приема абитуриентов в институт.

Комиссию по приему возглавлял Борька. Он строго прослушивал всех кандидатов сам, никому не передоверяя. Особенно долго подбирали «ударника», на пост которого претендовали пять-шесть человек. Нам нужен был только один человек, но веселого нрава, симпатичный, с отличным слухом, ритмичный, дисциплинированный парень, который задавал бы тон всему джазу. Ведь «ударник» в джазе – это его камертон, это все или почти все!

Например, один из претендентов, не прошедший по конкурсу, – Исайка Раввич, – много лет спустя рассказывал, как несколько месяцев готовился предстать перед строгой комиссией. Из ведер, кастрюль и крышек он сотворил дома подобие музыкальных ударных инструментов и каждый день устраивал такое «соло», что мать ходила с перевязанной головой, ватой в ушах и аспирином в кармане передника.

И все же ему не повезло.

В «ударники» прошел, по большинству голосов и высокому мнению руководителя, сильнейший. Таким счастливцем оказался, а вернее, стал Гриша Майзлин, который отвечал всем вышеперечисленным требованиям. На первой скрипке играл сам руководитель Борис Литинский, на пианино Лева Фукс, на домбре – Шура Григорович, пел симпатичный парень из младшего класса Леонид Урицкий. Других ребят из джаза: трубу, флейту, саксофон, аккордеон, – не помню. Для этого вновь созданного творческого коллектива я стал писать стихи. Борька, очевидно, чтобы поощрить поэта и вместе с джазом выводить его на сцену, дал мне возможность играть на второй или третьей скрипке (это-то с моим музыкальным образованием). А в основном я играл на кастаньетах. Такая роль в джаз-оркестре, – поэта и музыканта, – не знаю, как остальных, а меня вполне устраивала.

К первому концерту коллектив джаза готовился особенно тщательно. Я написал вступление в стихах, которые в темповой мелодекламации должен был читать Борис Литинский. Музыку к словам-вступлению мы позаимствовали у известного композитора И.О. Дунаевского, написанную им к кинофильму «Волга-Волга». Вступление начиналось так:

– Разрешите, милый зритель,

Милый зритель, милый зритель,

Вам представиться сейчас.

Джаза я руководитель,

А вот в полном сборе джаз…

Далее шло представление всех участников, которые по мере упоминания их имен приподнимались с места и в темпе продолжали играть мелодию на своем инструменте. У нас был большой репертуар, даже читали стихи и танцевали в сопровождении джаза. А в конце исполнялась песенка, которую я написал на модную мелодию, звучавшую почти изо всех окон города, – танго «Утомленное солнце». Для понимания содержания созданной мною песни непосвященным необходимо дать некоторые пояснения. Суть вот в чем.

До войны все старые школы, в том числе и 4-я, пользовались печным отоплением с топками в классах и коридорах. Поскольку репетиции джаза проходили по вечерам в октябре месяце в почти нетопленом помещении, мы мерзли, едва владели пальцами, которые с трудом брали необходимую ноту. В общем, держались на энтузиазме. Особенно доставалось Лене, которая сидела на рояле. Тем, кто стоял, было все же легче, так как они могли переступать с ноги на ногу и двигаться, а Леночка страдала и никому не жаловалась. Жарко было только одному человеку в джазе – ударнику Грише Майзлину, по лицу которого струился пот от избытка темперамента. Мне лично кажется, что и на Северном полюсе, раздетым, но с ударными, он бы не замерз, и так же пот капал бы с его лица, превращаясь на лету в град. Когда мы пожаловались на холод, нам туманно объяснили, что плохо топят из-за нехватки топлива, которое приходится экономить.

Так родились слова к песне, которые, в общем-то, я успел забыть. Их напомнила мне одна из учениц школы, поклонница джазовой музыки – моя жена. Незатейливая песенка о наших творческих страданиях в не отапливаемом помещении заканчивалась такими словами:

– Мы дирекцию просим,

Чтоб дрова раздобыли,

Чтобы в школе топили, –

Согрели нас!

После концерта, сопровождавшегося овациями школьников, эту песенку начали распевать все учащиеся. Любовь Марковна, недолго думая, послала джаз-оркестр выступить с этой программой перед шефами. Когда последние услыхали такую жалобную песенку, то моментально отреагировали: школьный подвал наполнился до отказа дровами и углем. А мы еще раз убедились в незаурядности таланта нашей директрисы: из любых сложных ситуаций находить самые неожиданные выходы с пользой для школы, которой Любовь Марковна была беззаветно предана.

 

***

Каждый раз, глядя на фотографию наших двух классов, – 5-й выпуск 4-й ПСШ имени Горького 1940-го года, – с трепетом и теплотой я вспоминаю учителей и соучеников. О каждом из них хочется сказать что-то хорошее, потому что с этими людьми связаны 10 самых счастливых и беззаботных лет жизни.

Милые, хорошие мои человеки!!!

Многих из вас уже давно нет в живых: одних поглотил ураган войны, пронесшийся со страшной силой над нашей Родиной; другие ушли из жизни после, но тоже остались в памяти молодыми; третьи, кого минула печальная участь, постарели и теперь по возрасту обогнали своих бывших школьных учителей. Иногда мне кажется странным, что мы провели вместе всего десять лет, одну седьмую человеческой жизни, а нас продолжает до сих пор притягивать друг к другу как магнитом.

Что это?

Эту тягу можно сравнить разве что только с притягательной силой встреч ветеранов-фронтовиков. Мы встречаемся каждые пять лет, начиная с 1965 года. При каждой такой встрече кого-то недосчитываемся. Это очень печально, но такова философия бытия, от этого факта никуда не спрячешься. Подходит 45-й год со времени окончания школы, от оставшихся в живых соучеников со всех концов Союза летят письма с вопросом:

• Когда приезжать на очередной юбилей нашего выпуска?

Я уверен, что эта 4-я по счету встреча состоится! Я уверен, что оставшиеся в живых соберутся на свои 5-ю и 6-ю послевоенные пятилетки, чтобы с радостью увидеть живых однокашников и помянуть ушедших, которые все были нам дороги вместе и каждый чем-то своим, особенным.

Родные мои!

Я вас всех очень люблю. Вы моя молодость, мое неповторимое беззаботное время. Я беру на себя непосильную ношу: написать о каждом, каким я его узнал и запомнил на всю оставшуюся жизнь, – учителе и ученике.

Итак, я возвращаюсь к вам, – мертвые и живые друзья мои.

Глава №3. Школьные годы (часть вторая)

1. Варвара Дмитриевна Барабаш

Варвара Дмитриевна приняла нас от Марии Васильевны Корсунской, когда мы перешли в 5-й класс, то есть становились подростками, как теперь принято говорить, самого трудновоспитуемого возраста. Варвара Дмитриевна носила короткую стрижку, волосы красила в черный, вороньего крыла цвет. Когда она стала классным руководителем нашего 5-А, ей было лет 50 или около того. Как и многие учительницы ее поколения, Варвара Дмитриевна не имела своей семьи, жила с сестрой, и мы, ученики, заменяли ей собственных детей, а школа была основным домом.

Нрава Варвара Дмитриевна была строгого, требовательная и вспыльчивая, но отходчивая и добрая. Кроме классного руководства она читала у нас математику и иногда настолько входила в раж, ругая провинившегося во всю силу легких, что не слышала саму себя. Если это был стоявший у доски ученик, то от такого крика он совсем тупел, молча воспринимал ругань, и, как истукан, только хлопал глазами. Ее это еще больше возмущало.

На второй парте, слева от учительского стола, сидел лопоухий пацан – Муська Колтунов или просто «Муха». На уроках он всегда исподтишка шалил и смешил весь класс своими проделками. Муха это делал мастерски, как артист, сам оставаясь при этом невозмутимым пай-мальчиком. Учителя, особенно женщины, не знавшие истинной цены Мухиной макиавеллевской сути, ловились на эту удочку, умилялись, видя его преданный взгляд и физиономию застенчивого мальчугана, остававшегося совершенно спокойным даже тогда, когда весь класс чуть ли не катался по полу от хохмы, им же только что выданной. Наказывали обычно не истинного виновника, а другого.

Бывало, дойдя до исступления, Варвара Дмитриевна, или, как мы ее в таких случаях величали, «Варвара», не находя больше слов для выражения, в экстазе поворачивалась почему-то всегда влево и переходила на междометия: «Тьфу-у!»

Я, сидящий не так уж далеко от места действия, никогда не замечал, чтобы у «Варвары» при этом изо рта летели брызги. А Муська Колтунов при этом страдальчески кривил рожу, быстро вынимал из кармана носовой платок, демонстративно расправлял его, встряхивал и медленно и аккуратно начинал обтирать лоб, щеки, грудь, шею и руки. Варвару Дмитриевну это мгновенно отрезвляло, а нас такой поворот веселил до слез. Только что взбешенная, как пантера, «Варвара» виновато улыбалась, вздыхала, и, как ни в чем не бывало, продолжала урок до самого звонка, иногда даже забыв задать на дом задание. Такие сценки, когда Варвара Дмитриевна «плевалась», а Муха тщательно вытирался платком, повторялись довольно часто, и заканчивались они, как правило, тихо, мирно, при полном взаимопонимании сторон: воцарялся абсолютный штиль после пронесшегося над классом мгновение назад смерча.

Когда мы стали учениками 6-го класса и у девочек начали появляться намеки на груди, а у мальчишек – меняться голоса, Варвара Дмитриевна решила поговорить с нами о половом воспитании.

Наверное, об этом самое время было поговорить с подростками, достигшими 12 – 13-летнего возраста, потому что за лето нас как будто подменили. Девчонки вдруг начали сторониться ребят и шептаться по углам друг с дружкой по секрету. Мальчишки тоже стали странными: одни перестали дергать девчонок за косички, при случайном столкновении с ними испытывали смешанное чувство робости и волнения, а другие, наоборот, стали грубыми и агрессивными по отношению к «слабому полу». Словом, мы с известным трудом преодолевали переходный период полового созревания.

Варвара Дмитриевна, никогда не имевшая ни мужа, ни собственных детей, и, мне думается, никакого практического опыта в сексуальных вопросах тоже не имевшая, собирая нас, основывалась только на своих сугубо теоретических познаниях и случайных наблюдениях и выводах. Она во время уроков оставила только девочек, торжественно выпроводив мальчишек вон из класса, и долго с ними беседовала о чем-то, нам неведомом. Ребята к этому инциденту отнеслись без возражений и любопытства, даже наоборот, были рады смотаться во двор к Колтуновым, чтобы поиграть в футбол. На другой день наш классный руководитель оставила для беседы têt-a-têt только мальчиков, выпроводив девчонок.

Девочки оказались более любопытными, чем мы. Они устроили в коридоре у двери, за которой производилась беседа, своеобразную пирамиду. На самый верх этого искусственного сооружения водрузили маленькую, пронырливую Любочку Баш. Так как дверь вверху была застекленной, задача Башонка состояла в том, чтобы вести наблюдение за ходом протекающей в классе беседы и сообщать сведения вниз, фундаменту пирамиды, состоявшему из Бэбы Рихтер, Доры Шток, Нины Скрипник и других упитанных девочек. Эти наивные сплетницы не учли, что дверь открывается вовнутрь. Сгорая от любопытства, стараясь одновременно поддерживать пирамиду и лично подслушать сквозь щель, о чем идет речь в классе, они невольно нажимали друг на друга и на дверь до тех пор, пока створки не распахнулись, и все любопытные кумушки не влетели кувырком в класс, а Башонок подкатилась с верхотуры прямо к столу растерявшейся и рассердившейся Варвары Дмитриевны.

Я не помню содержания проходившей тогда беседы, которую с нами проводила не имевшая никакого, как я уже упоминал, практического опыта классная дама, но конец беседы, прерванный внезапным появлением у порога девичьей «малакучи» с выкатившейся вперед Любочкой, нашим воем и торжественным выпроваживанием плачущих кающихся Магдалин запомнил очень хорошо.

Варвара Дмитриевна никак не могла успокоиться. Она ходила между партами и без конца плевалась:

– Тьфу! Тьфу! Я же только вчера с вами беседовала!

Она не могла даже на мгновение себе представить, что ее беседы не впитались в сердца легкомысленных девиц.

Для улучшения успеваемости и углубления знаний по своему предмету Варвара Дмитриевна решила прикреплять слабых учеников к сильным. Так я стал заниматься по алгебре и геометрии с Хоной Канторовичем из нашего и Лидой Веселовской из параллельного класса. Хона приходил ко мне домой, мы вместе регулярно готовили уроки, и результаты вскоре не замедлили сказаться. Хона начал самостоятельно решать задачи, доказывать теоремы и стал успевать по математике. С Лидочкой было куда труднее. Эта веселая, пухленькая, как сдобная булочка, хохотушка оправдывала свою фамилию. Несмотря на то, что она жила недалеко от меня, Лидочка не пожелала ходить ко мне домой, она пожелала заниматься у нее. Я согласился. Однако когда я садился за стол и с серьезным лицом «учителя» раскрывал учебники и тетрадки для занятий, ротик Лидочки начинало сводить от зевоты. Увы, с этим ничего нельзя было поделать. Бывало, я входил в роль «учителя» и, ничего не замечая вокруг, увлекался объяснением очередной задачи, и вдруг меня отрезвляла неожиданная просьба Лидочки:

– Расскажи-ка ты лучше какой-нибудь интересный роман.

Особенно ее интересовало «про любовь». Если эти отвлекающие маневры не помогали, толстушка шла на последнюю уловку: садилась ко мне поближе, чтобы наши плечи и ноги соприкасались. Нагибаясь над столом таким образом, чтобы внушительная грудь ее ложилась на мою руку, Лидочка очень внимательно принималась меня слушать, старательно и невинно заглядывая в глаза. Я не смел пошевелить рукой и с замирающим сердцем, облизывая пересохшие губы, продолжал, заикаясь, кое-как объяснять теоремы, мечтая о скорейшем окончании занятия. Таких пыток я не смог выдержать и через полгода отказался от продолжения спиритических занятий с Лидочкой, к великой досаде Варвары Дмитриевны.

В нашем классе учились два мальчика с совершенно противоположными характерами: маленький, подвижный, задиристый Монька Карпель, и тихий, худенький, высокий, застенчивый Рудик Рискин. Зная хорошо и того, и другого, трудно себе представить, что у этой пары могла возникнуть драка. Но она разыгралась прямо в классе, едва лишь прозвенел звонок. Монька оказался проворнее, выкрутился из рук ухватившего его Рудика и ударил противника что есть силы в живот. У Рудика перехватило дыхание, он раскрыл, как рыба, выброшенная на сушу, рот и упал замертво между партами. У Моньки расширились зрачки. Испугавшись содеянного, он убежал и спрятался в клозете, который находился в конце двора…

Прозвенел звонок. Мы кое-как подняли и усадили Рудика за парту. Кто-то побежал за врачом в медпункт. Монька не появлялся. На следующей перемене вездесущий Муха разыскал и сообщил нам «явочную квартиру» беглеца. Затем стал сновать от клозета к классу и обратно, между Монькой и Рудиком, и каждый раз сообщал беглецу последние новости, одна страшнее другой:

– У Рудика появилось на животе черное пятнышко!

– Пятнышко разрослось в пятно на весь живот. Рудику все хуже!

– Положение критическое! Рудика понесли к Фане Владимировне Островской в медпункт!

– Положение безнадежное! Доктор не гарантирует, что спасет Рудика!!!

«Жуткие» сообщения, одно страшнее другого, так подействовали на растерявшегося Моньку, что он дрожащим голосом попросил Муху принести портфель и, не заходя в класс, сбежал из школы.

Шел 1936 год.

Газеты и радио в эти дни пестрели сообщениями о событиях, происходящих в Испании. С горящими глазами люди читали статьи Михаила Кольцова с места событий. Мы восторгались подвигами советских добровольцев, вступивших в интернациональные бригады для помощи республиканцам в их справедливой борьбе против франкистов.

«No Pasaran!» – неслось всюду в ответ на происки зарождающегося и все более наглеющего фашизма.

В Одессу почти ежедневно приходили из Испании корабли с детьми, женщинами и стариками, бежавшими от диктаторского режима Франко. Обратно в Испанию эти корабли уходили с добровольцами. Мы – подростки - все происходившее тогда в мире воспринимали по-своему. Война с фашизмом нашей детской фантазией рисовалась романтическим приключением с обязательной победой добра над злом и торжеством героев, которыми мы себя воображали. Если учесть все вышесказанное, то нет ничего удивительного, что после серии сообщений, которыми Муська Колтунов подогрел воспаленный мозг Моньки, у последнего созрел план побега в Испанию, чтобы там, на поле сражения, разом решить все проблемы: стать героем-республиканцем и заслужить прощение за нечаянное «убийство» Рудика.

Два дня мы ничего не знали о Моньке Карпеле и сочли его отсутствие на уроках простой трусостью. Когда же на третий день в класс влетела взбудораженная Варвара Дмитриевна с не менее взволнованной директрисой, и наша уважаемая Любовь Марковна начала по очереди у каждого снимать допрос: «Где Карпель?», мы поняли, что дело обстоит хуже, чем мы предполагали.

…Через неделю беглеца в сопровождении милиционера привезли из Одессы в Запорожье и сдали под расписку родителям.

Моньку обнаружили в трюме корабля, отплывавшего в Испанию. Как ему удалось добраться по железной дороге до Одессы и там проскользнуть мимо таможенников в трюм отходящего корабля, для меня так и осталось загадкой. Наш герой по прибытию вернулся в класс только после того, как ему сообщили, что Рудик Рискин жив-здоров, и что у него никаких последствий от удара не осталось.

С тех пор Варвара Дмитриевна к мальчикам стала относиться более осторожно и внимательно, а Любовь Марковна во избежание рецидивов уговорила родителей Карпеля перевести сына в 8-ю школу, которая располагалась якобы ближе к месту жительства бедного Моньки.

Об этом вероломном поступке директрисы мы узнали гораздо позже, а пока ждали от «героя» рассказа о его увлекательном путешествии. Однако Монька молчал, и приключений мы так и не услышали…

Милая, неуравновешенная Варвара Дмитриевна довела нас до конца учебного года в седьмом классе. Просидела от начала и до последнего дня на всех экзаменах. Потом сказала каждому свое «родительское» напутственное слово и отпустила с Богом на летние каникулы до осени восьмого класса.

В том, что Варвара Дмитриевна любила нас, как родных детей, я убедился еще раз, когда, вернувшись после Великой Отечественной войны домой живым и здоровым, через неделю свалился в постель с брюшным тифом. Меня сначала лечили от малярии. Потом, наконец, разобрались и, едва живого, поместили в инфекционную больницу, где медсестрой работала родная сестра Варвары Дмитриевны. Моя теперь уже бывшая учительница, узнав, что я вернулся живой с войны и лежу в тифу, бегала в больницу навещать меня, сама беспокоилась и сестре своей из-за меня не давала покоя. Возможно, благодаря ее стараниям я кое-как излечился от тифа и снова встал на ноги.

Варвара Дмитриевна… Варвара Дмитриевна… Я навестил ее один раз после болезни и второй после окончания института, перед отъездом по назначению в Сибирь. Она целовала меня, гладила, давала наставления и плакала, чувствуя, что это наше последнее свидание.

Больше я не видел ее.

2. Раиса Захаровна Петрова

Я обещал рассказать о Пушкинском бал-маскараде. Однако он был немыслим без Раисы Захаровны Петровой – нашей незабвенной учительницы русского языка и литературы.

Не берусь судить, каким должен быть преподаватель этих предметов, но Раиса Захаровна для нас была эталоном такого учителя. Бывшая актриса МХАТа, подруга Маяковского, она, едва открывая дверь в класс, вносила с собой образ той героини, о которой нам предстояло еще услышать.

«Раиса», как и Варвара Дмитриевна, была одинока, поэтому всю себя без остатка отдавала школе. Мы это чувствовали, любили ее тоже, но, как дети у любящей матери, не всегда вели себя на уроках должным образом. Раиса Захаровна, в отличие от Варвары Дмитриевны, никогда не повышала голоса, тем более не кричала на нас. Но стоило ей взглянуть через пенсне на расшалившегося ученика, как озорник тут же прекращал баловство и надолго замолкал.

Манера входить в класс и вносить свой портфель у Раисы Захаровны была тоже совершенно особенная. Многие ученики не без успеха подражали этому царственному вхождению. Большой, переполненный нашими тетрадками портфель «Раисы» почти никогда не закрывался на замок, поэтому она несла его, зажав под мышкой правой рукой, слегка размахивая свободной левой. От постоянной носки в таком неудобном положении тяжелого портфеля она приобрела привычку ходить, приподняв правое плечо. Прежде, чем Раиса Захаровна торжественно-вдохновенной походкой вплывала в класс, появлялся знакомый портфель. При виде его мы моментально поднимались и стоя приветствовали любимую учительницу. Она укладывала на стол портфель, поверх пенсне рассеянным взглядом окидывала присутствующих, кивала головой, чтобы мы сели. Потом справлялась у старосты, кого из учеников сегодня нет на уроке, отмечала в журнале и начинала священнодействие.

Бывало, одновременно с появившимся в открытой двери портфелем тут же раздавался знакомый голос «Раисы» со словами Катерины, Анны Карениной, Татьяны Лариной, а то и Коробочки. Этот знакомый голос звучал с порога, иногда за ним. Мы еще не видели той, кому он принадлежал, а в воздухе уже витал образ героини: то трагической, то лирической, то комической.

А как интересно проходили уроки, когда мы изучали Маяковского! Мне кажется, в нашем классе, а может быть, и в школе, все стали благодаря Раисе Захаровне горячими поклонниками его таланта.

Я с большим удовольствием заучивал наизусть стихи и поэмы «талантливейшего поэта нашей эпохи», даже те, которые не входили в программу. Пытался писать стихи в стиле Маяковского, но когда столкнулся с его обращением к столичным поэтам:

– Уважаемые,

поэты

московские,

Советую вам, любя:

Не делайте

под Маяковского,

А делайте под себя!

– перестал подражать, начал искать собственный стиль стихосложения, сообразуясь с содержанием.

Раиса Захаровна показывала нам на уроке книжку «Пощечина общественному вкусу», изданную Объединением футуристов в 1914 году. На пожелтевшем холщовом переплете ее красовалась дарственная надпись: «Уважаемому другу, милой Раисе. В. Маяковский».

Но не только перед Маяковским я преклонялся. Я вообще любил литературу и в особенности русскую. Мне нравилось писать сочинения на любые темы, которые нам задавали в школе. Но больше всего хотелось писать на вольные.

К тому времени я прочел уже изрядное количество книг русских, украинских и зарубежных поэтов и прозаиков, классиков и современных писателей. Я поглощал их без разбора, во время частых болезней и в ущерб изучению других предметов. Даже несмотря на то, что ребята по очереди приносили уроки, которые задавали на дом, я в первую очередь читал что попадало под руки, а потом уж выполнял домашние задания. Мне нравились уроки литературы в школе еще и потому, что Раиса Захаровна на них разрешала каждому ученику высказать свое личное мнение о героях, авторе и его произведении в целом. Часто эти мнения были довольно противоречивы, возникали горячие споры, в которых принимал участие почти весь класс. Если дискуссия долго не прекращалась, перерастала в галдеж, Раиса Захаровна поднималась с места и одним, но довольно выразительным жестом заставляла нас тотчас умолкнуть. В наступившей тишине она подводила итог спора, давала характеристики героям, подкрепляя слова цитатами из произведения и такими логическими выводами, которые не требовали дальнейшего пересмотра.

Теперь, имея за плечами большой опыт, я, возможно бы, и не согласился с некоторыми выводами своей учительницы, и, если бы она возражала, то поспорил и постарался бы доказать свою правоту. Но тогда, тогда были иные времена, иные взгляды и понятия. Очевидно, и на нашу любимую «Раису» это оказывало соответствующее влияние. Что касается русского языка, то здесь дело обстояло куда сложнее и не только у меня. Диктанты доставляли мне большие хлопоты, так как учить грамматику было лень. Вполне естественно, что, плохо зная правила, я допускал в диктантах ошибки. Даже в любимых мною сочинениях, чтобы избежать грамматических ошибок, я старался подбирать только хорошо известные мне слова и писать покороче. За краткие, по полтора листа, сочинения я получал сниженную на бал оценку. В примечании, сделанном рукой Раисы Захаровны, указывалась причина: «Хотя краткость – сестра таланта, но образ раскрыт не полностью. Р. Петрова».

В нашем классе грамотно, почти всегда без ошибок, писали: Галя Перглер, Миша Левин, Люся Савицкая, Валик Ушаков и еще два-три человека, не более. Остальные старались во время диктантов любыми способами узнать у грамотеев, как пишется то или иное слово и где какой поставить знак препинания. С синтаксисом у меня, правда, было немного легче, а с морфологией, кажется, до сих пор дружба не налажена. Что грешить, Раиса Захаровна диктовала всегда медленно, с расстановкой, очень четко произнося каждое слово. И все равно мы умудрялись допускать ошибки, и во время диктантов каждый старался пристроиться как только мог.

Например, Женя Гендзели – милейший толстяк по кличке «Слон», не успевал по языку и в диктанте допускал массу ошибок. Сидел он рядом с Мишей Левиным. Друзья разработали свой, простой до гениальности, условный код на знаки препинания. Во время диктантов Женька садился за парту перед Мишей, а тот передавал сигналы толчком ноги, упиравшейся в зад Слона: слабый толчок – запятая, два коротких толчка – двоеточие, три коротких – многоточие и т.д.

При передаче восклицательного знака Женька подскакивал, молча почесывая место, на котором нормальные люди сидят. Я думаю, что после диктантов с множеством риторических предложений Слон уносил на своем «приемнике» изрядное количество синяков, тем не менее, друзья код не меняли. После очередной контрольной, раздавая проверенные диктанты, Раиса Захаровна, бывало, говорила, глядя поверх пенсне на Слона:

– Гендзели, у Вас прекрасно обстоит дело с синтаксисом, а вот с морфологией надо еще серьезно потрудиться.

Женька, выслушивая эти слова, так невинно смотрел на учительницу, такими преданными по щенячьи глазами, умилялся, кивком головы подтверждая слова Раисы Захаровны, что можно было подумать, будто в классе перед вами сидит не Слон, а Ангел.

Для углубления наших знаний по литературе Раиса Захаровна организовала в школе драматический и литературный кружки. В драматический я не записался, так как хоть и смутно, но все же догадывался, что артистическими способностями не обладаю. Зато в литературный сразу же пошел и записался с удовольствием. В этом кружке мы изучали, в основном, внепрограммные произведения современной советской литературы, писали рефераты и делали доклады по теории литературы и о жизни и деятельности известных писателей мировой литературы, читали и разбирали свои собственные сочинения. Кроме того, мы издавали газету «Литкружковец», куда помещали свои творения и в которой я принимал активное участие. Во время прослушивания произведений своих коллег литкружковцы не стеснялись критиковать друг друга, не оставляя иной раз камня на камне от «литературного труда» автора. Наша учительница, по пустякам не вмешиваясь в наши споры, которые даже иногда подогревала, в особо критические минуты приходила автору на помощь.

Оставаясь в душе по-прежнему актрисой, Раиса Захаровна с особенной любовью относилась к драматическому кружку, уделяя ему много внимания. В школе были талантливые ребята, с настоящим актерским дарованием. Они вполне могли бы выступать на сцене городского театра им. Заньковецкой рядом с профессионалами. Особенно ярким артистическим талантом блистали Федя Подольный, Абрам Тилимзагер и Лариса Устименко. Разыгрываемые на сцене актового зала пьесы с режиссурой Раисы Захаровны и участием этой троицы всегда имели громадный успех. Федя Подольный играл своих героев так вдохновенно и искренне, что, глядя на него, я забывал, где нахожусь и что передо мной ученик старшего 10-го класса.

Школьные драмкружковцы часто пользовались костюмами театра им. Заньковецкой. Иногда на школьные спектакли приходили актеры из этого театра, и это было большой радостью. Особенно желанным гостем кружковцев всегда был народный артист УССР Яременко, которые помогал Раисе Захаровне в постановке и выборе пьес.

Никогда не забыть мне Пушкинской «Русалки», которую под руководством Раисы Захаровны поставили школьные артисты на сцене театра им. Заньковецкой. Абрам Тилимзагер играл мельника, Лариса Устименко – его дочь, а Федя Подольный – князя. До сих пор, как будто это было вчера, помню прекрасно сыгранную трагическую сцену встречи лишенного разума мельника, опустившегося после гибели дочери, с князем. «Русалка» имела большой успех у зрителей. Ее ставили несколько раз, в том числе дважды на сцене театра Заньковецкой и в клубе «Металлист».

Потом школа проводила своих первых выпускников-десятиклассников. Покинули ее стены будущие знаменитые артисты, педагоги, врачи, рабочие, спортсмены и генералы.

Наступил 1937 год.

Полный драматизма и вместе с тем великих свершений, темный и светлый для нашей Родины. Страна готовилась отметить в январе 100-летие со дня гибели гения русской литературы Александра Сергеевича Пушкина. Готовилась и школа во главе с Раисой Захаровной. Хотелось отметить эту дату так, чтобы, отдавая дань великому поэту, учащиеся еще лучше узнали его и надолго запомнили Пушкинское столетие.

Решено было устроить бал-маскарад по мотивам произведений поэта, да так, чтобы сам Пушкин был среди своих героев, представлял их зрителям и был бы участником маскарада.

Раиса Захаровна заранее договорилась с каждым классом, начиная с 10-го и кончая 7-м, кто какое произведение Пушкина будет представлять на костюмированном балу. Нашему 7-А было поручено разыграть сценки по мотивам поэмы-сказки «Руслан и Людмила», 7-Б – не помню, десятый, в котором училась сестра, представлял «Евгения Онегина». Мне досталась незавидная роль раба из свиты Черномора, которого поручили изображать Хоне Канторовичу. Поскольку Хона не достал не то что колдовскую, но даже обычную бороду, то роль сама по себе отпала вместе с бородой и многочисленной свитой Черномора. В результате я выступил на этом прекрасном балу в качестве активного зрителя. От нашего класса в масках и костюмах были: Русалка – Галя Перглер, Людмила – Люся Савицкая, Руслан – Женя Гендзели, Ратмир – Шура Мозенсон, Кот ученый – Женя Гаскин и т.д. Еще кто кого изображал, уже не помню. Моя сестра была Натальей Гончаровой – женой поэта. В роли Пушкина выступал ученик 9-го класса Валька Кажан. Костюм сестре делали по известному портрету Натальи Николаевны, где она изображена в декольтированном платье, с высокой прической и свисающими до плеч локонами, с диадемой посреди ровного пробора и страусовыми перьями, элегантно украсившими ее прелестную головку. Помнится, как тщательно наряжала сестру учительница русского языка и литературы младших классов Наталья Дмитриевна Балицкая – женщина строгих нравов и высокой культуры, и, по всей вероятности, знатного происхождения. Она почему-то благоволила к моей сестре, поскольку для ее украшения не пожалела свои фамильные драгоценности. Наталья Дмитриевна собственноручно украсила сестру диадемой, колье, браслетами, кольцами, страусовыми перьями и роскошным старинным веером. Под звуки торжественного марша главная пара – Александр Сергеевич Пушкин и его супруга Наталья Николаевна, – взявшись нежно за руки, медленно и грациозно вошли в зал. За ними, выдерживая интервал, последовали персонажи произведений поэта: Онегин и Татьяна, Ленский и Ольга, Руслан и Людмила, Мельник и Русалка, Алеко и Земфира, кудесник и Шамаханская царица, Ученый кот и прочие герои.

В центре зала возвышалась нарядная елка. На сцене стояли маленькие елочки, покрытые серебристым «дождиком» и снежинками из ваты. Чета Пушкиных со своей многочисленной свитой дважды прошлась по залу вокруг елки перед зрителями, сидящими на стульях, расставленных вдоль стен рядами. Любовь Марковна и Раиса Захаровна представили участников маскарада нашим гостям: шефам и Народным артистам УССР Яременко, Любарт и Доценко. После этой церемонии Пушкин усадил свою супругу в кресло посреди сцены, а остальных героев разместил по бокам слева и справа от нее. Затем стал позади Натальи Николаевны, опершись на спинку кресла рукою, и громким голосом торжественно прочел свои пророческие строки из «Памятника»:

 

• Я памятник воздвиг себе нерукотворный…

 

Вслед за поэтом выступили герои его произведений с разыгрыванием отдельных сцен и чтением отрывков из драм, монологами и диалогами. В промежутках между этими выступлениями духовой оркестр играл старинные вальсы и другие бальные танцы.

Танцевать умели многие. Этому нас обучали на специальных платных курсах бальных танцев, открывшихся при школе. Я на них не ходил (дорого стоило), лишь иногда, любопытства ради, заглядывал в актовый зал после уроков на проходившие там репетиции танцоров. Показывая разучиваемое движение, учитель танцев клал руку на тонкую талию своей жены-партнерши и на ломаном русском языке произносил, вальсируя:

– Бистро… бистро… медленно… медленно…

Танцевала эта пара замечательно. Безусловно, их уроки как нельзя кстати пригодились на пушкинском балу.

Кавалеры приглашали дам, маски кружились в танце, стараясь не растерять друг друга, чтобы не нарушать композицию. Иногда, правда, можно было видеть и отступления, так как к танцам подключались зрители, которые отбивали у персонажей героинь и героев. Однако такие поступки не вызывали ревности и гнева, и до дуэлей дело не дошло: у всех было приподнятое настроение.

 

Была полна народу зала,

Музыка уж греметь устала,

Толпа мазуркой занята,

Кругом и шум, и теснота;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры…

 

В зале царил пушкинский дух.

Никогда ранее и потом мы не чувствовали поэта так близко и трепетно.

Под занавес этот прекрасный торжественный вечер поэзии украсился еще больше, когда в прощальном вальсе-фантазии Глинки закружились всего две пары: Пушкин со своей Натали и наш строгий учитель математики Григорий Евсеевич Коган с Раисой Захаровной Петровой.

3. Григорий Евсеевич Коган

Об этом учителе в школе слагались легенды. Они передавались от старшего поколения учеников к младшему вместе с прозвищем «Герш» из уст в уста, как фольклор. Все сводилось к тому, что Герш суров и беспощаден, что заработать у него хорошую оценку почти невозможно, а получить «кол» – раз плюнуть. Учитель математики старших классов, Григорий Евсеевич Коган, – смуглый, всегда подтянутый, серьезный, ходил твердой широкой походкой уверенного в себе человека, размахивая зажатым между большим и указательным пальцами классным журналом. Ко всем без исключения ученикам он обращался на Вы независимо от возраста. К пацанам младших классов, при первых звуках звонка пулей вылетающим в коридор на перемену и слишком бурно начинающим превращать накопившуюся потенциальную энергию в кинетическую, он обращал строгий вопрос:

– Что Вы делаете, что?

Это действовало магически. Пацаны моментально затихали и, сдерживая дыхание, зачарованным взглядом пожирали и провожали удалявшегося учителя. Местоимение «Вы» сразу приподнимало малышей на уровень взрослых, которым не пристало шалить. И можно было быть уверенным, что получившие от Когана замечание озорники остальную часть перемены, возможно даже до конца уроков, будут вести себя чинно и благородно, то есть до тех пор, пока на их высшую нервную систему не подействует более сильный, чем Герш, внешний раздражитель.

Каждый из перешедших в 8-й класс, с которого в математике начинал царствовать Григорий Евсеевич, уже успевал наслушаться легенд о нем или испытать на себе местоимение «Вы» вместе с вопросительной формулировкой «Что Вы делаете?» Поэтому, когда Коган первый раз переступил порог нашего класса, мы моментально вскочили с мест для приветствия, тихо уселись за парты и, затаив дыхание, стали ждать, – что будет дальше? Дальше не произошло ничего особенного. Григорий Евсеевич спокойно сделал перекличку, постаравшись с первого раза запомнить фамилии всех учеников. Ему это удалось настолько, что больше он никогда нас не путал и называл только по фамилии.

Многие учителя обращались к ученикам по имени и на «ты», Коган – всегда на «Вы» и только по фамилии. Такая форма обращения заставляла ученика уважать себя, чувствовать себя личностью, в учителе видеть старшего товарища, но никогда не нарушать дистанцию между нами.

Известие о том, что Коган назначен к нам в 8-А классным руководителем, было встречено нами, скажем прямо, не очень восторженно. Конечно, с одной стороны, иметь такого классного руководителя давало выигрыш в авторитете и популярность, но с другой… с другой – мы сделали вывод, что нашей «вольнице» пришел конец, и загрустили.

На большой перемене по сложившейся традиции мы разбились на две равные группы и стали играть в чехарду.

Я не замечал, чтобы сейчас играли в чехарду, тем более в школе. А тогда она была одной из любимейших наших игр и котировалась почти наравне с футболом, тем более что мы постоянно совершенствовали игру.

В качестве основного «быка», на который опирался мост из согнувшихся, державшихся друг за друга ребят, мы использовали большой тополь. Он и сейчас красуется на том же месте, этот ветеран и безмолвный свидетель наших забав, у старого корпуса школы – своего ровесника.

При игре в чехарду одна группа становилась в виде живого моста, а другая на нее запрыгивала. Если при счете «десять» «мост» не разваливался, группы менялись местами.

Между игравшими часто возникали споры. Каково же было наше удивление, когда в первый день своего назначения и знакомства наш классный руководитель изъявил желание быть третейским судьей в затеянной нами чехарде.

Григорий Евсеевич оказался замечательным и справедливым судьей. Его судейством мы остались очень довольны, и в дальнейшем всегда приглашали его на игру. Коган присмотрелся к игре, исследовал ее, и, с учетом законов физики и сопромата, стал давать отличные советы, которые мы с благодарностью приняли на вооружение.

Так наш классный руководитель стал не только судьей, но и тренером чехардиной команды 8-А класса.

Если в чехарде Коган был судьей и тренером, то при игре в волейбол вне стен школы он становился активным участником. Герш неплохо играл. Бывало, во время игры он входил в азарт не меньше, чем его ученики, хвалил напарника, отбросившего на удар мяч или удачно поставившего блок, а потом на уроке за невыполненную задачу или незнание теоремы ставил безо всякого снисхождения своему хваленому напарнику «два». При этом он не читал никаких нотаций и не делал упреков, как поступают некоторые преподаватели. Понесшие наказание ученики не роптали, переносили его молча и оценивали как должное и справедливое. Потом они из кожи вон лезли, чтобы исправить оценку и в следующий раз не попасть впросак. Герш всегда шел навстречу таким добровольцам, просившимся к доске, чтобы «высушить» подмоченную репутацию.

Григорий Евсеевич всегда удивлял точностью, красотой формулировок и аккуратностью чертежей при объяснении теорем. Особенно мы были поражены, когда однажды он взял мел, одним разворотом руки начертил на доске абсолютно правильную окружность, поставил в центре точку и начал доказывать теорему о взаимосвязи радиуса и длины окружности.

Мы потом послали ходоков за циркулем и проверили правильность вычерченной Коганом окружности. Погрешностей обнаружить не удалось. Этого оказалось достаточно, чтобы весь класс занялся совершенствованием своих способностей в начертании окружности так, как Герш. Старались в поте лица, исписали много мела, чернил и бумаги, научились неплохо чертить окружность, но такого совершенства, как у Григория Евсеевича, не достигли.

Интересно и своеобразно проводились контрольные работы по математике.

Григорий Евсеевич обычно заранее говорил, сколько будет примеров и задач на пройденный материал, и советовал дома порешать задачи и примеры «от сих до сих» номеров, выбирая наиболее сложные. Таких получалось до ста примеров и не менее пятидесяти задач. Отсидев два-три вечера над их решением, ученик, по сути, самостоятельно еще раз изучал пройденный за четверть материал.

В день контрольной Григорий Евсеевич заходил в класс за 5 минут до звонка на урок, вертикальной линией делил доску на две половины, писал на каждой два равноценных варианта заданий и обозначал их римскими цифрами I, II или словами «лев.», «прав.». Затем подходил к каждой из парт и, разрезая воздух указательным пальцем вытянутой правой руки, делил сидящих за партами учеников по заданным вариантам:

– Левый! Правый! Левый! Правый!

– Первый! Второй! Первый! Второй!

И так в каждом ряду по два варианта.

В течение контрольной Коган ходил между рядами, иногда становился сзади, прислонившись к стене. Списывание исключалось. Надеяться можно было только на свои знания, шпаргалки у Герша не проходили.

Не помню сейчас, кто, но кто-то из ребят однажды попытался списывать, и тотчас же без лишних слов был выдворен из класса. Для этого достаточно было Гершу сделать выразительный жест рукой с вытянутым указательным пальцем на ученика и на дверь.

Вообще у Когана на уроках не допускалось баловство и бездельничанье.

Учился со мною Фима Карзон. Это был нервный слабый мальчик, сильно заикавшийся; вместо «Л» он выговаривал «В», за что его прозвали «Вошка». Когда Фиму вызывали к доске или даже отвечать с места, он вздрагивал, начинал волноваться, что не сможет внятно ответить (даже если хорошо знал материал) и от этого заикался все больше. Как цепная реакция, заикание вызывало еще большее волнение. А то, в свою очередь, еще большее заикание и т. д.

Часто учителя, вместо того, чтобы быть снисходительными к Карзону, не задумываясь снижали ему оценки из-за проклятого заикания и считали его безнадежно отставшим учеником. А Фимка был таким же, как и все остальные мальчишки его возраста: в меру подвижен и не в меру изобретателен на шалости.

Не помню сейчас, что тогда совершил за своей третьей партой «Вошка», но вдруг Григорий Евсеевич нахмурился, поднял медленно правую руку и, направив указательный палец сначала на Фимку, а затем на дверь, строго изрек:

– Карзон, из класса!

Этого знакомого жеста, тем более фразы, было достаточно, чтобы любой другой нарушитель спокойствия без лишних слов покинул поле боя. А наш Вошка сделал попытку оправдаться. Может быть, он не был виноват и пострадал из-за впереди сидящего Мухи, но объяснить толком этого не смог. Он вскочил с места, весь затрясся, и, придерживаясь за парту и сильно заикаясь, произнес следующее:

– Г-г-г-г-ри-го-рий... Ев-в-в-се-е-е-вич! Н-н-ну т-т-так! Ещ-щ-ще... р-раз... и-и.. я... б-б-боль... ше... не... б-б-бу-бу-ду!

Такая тирада, конечно же, вызвала у нас, не знающих сострадания мальчишек, бурю смеха. Коган же был мудрым человеком. Он погасил возникшую было на лице улыбку и по-прежнему строго и назидательно сказал:

– Садитесь, Карзон. Но учтите, что еще раз баловаться в классе я вам не позволю!

Это была первая и последняя амнистия, которой удостоился ученик на уроке математики.

Еще у Когана мне нравился сам процесс объяснения новых задач и теорем.

Это были уроки творчества, в которых, как и на литературе у Раисы Захаровны, принимал участие весь класс. Но на математике, кроме того, еще требовалось найти наиболее красивый способ решения и постараться затратить на него минимум времени. Коган иногда устраивал своеобразные конкурсы на самое оригинальное решение задачи. Победителю, решившему быстрее и оригинальнее остальных, была гарантирована пятерка в журнале, которая выставлялась тотчас же по окончанию блицконкурса. В нашем классе было много хороших математиков, в том числе отличники учебы: Галя Перглер, Миша Левин, Аркадий Найшулер и Люся Савицкая. Но в конкурсах на быстрейшее и красивейшее решение пальма первенства принадлежала вертлявому, длинношеему, худенькому, невысокому отроку – Абраше Мордуховичу. Он был, как говорится, математик от Бога. Завоеванных таким образом за четверть пятерок по математике ему хватало, чтобы общей оценкой без вызова к доске было «пять».

Мы подозревали, что, пользуясь таким методом, Абраша не всегда готовил уроки. Возможно, и Коган об этом догадывался, но вундеркинду прощалось все.

Многие ученики при опросах постоянно путали формулировки: разность квадратов с квадратом разности, разность кубов с кубом разности двух чисел и т.д. Формулы этих выражений встречались сплошь и рядом в длинных-предлинных дробных алгебраических примерах с множеством фигурных, квадратных и простых скобок. Путем целого ряда преобразований, подстановок и сокращений пример, в конце концов, приобретал стройный и очень простой вид.

Бывало, указывая на заключенное в скобки буквенное выражение такого примера, Григорий Евсеевич спрашивал, называя по фамилии кого-либо из учеников:

– Что это вам напоминает?

Ученик, глядя на доску, старался быстро отрапортовать:

– Разность квадратов?

Если это было неверно, учитель тут же с иронией поправлял:

– Или?

Запутавшийся ученик торопился поскорее уточнить:

– Квадрат разности?

И коль опять допускалась ошибка, то следовал совет:

– А если подумать?

После чего бедолага произносил, наконец, запоздалый, но правильный ответ:

– Квадрат суммы двух чисел!

Эта муштра повторялась почти на каждом уроке алгебры до тех пор, пока не осталось ни одного ученика, который бы путал формулы и не разбирался бы в предмете.

Как я уже говорил, при решении задач Григорий Евсеевич выбирал самые оригинальные и короткие способы. Этого же он требовал от нас. Таким нехитрым приемом он «добровольно» заставлял нас мыслить самостоятельно и держал наши мозги все время в напряжении.

Если кто-нибудь решал задачу слишком длинно, Герш непременно замечал:

– Так решать, конечно, можно. Но зачем идти из 4-й школы на вокзал Запорожье-2 через вокзал Запорожье-1?

Чтобы избежать такого вопроса по отношению к себе, я дома при решении задач пробовал разные варианты, прежде чем записать решение в тетради. Наверняка так поступал не я один.

Прошло много лет, утекло много воды, но на полках моей памяти математика за среднюю школу улеглась так аккуратно, что, если сейчас разбудить меня среди ночи и спросить какую-нибудь формулу или теорему, я незамедлительно и безошибочно отвечу.

В 8-м классе мы, ребята, вдруг с удивлением и восторгом начали замечать, что угловатые наши одноклассницы стали превращаться в симпатичных стройных девушек. Очевидно, такие же изменения девчонки заметили и в нашем лагере. Учеников и учениц потянуло друг к другу. Сидеть за одной партой с девочкой стало даже престижно и вызывало зависть, а не презрение со стороны остальных ребят. Теперь каникулы, именины и праздники мы старались проводить вместе с девочками.

От старшеклассников мы узнали, что бывали случаи, когда на свои «интимные» вечера они приглашали Григория Евсеевича. Решили и мы однажды проделать такой эксперимент, хотя к нему мы прибегли после случившегося между классом и директором инцидента. Но об этом речь пойдет отдельно.

Не помню, у кого на квартире мы тогда собирались, не то у Любы Баш, не то у Бэбы Рихтер, но именно там, где отсутствовали родители. Из взрослых с нами был только Григорий Евсеевич. Когда он зашел, мы почувствовали себя несколько скованно. Коган это заметил и, как только сели за стол, он заявил:

– Давайте договоримся так: в школе я – ваш учитель, а здесь за столом – ваш товарищ.

Для подкрепления сказанного он угостил нас двумя остроумными анекдотами, которые были оценены по достоинству, вызвали смех и аплодисменты. Потом Муська Колтунов тоже рассказал несколько анекдотов. Мухины шедевры вызвали бурю смеха и окончательно сломали ледок настороженности, это нас как-то сблизило с нашим наставником. Когда же завели патефон, и Коган по очереди стал приглашать и танцевать со всеми девочками, то окончательно покорил сердца, сначала дамские, а следом за ними не в меру ревнивых кавалеров. Однако потом кое-кто из девиц напрасно надеялся, что танец с самим Коганом на частной квартире поможет улучшить оценку по математике. Не тут-то было: на успеваемость оказывали влияние только знания, и зависимость эта была прямо пропорциональной.

После первой вечеринки, проведенной вместе, Коган стал непременным и почетным членом коллектива нашего 8-А на любых мероприятиях.

Нам очень нравилось быть свидетелями сцен, разыгрываемых Григорием Евсеевичем и Раисой Захаровной на школьных вечерах, где каждый из них старался доказать преимущество своего предмета. Мы любили одинаково их обоих, и, несмотря на то, что они были классными руководителями параллельных классов, А и Б, предпочиталась острота и находчивость с любой из сторон. Раиса Захаровна, надо отдать ей должное, в этих спорах блистала остроумием и вызывала восторги и смех окружающих; Григорий Евсеевич тоже не оставался в долгу, но, как и подобает благородному рыцарю, в конце концов, уступал женщине «лавровый венец» победы…

Прошло несколько десятилетий. Наступил 35-й год со времени окончания школы. Мы, ученики 5-го выпуска 4-й школы, в третий раз собрались со всех концов страны в г. Запорожье, чтобы отметить по традиции свою очередную школьную юбилейную пятилетку.

И, конечно же, непременным членом нашего коллектива, значительно поредевшего после Великой Отечественной войны и стольких лет жизни, был наш горячо любимый Учитель Григорий Евсеевич.

На второй день встречи, которую провели на лоне природы в «Соловьиной роще» (базе отдыха моего объединения), за банкетным столом Григорий Евсеевич поднял бокал и провозгласил тост за нас – своих учеников, так свято оберегающих старые школьные традиции, не забывающих друг друга и своего старого Учителя. Затем Коган пригласил нас всех на свой юбилей, связанный с его 75-летием и Золотой свадьбой.

Мы хорошо знали своего бывшего классного руководителя, и, несмотря на то, что все были навеселе, к произнесенному приглашению отнеслись весьма серьезно. Вскоре для проведения юбилея был избран оргкомитет из представителей всех выпусков школы. От нашего 5-го в него вошли: Миша Левин, Люба Баш и я. Когда оргкомитет уточнил детали, ученикам всех шести довоенных выпусков были направлены письма следующего содержания:

«Май 1975 г.

Дорогой выпускник 4-й ПСШ!

К тебе обращаются твои одноклассники, волею судьбы ставшие членами Оргкомитета по проведению Юбилейного праздника, посвященного 75-летию со дня рождения всеми нами уважаемого Учителя – Григория Евсеевича Когана. Если ты не забыл еще свою школу, если нет-нет, да и вспоминаешь о ней и при этом сердце начинает биться учащенно в твоей груди, если ты хочешь еще раз перенестись на некоторое время в свою юность, то Оргкомитет предлагает тебе прибыть в г. Запорожье на чествование нашего юбиляра, который одновременно отмечает со своей супругой «Золотую свадьбу»… и т.д.

В конце мая, после того, как мы успели уже разослать письма-приглашения, супруга Григория Евсеевича перенесла инсульт, и Оргкомитет потерял уверенность в том, состоятся ли вообще праздничные торжества или их придется отменить.

Когда у Анны Моисеевны дела немножко улучшились, мы с разрешения четы Коган направили на радостях дополнительные письма в октябре по тем же адресам, что и в первый раз:

«Октябрь 1975 г.

Дорогой соученик!

Оргкомитет ставит тебя в известность, что юбилейные торжества Григория Евсеевича и его супруги состоятся!

Как было намечено, это произойдет 6 декабря с.г. Место и время торжественного вечера сообщит тебе сам Юбиляр. Если же случится так, что он не успеет этого сделать, то по приезду в г. Запорожье звони в «Справочное бюро Оргкомитета», от которого получишь точные сведения.

Мы предлагаем (и, естественно, просим):

1. От имени соучеников своего выпуска приготовить приветственный адрес Юбиляру.

2. От тех же лиц – неограниченное количество хохм, всегда любимых Юбиляром.

3. Вспомнить, записать и рассказать на юбилейном вечере смешные, а можно и «трагические», эпизоды из школьных лет.

4. Если ты пишешь стихи, рисуешь, лепишь, вышиваешь, вяжешь и т.д., приготовь и привези свой личный самодеятельный подарок.

5. От имени бывших школьников, проживающих в настоящее время в одном городе с тобой, преподнеси Юбиляру сувенир, символизирующий твой город.

6. При невозможности прибыть на торжества по каким-либо уважительным причинам не оставь Юбиляра без внимания: пришли поздравительные телеграммы (краткие и длинные, в стихах и прозе, но обязательно теплые), и так далее…

Примечание: с 9-го ноября по 4-е декабря с.г. с 8.00 до 14.00, а 5 и 6 круглосуточно, работает «Справочное бюро» Оргкомитета, дающее справки по любым интересующим тебя вопросам по телефонам:

64-68-81, 64-52-76 и 64-00-34.

С уважением, Оргкомитет.

В ноябре Григорий Евсеевич направил пригласительные открытки всем откликнувшимся на письма Оргкомитета ученикам, в которых сообщалось, что торжественный вечер состоится в кафе «Маричка» 6 декабря 1975 г. в 18.00.

В этот вечер 6 декабря собралось из 6-ти довоенных выпусков и 7-го «недоношенного» (окончивших в 1941 г. 9 классов) 82 бывших школьника. Вместе с мужьями и женами их прибыло 108 человек. Это собралась 4-я школа в миниатюре. Галдеж стоял у входа в кафе и в вестибюле, как на перемене в школе. Некоторые из собравшихся не виделись 20 – 40 лет, старались узнать, не узнавали или с радостью узнавали друг друга. То и дело раздавались возгласы:

– Это ты?!

– Не может быть!

– Ой, неужели?

Оргкомитет вел статистический учет, поэтому знал с точностью до 99,9%, что на Юбилее будет присутствовать 150 человек, из которых столько-то мужчин, столько-то женщин. Учли, сколько ожидается приезжих, сколько из них нуждается в гостинице и другие, казалось бы, незначительные данные. Все было взято на заметку Оргкомитетом, так что застать нас врасплох было невозможно.

Столы в зале расставили в виде буквы «П». В середине перекладины буквы поставили два кресла для юбиляров, а по бокам стулья для членов их семьи и родственников. На боковых столах были установлены таблички с цифрами, обозначавшими номер выпуска и дату окончания школы. К внутренней стороне перекладины буквы «П», напротив юбиляров, мы поставили столик с подарками, которые перекрыли на время белой скатертью.

Перед входом в зал висел транспарант:

– «Переступая через порог, оставь за дверью несколько десятков лет!»

На стенах, колоннах, занавесях и столах, в зале и вестибюле были развешаны, расклеены и разложены дружеские шаржи, афоризмы и высказывания, так или иначе касавшиеся некоторых сторон жизни юбиляров:

«Веди себя, как школьник на перемене, но не забывай, что ты на Золотой свадьбе у своего учителя!»

«Пей, пока не спутаешь квадрат разности с разностью квадратов!»

«Если хочешь сегодня получить «5» у Григория Евсеевича, вспомни, чему тебя обучали в школе на уроках литературы и пения»

– и т. д., и т. п.

Когда легковые машины подвезли к кафе «золотую пару» и членов их семьи, бывшие школьники, не сговариваясь, образовали перед входом в кафе и в вестибюле живой коридор.

Оркестр грянул свадебный марш Мендельсона. Григорий Евсеевич с Анной Моисеевной вошел в искусственный коридор. За ними последовали старший и младший сыновья со своими женами и детьми. К ногам «золотых молодоженов» полетели со всех сторон цветы, образуя ковер, по которому они торжественно прошли к столу.

Потом распорядители из Оргкомитета усадили всех приглашенных на заранее установленные места.

Когда шум утих, я включил магнитофон, и…

…Здесь надо сказать, что магнитофон этот был в числе подарков, предназначенных юбилярам. На заседании Оргкомитета было решено вручить его самым последним вместе с записью проводимого торжества. Поскольку идея эта принадлежала моей Шурочке, выпускнице 6-го выпуска нашей школы, то магнитофон был передан мне, и все предварительные записи и интервью пришлось делать мне вместе с членами моей семьи.

…Итак, прозвучали усиленные динамиками позывные радиостанции им. Коминтерна – «Широка страна моя родная», и голос диктора (его роль пришлось исполнять мне) провозгласил:

– Внимание, внимание! Работают все радиостанции Советского Союза! Мы ведем свой репортаж, – говорил я, стараясь подражать Левитану, – из орденоносного г. Запорожья, города металлургов, машиностроителей, ученых, студентов и школьников! Сегодня, 6 декабря 1975 года, в г. Запорожье большой праздник! В ваших календарях этот день пока не отмечен красной цифрой, но мы надеемся, что в дальнейшем он будет ежегодно вспоминаться вами и отмечаться как замечательная дата. Сегодня школьники 4-й средней школы им. Горького, выпускники 30-х и 40-х годов, собрались здесь, в родном городе на берегу Днепра, для того, чтобы отпраздновать золотую свадьбу Григория Евсеевича и Анны Моисеевны Коган и 75-летие своего любимого учителя.

Далее пошли записи интервью, взятые мною и старшей дочерью Мариной у бывших выпускников школы якобы у трапа самолета, на железнодорожном вокзале, в речпорту и автовокзале. Все эти записи, конечно же, я делал при встрече с приезжающими у себя на квартире, а потом накладывал фон (шумовой эффект) при помощи пылесоса, изображавшего самолет, взбалтывания воды в ванне, изображавшей реку и т.д. Помогала мне в записи и создании шумовых эффектов младшая дочь Лена, а позывные играла на пианино моя жена. Так родилась запись, ставшая началом всей фонограммы торжества.

Далее с приветственной речью от имени Оргкомитета выступил Андрей Портянский, выпускник 4-го выпуска 1939 года. Юрист по образованию, по профессии адвокат, с безукоризненной дикцией, прекрасно поставленным голосом, он заставил всех присутствовавших, в том числе и юбиляров, прослезиться. В конце речи Портянский и Шурочка сдернули покрывало со стола с подаркам. Стол засверкал золотом…

У юбиляров и их гостей от неожиданности и изумления раскрылись рты.

Когда же мы приподняли над головами для всеобщего обозрения панно с портретами молодых юбиляров, переплетенными золотыми кольцами и увенчанными лавровым венком цифрами «50», то у сидящих за столами, да и у именинников, рты раскрылись еще шире. Юбиляры были изумлены больше остальных. Они никак не могли понять, каким образом их фотографии 50-летней давности, в несколько раз увеличенные, попали на панно. Это был секрет оргкомитета и одного из сыновей юбиляров, втайне от родителей любезно предоставившего нам еще осенью на пару дней их фото…

Желающих выступить с заздравными речами было хоть отбавляй. Однако у Оргкомитета был заранее разработан сценарий, по которому в первую очередь слово предоставлялось запланированным ораторам, а не стихийным. Действуя по такому принципу, я дал возможность сначала зачитать приветственные адреса каждому выпуску, начиная с первого и кончая «недорослями».

В промежутках между выступлениями играла музыка, все танцевали, ели, пили и не могли наговориться между собой. Бывшие ученики поэтому говорили… говорили… и еще раз говорили…

Кажется, скучающих и равнодушных в этот вечер не было. Даже не имевший никакого отношения к нашей школе и юбилярам обслуживающий персонал кафе тоже старался нам подыгрывать и прямо-таки светился добрыми улыбками.

Учитывая, что Герш был нашим классным руководителем, захотелось хоть как-то напомнить об этом юбиляру.

Чехарды в кафе не организуешь, да и возраст не тот. И вот Борис Литинский быстро сообразил партерную группу, как в былое сорокалетней давности время. Он построил бывших «мальчиков» нашего класса: Мишу Левина, Исая Раввича, Рудика Рискина, Валика Ушакова, Фридриха Шафрана и меня, и под аккомпанемент аккордеона и аплодисменты присутствующих в такт маршу мы вышли на середину зала. При счете:

– Делай раз… делай два… делай три…, – «атлеты» начали выполнять пародии на пирамиды. Хохотали все до слез, и мы, исполнители, в том числе.

Было действительно смешно наблюдать, как солидные, не меньше центнера весом Фридрих и Исайка с животами и фигурами бегемотов, задирали ноги, которые подхватывал и держал худой, как жердь, Валик Ушаков. Мишка и Рудик, опершись на толстяков, застыли в полусогнутом состоянии, а я с Борькой стали по бокам на одно колено, предварительно бросив на пол носовые платки, и, приложив ладони ребром к бровям, изображали «впередсмотрящих».

За нами выступали сначала плановые, а потом и незапланированные «школьники» с серьезными и «хохмическими» номерами.

Между песнями, танцами и выступлениями фотографировались: на общей фотографии с юбилярами и раздельно по выпускам. Эти фото Оргкомитет вручил всем присутствующим на следующий день.

Я тоже в тот вечер выступил с сольным номером – прочел стихотворение, написанное накануне по случаю проходящего торжества:

– Время летит, не задерживаясь на стартах,

Но никогда не забыть нам тех,

Кто нас учил и с кем в школе за партами

Мир познавали десять лет.

И если сегодня, дружбою связаны,

Собрались всех выпусков представители,

То этим мы нашей школе обязаны

И нашему дорогому Учителю!

У истоков жизни, перебирая даты,

С гордостью буду вспоминать о том,

Что вместе с вами я тоже когда-то

Был школы четвертой учеником!

…Через месяц я зашел навестить Григория Евсеевича и Анну Моисеевну.

Одна из комнат их квартиры была заставлена подарками, которые преподнесли юбилярам, а они сами и еще две пары родственников сидели у магнитофона и уже в который раз прослушивали записи и переживали вновь недавно прошедшее торжество. По признанию юбиляров, из всех ценных подарков самым дорогим для них оказался магнитофон с кассетами, на которых были записаны выступления учеников всех выпусков, замечательно теплые телеграммы и письма в стихах и прозе, голоса сыновей и внуков, и вообще все, что происходило на праздничном вечере.

В конце записи звучало:

– На этом радиогазета «Юбилейная» свою программу заканчивает. Передачу подготовили и вели:

1. Ответственный редактор Марк Нейштадт, выпускник 5-го выпуска 4-й школы 1940 года;

2. Музыкальное оформление Александры Нейштадт, выпускницы 4-й школы 1941 года;

3. Шумовое оформление Елены Нейштадт, младшей дочери выпускников;

4. Вела передачу диктор радиогазеты Марина Нейштадт, старшая дочь выпускников;

5. Звукооператор Виктор Котлицкий, сын выпускницы 3-го выпуска 4-й школы 1938 года.

После того, как я вместе с Коганами прослушал запись, я загорелся идеей увековечить память о юбиляре и школе, купил себе такой же магнитофон и переписал все заново на двух кассетах. Потом пришлось эти записи размножить и по настоянию бывших учеников разослать в Москву, Минск, Львов и другие города Советского Союза, чтобы те, кому не удалось принять участие в праздновании юбилея, услышали голоса его участников и своего строгого, но любимого учителя.

…Со времени этого, прогремевшего на весь город, необычного юбилея прошло уже около 10 лет. Многих из присутствовавших на нем, бывших учеников, за это время мы потеряли. Нет в живых и подруги Григория Евсеевича – Анны Моисеевны.

 Как странно: человека уже давно нет, а голос его продолжает звучать в записи, как будто он живет, стоит с тобою рядом.

Мы с женой нет-нет, да и включаем магнитофон и слушаем, слушаем голоса дорогих нам людей, снова возвращаемся в то счастливое время, вернувшее нас, пусть на несколько часов, к незабываемой школе №4 им. Горького…

Григорию Евсеевичу пошел 85-й год…

Для нас – уже людей пенсионного возраста, он и сейчас остается примером неисчерпаемой бодрости духа и энергии…

…Выходите утром, часиков этак в 8, на набережную Днепра, и вы увидите быстро шагающего в спортивной форме пожилого седого человека. Он бодро и прямо держится, несмотря на преклонный возраст. Присмотритесь… Вы без труда узнаете в этом спортсмене своего неугомонного, неутомимого, вечно молодого Учителя.

4. Одноклассники

Юра Ребенко

В первых классах – худенький, маленький, застенчивый, под машинку стриженый мальчик.

Они ничем не выделялся среди остальных учеников, разве только тем, что был молчуном и терпеливым «великим стоиком».

На Муську Колтунова, справедливости ради, полагалось бы наложить контрибуцию в пользу Юрки в виде пожизненной выплаты последнему денежной компенсации «за вредность». Ведь Юрка, как-никак, заслужил это, потому что 10 лет просидел-промучился за одной партой с назойливым Мухой. А на такой подвиг, пожалуй, вряд ли решился бы кто-нибудь еще из одноклассников. Юрка же был стоиком, он терпел и не жаловался никому.

Юрке почему-то дали прозвище Спичка. Оно за ним закрепилось, тем более что он сам на него охотно откликался – Спичка да Спичка. И правда, он был худеньким, как спичка, но вспыльчивым – никогда.

К 7-му классу Спичка стал вытягиваться в стройного подростка и обогнал, к всеобщему удивлению, в росте многих сверстников. В учебе у него тоже наметились определенные успехи, чем не замедлил воспользоваться его предприимчивый сосед по парте. Муха прекратил насмешки над Спичкой, начал ему покровительствовать и потихоньку списывать у соседа домашние задания и некоторые контрольные работы.

С точки зрения Муськи Колтунова, у Спички был один существенный недостаток: он не умел врать. Для Мухи соврать было делом простым, что называется, раз плюнуть, а для Юрки – ни с чем не сравнимым мучением. От одного сознания, что предстоит кому-то сказать неправду, Юрка заведомо становился красным, как рак, и все равно, порой себе во вред, говорил только правду, даже горькую, но правду.

Из-за того, что Юрка держался почти всегда в стороне от буйных игр и спортивных увлечений одноклассников, был тихим и застенчивым мальчиком, на уроках ему часто влетало от Муськи и других, более смелых, а вернее, нахальных, ребят.

Одно время мы увлекались стрельбой с помощью тоненькой резинки, прикрепленной к указательному и среднему пальцам правой руки. Зарядом для такой рогатки служила скрученная плотной трубочкой, смоченная слюной, согнутая пополам бумажка. Сделанные таким образом «снаряды», как осы, летали по классу, беспощадно жаля очередную жертву. Иногда «снаряд» попадал в доску. Тогда жертвой становился незадачливый стрелок, которого удаляли из класса в пустынный коридор для размышления над своим поступком, или, что было гораздо хуже, направляли в канцелярию пред ясные очи завуча или директрисы – для объяснения.

Спичке и Мухе часто влетало по шее «снарядами»: уж очень удобно они сидели на второй парте. Но Юрка был особенно подходящей мишенью, так как ходил со стриженной под машинку головой.

Однажды Борька Литинский, сидевший на две парты позади Юрки Ребенко, решил испробовать на последнем свои снайперские способности. Шел урок истории. Алексей Кузьмич Жигалов с увлечением рассказывал нам о Пунических войнах и гибели Карфагена, водя указкой по карте в местах, где в III – II веках до нашей эры происходили эти исторические события. В это время Борька, смочив слюной предварительно скрученную бумажку и заложив ее в резинку между пальцами, хладнокровно прицелился в стриженую голову Спички, и…

Надо же было такому случиться, что все время внимательно слушавшего и не шевелившегося Юрку в этот момент чем-то отвлек Муха. Едва Спичка отклонил голову в сторону Мухи, как мимо его уха просвистел снаряд и смачно шмякнул в висевшую на стене карту рядом с указкой Жигалова.

Класс замер…

Алексей Кузьмич медленно повернул голову от карты к классу. Глядя на его изменившееся лицо, засмеявшиеся было ученики мигом притихли, поняв, что не миновать беды.

Чтобы не вызывать лишнего разбирательства и гнева учителя, Борька встал с места и понес свою повинную голову вместе с рогаткой на плаху.

Жигалов порвал резинку, а Бориса выдворил из класса, не применив больших мер наказания, так как оценил чистосердечное признание и то, что виновный знал и любил древнюю историю, хотя и сам неоднократно попадал в истории.

Юре Ребенко исполнилось 18, когда мы заканчивали 10 классов, поэтому его в числе ребят 1922 года рождения осенью 1940 года забрали служить в Красную Армию.

Я с ним встретился уже после Великой Отечественной войны в г. Запорожье, куда он приехал к матери из Москвы на каникулы. Ольга Николаевна тогда жила одна, преподавала в школе, как и до войны, черчение и рисование.

Летом 1947 года мы почти каждый день проводили с Юрой и стали неразлучными друзьями. В то лето я, наконец, понял и смог по достоинству оценить прекрасные человеческие качества своего школьного товарища: скромность, честность, преданность, чувство долга и удивительно неброское обаяние, которое не лежит на поверхности, а познается и раскрывается постепенно, и чем дальше, тем больше.

Во время войны Юра был ранен в правую руку разрывной пулей. Рана зажила, но рука не сгибалась, сильно высохла, а кисть напоминала скелет, обтянутый кожей. Можно позавидовать воле и настойчивости товарища, с какими он упорно, беспрерывно сжимал резиновое кольцо, потом резиновый мячик пальцами поврежденной руки и делал силовые упражнения. Занятия на протяжении нескольких лет дали положительные результаты: рука стала почти нормально двигаться, кисть обросла мышцами, Юру сначала перевели на инвалидность 3-й группы, а потом и вовсе ее сняли.

Из Москвы Юра приехал студентом 4-го курса института Нефти и газа им. Губкина.

Когда я впервые после 7-милетнего перерыва встретил его, то никак не мог поверить, что это не кто иной, как Юрка Ребенко – Спичка, когда-то худенький и застенчивый мальчик. Передо мной стоял здоровенный мужчина, как говорится, «верзила». Но он улыбался такой милой, до боли знакомой, застенчивой улыбкой, что это сразу обезоруживало. Расставив руки для дружеских объятий, здоровяк басом изрек:

– Это я, я! Иди сюда, обниму! Рад, что, наконец, тебя разыскал!

После этой встречи мы не теряли связи, пока не закончили институты и не разъехались по назначениям: я – в Красноярск, а он – в Донецкую область.

Неизгладимым осталось впечатление от встречи с Юрой в Москве, когда я приехал туда зимой с 1947 на 1948 г. на трехмесячную практику, которую отрабатывал на автозаводе им. Сталина (нынешнем ЗИЛе). Но об этом пойдет разговор особый – впереди.

Будучи в Сибири, куда отбыл после института по назначению, я получил от Юры два или три письма, на которые ответил. Потом мы встретились летом 1950 года, когда я приехал в отпуск в Запорожье, а он провел уже свой и через пару дней уехал к себе в Донецкую область, поселок Нью-Йорк на завод нефтяного оборудования. Лето 1951 года по пути из Красноярска в Запорожье, куда ехала жена в декретный отпуск, Шурочка в Москве повстречала Юру. В столицу он прибыл по вызову – получить новое назначение. Когда я от Шуры узнал об этом, то стал ждать весточку с новым адресом. Однако Юра молчал. Не стал и я его разыскивать – все было недосуг.

Перед очередной юбилейной встречей соучеников, намечавшейся на 6 – 7 июня 1970 г., когда я с женой и детьми уже переехал и окончательно обосновался в Запорожье, я решил через адресные столы разыскать нескольких соучеников и соучениц, которые, по рассказам товарищей, остались после войны в живых. Взялся я одновременно за поиски исчезнувшего с моего горизонта Юрки. Я написал запросы в адресные столы нескольких городов, где предположительно мог находиться Юра. Ответы приходили отрицательные. И вот, наконец, 28 апреля 1970 г. в почтовом ящике я обнаружил письмо, где на месте адреса отправителя стояла фамилия Ребенко. На одном дыхании я взбежал на свой 5-й этаж с письмом в руках. Лишь в квартире, еще раз глянув на конверт, я заметил, что адрес написан не Юриной рукой. С первых строк я понял, что меня ждут печальные вести.

«Милый Мара, здравствуйте, – было в письме. – Пишет Вам мама Юры Ребенко. Я получила Ваше письмо, посланное Поселковому совету, где Вы просите сообщить о Юре. Ваша память о Юре меня очень тронула. Я знаю, что Ваше письмо доставило бы ему большую радость, и он, конечно, приехал бы повидать всех своих товарищей по школе. Но он не приедет… Его уже нет на свете. 1 марта 1970 года мы его здесь похоронили». Далее шло подробное описание работы, болезни и последних дней нашего товарища. Бедный Юрка, наш дорогой незабвенный Спичка, он умер в расцвете творческих сил от острого лейкоза, проболев чуть больше месяца.

Я долго не мог прийти в себя после такого трагического известия. Несколько раз садился за письмо к матери товарища и откладывал бумагу в сторону. Я писал со слезами на глазах и рвал письма. Разве можно было письмом облегчить горе матери?

Позже, когда после встречи соучеников я, наконец, собрался с силами, чтобы написать Ольге Николаевне, ее уже не было в живых.

Исай Раввич

Этот мальчик появился в нашем классе после серии очередных конфликтов на КВЖД.

Среднего роста, полненький, с несколько одутловатым лицом и чуть припухшими узкими глазами, парень приехал из Харбина. Когда Варвара Дмитриевна ввела его в класс и сказала: «Прошу любить и жаловать, это наш новый ученик Исай Раввич», мы приняли его за китайца. Мальчик, виновато улыбаясь, робко пошел между рядами и сел на свободное место за партой, рядом с хорошенькой Любочкой Баш. Он был одет в коротенькие штанишки, которые теперь называют шортами, клетчатую рубашку, из которой успел вырасти, и напоминал своим нескладным видом плюшевого медвежонка, каких выставляют обычно в витринах.

Очевидно, на образование детей в русской школе Харбина, где до приезда в Запорожье учился Исай, обращали очень мало внимания, так как мальчик сразу же попал в разряд слабых учеников. Заметив его слабую подготовку, Варвара Дмитриевна прикрепила Исая к Любочке Баш, и эта пара начала ходить постоянно вместе. Теперь робкий Исайка, хотя и был на буксире у Любочки, рядом с ней чувствовал себя ее телохранителем.

 Вскоре Исай подружился с одноклассниками: Изей Бергом и Мишей Левиным. На Мишку он молился, как на бога, так как тот был отличником, а это по тогдашним меркам Исая было верхом совершенства.

Нас всегда смешило, как до Исайки с трудом и большим опозданием доходят различные объяснения и особенно поговорки и анекдоты.

Он был очень добрым и медлительным тугодумом, у которого, в противоположность таким шустрякам, как Абрам Мордухович, срабатывало не раннее, а позднее «зажигание». Даже смысл анекдотов, которые нам преподносил пачками с великим мастерством Муха, доходил до Исайки с большим опозданием. Бывало, после очередного анекдота, когда все уже успевали отсмеяться, вдруг в наступившей сосредоточенной тишине раздавался гомерический хохот Исая… Все недоуменно переглядывались, в том числе и рассказчик, не понимая, чем вызван смех. А Исай продолжал хохотать, хватаясь за бока и вспоминая эпизоды ранее рассказанного и уже наполовину забытого остальными слушателями анекдота.

Такое позднее восприятие вызывало всегда новую бурю смеха и само служило поводом для поговорок, сравнений и анекдотов.

Дом, где жил Исай, располагался на углу улиц Тургенева и Карла Либкнехта. Сараи их двора упирались в летний зал кинотеатра им. КИМ. Этот факт давал большие преимущества Исайке Раввичу перед остальными одноклассниками.

Пользуясь добротой и гостеприимством хозяина, мы часто ходили большими компаниями вместе с девушками смотреть бесплатно фильмы с крыши сараев. Поскольку крыша была покрыта жестью, наше хождение и размещение на ней вызывало такой скрежет и грохот, что не давало покоя жителям двора и контролерам кинотеатра.

Вглядываясь в то прошлое своим сегодняшним трезвым взглядом, лишенным детской романтики, я могу понять взрослых жильцов двора и их состояние. Конечно же, наши нашествия мешали людям отдыхать после трудового дня. Ведь летом сеансы в открытом кинотеатре, как правило, начинались не ранее 21 часа и заканчивались к 23 часам.

В своей «литерной ложе» на крыше наша компания размещалась обычно так: первый ряд – лежа, второй – сидя на скамейке или табуретках, принесенных Исаем, а третий – стоя. Второй ряд, как и подобает джентльменам, мы обычно отдавали нашим дамам, занимая первый и третий в порядке живой очереди.

Таким образом, мы по несколько раз смотрели понравившиеся фильмы. Благо выходило на экран тогда их немного, и демонстрировались они на протяжении месяца в одном и том же кинотеатре, пока не посмотрят его все жители города. Я, например, пользовался любым предлогом, чтобы посмотреть фильм «Большой вальс» американского производства с участием актрисы Милицы Корьюс (исполнительницы роли Карлы Доннер), в которую все мальчишки, в том числе и я, были безумно влюблены.

Наше активное посещение «кинотеатра на крыше», напоминавшее порой нашествие татар на Киевскую Русь, в конце концов, вывело жильцов из равновесия. Они не стали долго терпеть это иго, и по очереди (обычно в самый разгар событий на экране) обрушивали на увлеченных зрителей потоки воды из шланга, подключенного к водопроводу для поливки цветов. На крыше поднимался визг и грохот, смех и суета. Как горох, мы скатывались с крыши на землю и разбегались со двора, проклиная на чем свет стоит возмутителей спокойствия, губителей и разрушителей очаровательных мгновений, которыми мы были обязаны искусству кино. На следующий вечер повторялось точно то же, что и в предыдущий.

Для того чтобы залезть на крышу, мы использовали ящики и бочку, стоявшие в углу сарая. И вот однажды, чтобы окончательно отучить нас от лазания на крышу, какой-то из наиболее настырных жильцов, когда стемнело, и мы были поглощены созерцанием фильма, перекатил бочку к середине сарая, наполнил ее нечистотами, после чего начал окатывать нас водой из шланга. Реакция последовала обычная: визг, суета, грохот и прыжки с крыши. И вдруг в темноте последовал неожиданный всплеск, фырканье, чертыханье и злорадный хохот поливавшего нас паразита! Минутой позже, когда переусердствовавший активист-доброволец, наконец, удовлетворился содеянным и ретировался, мы разглядели Гришку Майзлина, с трудом выбиравшегося из бочки с дерьмом, куда угодил по пояс, прыгая в темноте с крыши.

Теперь нам пришлось взять шланг и устроить «купель» Гришке, или, как мы его называли, «Кезе», с ног до головы, обливая его водой и стоя на приличном расстоянии. Близко подойти к нему было невозможно из-за исходившего от бедолаги «благовония». Бедный Кезя поплелся домой, оставляя следы, которые пахли особыми «духами», а мы в отдалении сопровождали его сострадательными взглядами. Удивительно, но мы не волновались за Гришку: нас больше беспокоило, что этот инцидент может повлиять на здоровье его не в меру полной мамаши, которая даже при малейшей провинности ребенка хваталась за сердце. А тут! При появлении милого дитяти в таком виде! Мы рассчитывали не меньше, чем на инфаркт…

Крайние меры жильцов не принесли ожидаемых результатов. Мы продолжали регулярно посещать Исайкино «кино на крыше» вплоть до окончания школы. Любовь к волшебному искусству кино переборола упорное сопротивление жителей двора.

Политрук моего класса

Всегда, во все годы, начиная с самого детства, я преклонялся перед смелыми, бескорыстными и честными людьми. Если к этим качествам добавлялись личная скромность, чувство долга, неукротимая воля и самопожертвование ради общего дела, то такой человек становился для меня образцом, с которого я старался брать пример, которому стремился подражать, по первому зову которого готов был пойти в огонь и в воду.

В школьные годы я столкнулся, вернее, провел десять лет в одном классе, бок о бок с двумя ребятами, которые обладали некоторыми из этих качеств. Это были Борис Литинский и Михаил Левин. С Борькой мы жили рядом, он был моим товарищем, другом-заводилой и спортивным лидером, к мастерству и достижениям которого я стремился. Мишка был олицетворением лидера другого порядка. Такого можно назвать комиссаром или политруком.

По нашим тогдашним меркам, если Борька был необузданным «Чапаевым», то Мишка, бесспорно, – сдержанным, организованным Фурмановым.

Моя и Мишкина матери лежали в одном роддоме, когда я появился на свет на четыре дня раньше Михаила, но этот парень всегда казался мне старше и опытнее, чем я.

С первого класса он прочно завоевал репутацию отличника и был им по праву все десять лет. Вспоминается, как я, бывало, приходил к Мишке узнать, как решается какая-нибудь задача, а он в это время гонял по улице или играл с соседскими мальчишками в разбойников. Так бывало неоднократно, поэтому я решил, что Миша никогда не делает дома уроки, а «валяет дурака». Единственное я никак не мог уяснить: откуда у него в тетрадях берутся аккуратно записанные и выполненные домашние задания? Но когда моя мама настойчиво призывала меня делать уроки, я уверенно отвечал:

– Твой хваленый отличник Мишенька тоже гуляет, еще больше, чем я, и никто его за это не ругает.

А секрет состоял в том, что Миша был необычайно организованным парнем. Он сначала выполнял домашние задания, что при его способностях было нетрудно, а потом гулял, как все остальные пацаны. В классе на уроках он тоже не отвлекался, а сосредоточенно слушал учителя. Это облегчало и ускоряло выполнение домашних заданий. Короче говоря, Мишка не был вундеркиндом, к нему знания не приходили сами по себе, без учебы. Зато у него было все как положено: делу время, потехе – час, а у меня – наоборот.

Только после 6-го класса я, наконец, понял, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда.

Мишкины деловые качества, успехи в учебе, серьезность и одновременно мальчишество, позволявшее не отрываться от остальных ребят и не кичиться своим превосходством, срезу же выдвинули его в число лидеров.

Миша никогда не задумывался над вопросом лидерства и тем более не стремился делать карьеру. Мы, его соученики, сами выбрали Мишку сначала старостой класса, потом группкомсоргом, под конец учебы - комсоргом школы.

Я всегда любил Мишку, с удовольствием выполнял его общественные поручения и никогда не завидовал его успехам, потому что он их по праву заслуживал: никогда не отлынивал от нагрузок и не подводил своих товарищей. Чувство долга у него было развито необычайно. С Мишкой не задумываясь можно было идти в любую разведку, а этого качества так недостает многим.

Будучи заводилой, Мишка многое брал на себя, всегда был в гуще школьных событий. В то же время он не гнушался исполнять в играх одноклассников любую, самую незначительную роль. Он уступал охотно место в футболе, гандболе или волейболе ребятам, игравшим лучше, довольствуясь скромной ролью болельщика. И это мне тоже очень нравилось в Михаиле.

Наши игры и шалости не всегда заканчивались благополучно. Были поломанные парты, столы, разбитые стекла. Бывали и драки. За такие дела приходилось отвечать. Мишке, как одному из заводил, влетало от наставников в первую очередь. Иногда попадало даже за такие проделки, к которым он имел лишь косвенное отношение или был совсем не причастен к случившемуся «ЧП».

Мишка молча сносил несправедливые нарекания директора Любовь Марковны или классной дамы Варвары Дмитриевны, но на ребят не жаловался и никого никогда не выдавал и не подводил.

Он мог стерпеть все, кроме несправедливости. Вспоминается в связи с этим такой случай.

Как-то зимой на школьном дворе мы играли в снежки с классом «Б». Эта игра переросла вскоре в настоящее сражение. На большой перемене наш класс вслед за Борькой и Мишкой вырвался из снежной крепости, перешел в атаку и погнал противника за ворота школы. Савка Лейбензон, заводила мальчишек из класса «Б», видя, что их поражение неизбежно, начал вкладывать в снежки камни. Бросая такие снаряды в наступающих, он поочередно стал выводить из строя ребят нашего класса. Мы несли невосполнимые потери в людских ресурсах.

Мишка Левин быстро сообразил, в чем дело, и тут же уличил Савку в нечестности. Бой был приостановлен. Спор между классами, поскольку была затронута честь одного из лидеров, решили закончить после уроков дуэлью на кулаках, как в древние времена, между самыми сильными парами из враждующих лагерей. От нашего класса выставили Мишку Левина и Борьку Литинского, а от «Б» класса – Савку Лейбензона и Витьку Попова.

После уроков на предстоящий бой богатырей за углом школы собрались представители воюющих классов и образовали большой круг. На середину его, побросав в снег портфели, ранцы и пальто, вышли Борька с Витькой и Мишка с Савкой.

Бойцы только начали сходиться для нанесения ударов, как бой был прерван. Привлеченные возбужденными подзадориваниями болельщиков, прохожие не дали разгореться бою-драке, разъединили «петушков» и повели их к директору.

Любовь Марковна, выпятив грудь и уперев руки в боки, повела наступление почему-то на Мишку Левина, обвинив его во всех тяжких грехах и сделав из него главного зачинщика драки. Михаил не отрицал своей вины, но ему до боли было обидно, что истинного виновника – Савку Лейбензона, совершившего нечестный поступок, директриса ни словом не упрекнула. А тот вдобавок ко всему еще нагло улыбался, глядя, как распекают и обвиняют его школьного товарища.

Не сомневаюсь, что все было именно так в канцелярии, куда нас не пустили. Эту сцену я воспроизвел по докладу Борьки Литинского. Вероятно, так и было потому, что отец Савки был секретарем Горкома КП(б)У,   Мишкин – простым служащим.

Мишка терпел-терпел, а потом эту мысль, в конце концов, и высказал прямо в глаза чересчур разошедшейся «поборнице справедливости».

Из-за своей постоянной борьбы за честность и справедливость Мишка часто страдал, но принципам своим не изменял никогда.

Так было и на комсомольском собрании, где нас хотели, было, «проработать», потому что мы во время зимних каникул устраивали «танцульки». Только об этом инциденте речь еще впереди.

Мои долголетние наблюдения за своими школьными товарищами, с которыми я провел с 1-го по 10-й класс и теперь встречаюсь через каждые пять лет, позволяют сделать вывод, что те черты, которые были заложены и сформировались в характере каждого из нас свыше 50-ти лет назад, не исчезли, а, наоборот, стали более выпуклыми, отчетливыми и заметными.

У одних это излишняя молчаливость и скромность, у других, наоборот, болтливость и хвастовство, и т.д.

А один из моих бывших соучеников (не хочу называть его имени и фамилии) не мог раньше и теперь не может жить без того, чтобы не соврать. Мы, да и он сам, знаем эту болезнь товарища, и, тем не менее, он продолжает и по сей день врать, да так, что иногда и сам верит в свое вранье. Каким он был, таким он и остался, простим ему эту слабость. Если бы он прекратил врать, то это был бы уже не он, а кто-то другой.

Каждый из нас, бывших соучеников, знает хорошие и плохие стороны характера другого и не боится высказать вслух все, что думает, своему бывшему однокласснику, и одернуть его, когда тот «завихряется». Это теперь, по прошествии стольких лет. Но надо сказать, что гласность и абсолютная демократия были всегда присущи нашим взаимоотношениям. Мы и раньше прощали друг другу только незначительные слабости, и свято оберегали свой школьный союз. Может быть, поэтому к нашему классу всегда тянулись и льнули многие младшие школьники. До сих пор они стараются попасть на юбилейные встречи моих соучеников.

…В Мишином характере что-то, конечно, изменилось за эти полвека. И все же мой друг и ровесник и поныне остается для меня, и, надеюсь, остальных одноклассников эталоном скромности, честности и самоотверженности.

В разговоре с кем-нибудь из бывших учеников 3-й, 4-й, 5-й, 6-й или 8-й довоенных школ, теперь уже пожилых людей, при уточнении года окончания учебы или каких-то школьных событий можно услышать:

– С кем Вы учились?

В таких случаях любой мой бывший одноклассник непременно без промедления ответит:

– С Мишей Левиным, Галей Перглер, Борисом Литинским…

Больше пояснений не понадобится. Задавшему этот вопрос станет ясно, в каком году вы начинали и окончили школу, в каком классе учились – «А» или «Б» и т. д.

А ведь чтобы фамилия служила своего рода паспортом класса, надо быть его лидером, надо заслужить это.

Таких людей, как наш Миша Левин, жизнь всегда, так или иначе, выдвигает на передовые рубежи. Такими я представляю себе комиссаров гражданской войны и настоящих политруков минувшей Отечественной. Эти люди такие же, как и все остальные, и вместе с тем гораздо чище, тверже духом, целеустремленнее и лучше нас. Но это относится к настоящим коммунистам, а не к карьеристам.

Для меня не имеет никакого значения, что наш Мишка не стал секретарем Обкома или директором какого-либо крупного предприятия, а работает ведущим конструктором в КБ завода «Запорожсталь». Это не важно. Важно то, что он всегда был и остается честным коммунистом, которому можно верить, который никогда не подведет, который достоин подражания.

 

***

Мы, бывшие соученики по школе, собираемся каждый пять лет, начиная с 1965 года.

Я часто задумываюсь: что же, собственно, нас так сильно влечет друг к другу? Что за сила?

Почему я за год до очередного юбилея не нахожу себе покоя, с благоговением готовлюсь и предвкушаю радость встречи?

Возможно, правильный ответ на эти вопросы дадут лишь мои внуки, когда прочтут посвященные им воспоминания.

Шурка Ершов

Почти одновременно с Исайкой Раввичем или несколько раньше в классе появился Шурка Ершов. Этот был полной противоположностью Исая. Быстроглазый, очень подвижный мальчишка, он моментально перезнакомился со всеми мальчишками и девчонками, стал всеобщим другом и любимцем, как говорится, своим в доску парнем. Через день его пребывания в классе нам стало казаться, что Шурка учился с нами всегда.

Шурка Ершов среди мужского, а Бэба Рихтер среди женского населения нашего класса стали своего рода нравственными идеологами и просветителями. Эта пара знала все обо всем, что касалось взрослых: почему люди женятся, как они размножаются и т.д. Для них не было белых пятен в вопросах половых отношений между мужчиной и женщиной. Рассказы Шурки и Бэбки оказывали на нас гораздо большее влияние, чем лекции, которые для нас устраивала Варвара на оргчасах, пытаясь втолковать, что мы уже в таком возрасте, когда надо следить за собой, соблюдать гигиену пола и прочее на тему «О половом воспитании подростков».

Шурка быстро отбил у Борьки Литинского кокетливую Лелю Черний, которая, не выдержав стремительного натиска, сдалась на милость победителя и стала удаляться с ним и целоваться где только возможно, лишь бы подальше от посторонних глаз. Подражая им, Любочка Баш и Женька Гендзели тоже решили целоваться за компанию с этой парой. Но когда секрет знают четверо, то он становится достоянием пятого, шестого и т. д., пока о нем не узнают все.

Между прочим, Борька недолго страдал от измены Лели и переключил свои притязания на Надю Белоусову, ученицу старшего класса, – очень миловидную, скромную девочку. Когда он поделился со мной, я одобрил и его поступок по отношению к Леле, и его выбор, так как Надя была действительно очаровательным созданием, чем-то напоминавшим мне и внешне, и по характеру Татьяну Ларину. «Эта не изменит», – уверял я друга, хотя глубоко в душе не был уверен, знает ли Надя, что у нее с Борькой «любовь».

Шурка Ершов жил в «Белом доме». Это был лучший дом в старой части города. Принадлежал он к новым постройкам первой пятилетки. Поскольку таких домов в центре больше не было, то за этим утвердилось еще одно название – «Новый дом». Этот дом и сейчас стоит на углу улицы Тургенева и проспекта Ленина около театра, только от времени он приобрел серый цвет и вид. Пора бы выкрасить его и подновить. Но до войны дом был предметом вожделения многих жителей города и его окрестностей. В нем жили крупные городские чиновники: родители Шурки и «Башонка» из нашего класса, а из параллельного – семья Савки Лейбензона, отец которого был первым секретарем Запорожского Горкома КП(б)У.

У Шурки Ершова была своя отдельная комната, хорошая библиотека. В ней было много книг, но особое место занимала одна, переведенная с японского языка на русский, - «Теория борьбы Джиу-джитсу». В книге описывались приемы, которые подкреплялись рисунками. В частности, там писалось, что, тренируя длительно мышцы ребер ладоней, можно набить плотные мозоли и достичь такого совершенства, что впоследствии будешь легко перебивать кирпич и даже позвоночник быку. После ознакомления с такой информацией все мальчишки, как один, начали набивать себе на руках мозоли. Дома и в школе во время выполнения домашних заданий и еды, на переменах и даже во время ходьбы наши руки умудрялись неустанно барабанить ребрами ладошек по всем попадавшимся под руку предметам.

Кирпичи, насколько я помню, перебивать мы так и не научились. Зато дров наломали много: это были поврежденные парты, столы, стулья и табуретки.

Однажды, когда я пришел в гости к Шурке, входную дверь открыл мне кто-то из ребят. Будь я повнимательнее, то, безусловно, заметил бы, что готовится какой-то подвох. И точно, не успел я переступить порог Шуркиной комнаты, как почувствовал, что оторвался от пола и лечу под письменный стол, стоявший напротив двери.

Придя в себя после неожиданного полета, я еще с минуту пролежал, потом стал подниматься, почесывая ушибленное плечо и голову. В обиде на такой «радушный» прием хозяина я хотел развернуться и уйти, но на меня глядели невинные, горящие восторгом и сочувствием глаза Шурки. Он так участливо отряхивал и расспрашивал, не повредил ли мне чего-нибудь, что я мигом забыл свои намерения. Я ответил, что все в порядке, а Шурка сообщил, что разучивал прием «бросок через голову» и теперь пробует его на всех приходящих товарищах. Далее он добавил, что я еще должен быть ему благодарен за то, что он во время броска отпустил мои руки, иначе я мог врезаться головой в пол, как показано на рисунке. Когда я посмотрел в книге на рисунок, изображавший способ броска и описание последствий, то понял, что очень счастливо отделался.

Этот резвый мальчик, Шурка Ершов, доучился с нами до 8-го класса, после чего уехал в Москву, блеснув, как звездочка, оставив о себе светлую память, много друзей и поклонниц в школе.

Став первоклассным летчиком-истребителем, он во время Великой Отечественной войны был удостоен звания Героя Советского Союза. После войны Шура продолжал службу в авиации, теперь в качестве летчика-испытателя. При испытании первых сверхзвуковых самолетов этот замечательный парень погиб.

В память об Александре Ершове и еще нескольких летчиках-испытателях сверхзвуковых самолетов был создан фильм «Им покоряется небо».

Аркадий Найшулер

Мне очень нравился еще один мальчик, начавший учиться в одной школе со мной с 5-го класса. Называли его «Кава». Эта кличка закрепилась за ним с легкой руки его родителей, а точнее, его самого, давшего себе это прозвище в ту пору, когда он учился разговаривать.

Этот невысокого роста, коренастый, но не толстый, краснощекий, черноглазый мальчик отличался замечательными способностями, ясным мышлением и какой-то непонятной привлекательностью. Кавочка отлично учился, был хорошим товарищем, сыном и братом. У Кавы часто болел отец, и он вместе с младшим братом всегда и во всем помогал матери. Братья были очень дружны между собой, и оба прекрасно успевали в школе. Это были поистине вундеркинды.

Моя и Кавина фамилии стояли в классном журнале по алфавиту рядышком: его на строку выше, моя пониже. Поскольку Кава учился на «5», отличных оценок у него было так много, что иногда его пятерки попадали на строку ниже – против моей фамилии. Когда я однажды обнаружил эту ошибку и сказал Каве, последний снисходительно улыбнулся: «Не горюй, я себе еще заработаю». Такого самопожертвования я, признаться, не ожидал, но возражать сильно тоже не стал. По нашему молчаливому согласию я таким же путем получил еще несколько «5». Я очень был благодарен своему товарищу, но в то же время совесть, заговорившая во мне, своевременно подсказала, что пора самому браться за ум.

Аркадий хорошо разбирался в физике, читал различные технические издания, книги и журналы. В одном из журналов, кажется, в «Технике молодежи», он прочел статью о том, как сделать самому броневик, управляемый по радио.

Идея понравилась Кавочке, и он поделился и привлек к ее осуществлению своего приятеля Шуру Мозенсона, жившего поблизости. Работа закипела. Броневик был почти готов, когда пришлось все приостановить из-за отсутствия тонкого эмалевого провода для катушек сопротивления и антенны. Друзья оббегали все имеющиеся в городе магазины, толкучий рынок и товарищей, но провода нигде не было. Обращались они по данному вопросу и ко мне. Тщетно…

Не помню, кому первому в голову пришла эта идея, и кто ее подсказал, но Кава с Шуркой ею моментально воспользовались. Два юных конструктора написали письмо лично секретарю ЦК КП(б)У Павлу Петровичу Постышеву с просьбой о помощи. Обратились ребята к «ППП» потому, что Павел Петрович любил детей, всегда помогал им, ввел Новогодние елки и пионерские форпосты, а, будучи в Запорожье, посетил Дворец пионеров и на память сфотографировался вместе с ребятами в пионерском галстуке.

Для нас обращение Кавки и Шурки к старшему товарищу было вполне закономерным поступком. Но это для нас – пионеров, а не для наших старших руководителей. Но об этом пойдет речь ниже.

Ответ на письмо наивных пионеров не задержался. Он вскоре пришел, но не в адрес просителей, а почему-то в школу.

Не помню, на каком уроке тогда мы сидели, но было очень тихо. И вдруг, как гром среди ясного дня, в класс с грохотом ворвалась Любовь Марковна, неся в высоко поднятой руке, как знамя, раскрытый лист бумаги. Еще с порога раздался ее пронзительный крик:

– Кто написал это письмо?

Класс молчал в недоумении. Тогда она продолжила с пафосом:

– Письмо самому Павлу Петровичу Постышеву!

Опять никто не нарушил молчания, так как очень мало ребят было посвящено в «тайну» подпольных конструкторов. Но по покрасневшим ушам Кавочки и поерзыванию Шурки Мозенсона можно было догадаться, что они понимают, о чем идет речь. Любовь Марковна с минуту помолчала, после чего торжественно произнесла:

– Найшулер и Мозенсон, подойдите сюда к столу, пусть на вас посмотрит весь класс!

Когда эта пара вышла из-за парт в проход, Кавочка, уже совсем пунцовый, запинаясь, попросил объяснения:

– Любовь Марковна, поясните, какое преступление мы совершили?

Директрису такой вопрос окончательно вывел из равновесия:

– Как? Вы даже не понимаете, что натворили? А отрывать по пустякам государственного деятеля? Это, по-вашему, не преступление?

До звонка и всю перемену Любовь Марковна ходила вдоль доски, где у стола стояли навытяжку «преступники», и читала нам лекцию о войне в Абиссинии, международном положении и т.д., бесполезно стараясь увязать свои примеры с тем фактом, что к Правительству по вопросу провода для броневика и другим пустякам нельзя обращаться.

Наконец, прозвенел звонок на следующий урок, и директриса освободила нас от своего присутствия, решив, очевидно, что до нас дошли ее увещевания, и что больше никто из нас писать подобные письма и жалобы не только в Правительство, но и ей не будет. Долго потом мы ломали головы: каким образом письмо попало в школу?

А ларчик открывался просто.

Павел Петрович написал ребятам ответ на их письмо следующего содержания:

«Дорогие ребята!

Очень хорошо, что вы строите модель броневика, управляемого по радио. Однако я не владею скобяным магазином, поэтому не могу прислать вам провод. Надеюсь, что товарищи из Горкома партии вам помогут. П. П. Постышев».

Этот ответ, письмо Кавки и Шурки с запиской Постышева об оказании помощи ребятам пришло в Запорожский Горком. В Горкоме КП(б)У, не найдя ничего лучшего, переправили письмо директору школы.

Так, без злого умысла, П.П.П. оказался виновным в буре, обрушившейся на светлые головки двух пионеров, в которых блеснула и тут же была погашена неумелыми действиями взрослых искра творчества.

Никто не забыт

Не всегда, однако, так печально заканчивались творческие дерзания отроков.

Повезло в этом отношении Изе Бергу.

Ведь не даром его в классе прозвали Ица-рационализатор. Этот подвижный, любознательный, пронырливый мальчишка с лицом, покрытым сплошь веснушками, был похож на обезьянку. Он не отличался особыми успехами в учебе, но мозг и руки его были постоянно заняты творчеством. Зачастую он изобретал то, что было уже известно человечеству, – как говорится, изобретал велосипед. Но зато предмет его стараний был делом творческих поисков и огромного труда Ицыных рук и мозга. В основном все детали он изготавливал сам и за материалом для очередного изобретения мог оббегать весь город. Если в его отсутствие приходили товарищи, то из-за закрытой двери доносился басок его младшей сестренки, которая, выдерживая паузы между словами, торжественно сообщала:

– Изи… нету… дома!..

Получив такой категорический ответ, можно было спокойно уходить, так как, кроме этих слов, все равно ничего не добьешься.

Изин отец работал фотографом, и, вертясь около отца, Изя в совершенстве усвоил искусство фотографирования с ретушью и без, с подсветкой и комбинированные и т.д. Его умению делать портреты могли бы позавидовать некоторые профессионалы.

Между делом Ица изготовил часы, в которые вмонтировал две катушки и увеличительное стекло. Наподобие пленки в фотоаппарате, в часах поворачивалась катушка и двигалась лента бумаги с написанной на ней шпаргалкой. Этими часами-шпаргалкой Ица-рационализатор пользовался до самых выпускных экзаменов в школе.

Мне думается, что времени, затраченного на изготовление часов и переписывание мельчайшим почерком шпаргалок на ленты, с лихвой хватило бы на обычную подготовку к экзаменам. Однако в этом случае пропал бы смысл творчества, спортивной борьбы.

Что поделаешь, такой был у него интересный характер: ни шага без выдумки, – иначе не интересно жить.

После 10-ти классов Изю вместе с другими ребятами 1922 года рождения призвали в армию. Неутомимый рационализатор, он и там умудрился продолжить свою деятельность. Его родители получили от командования части, где служил Изя, благодарственное письмо вместе с вырезками из армейской газеты, где писалось о красноармейце Израиле Берге, внесшем какое-то ценное усовершенствование в артиллерийское вооружение.

Родители с гордостью показывали нам эти письма. Это было в конце 1940 года…

Аркадий Найшулер и Изя Берг, два талантливейших мальчика, погибли в первые же дни войны, так как служили на границе.

Вова Педан

Погиб и честный, правдивый и готовый жертвовать собой за товарища Вова Педан.

Этот отчаянный парень принадлежал к такой категории людей, с которыми, как говорят фронтовики, можно ходить в разведку.

Владимир тоже служил на границе – в Перемышле.

Я так и не узнал, как встретил свой смертный час мой школьный товарищ. Как он погиб, осталось для меня тайной. Говорили, что он попал в плен, и, когда колонну измученных, голодных военнопленных гнали через село, немец из охраны убил Вову выстрелом в голову за то, что тот выбежал из строя за хлебом, брошенным одной женщиной.

Я же почему-то представляю себе Вову в последние минуты жизни закрывающим своей грудью от пули командира или бросающегося на амбразуру противника ради спасения товарищей по оружию…

…Погибли мои одноклассники Ефим Керзон и Пина Писаревский.

Эти двое по своей природе, в том числе и в школе, были очень беззащитными и к тому же до крайности честными и совестливыми мальчиками. Мне даже трудно представить их себе в военной форме бойца Красной Армии – защитника. А ведь им, 19-летним, тоже пришлось служить на границе.

Думается, что они стали легкой добычей гитлеровских головорезов. Не знаю, успели ли Фима и Пина произвести хоть по выстрелу в прущего напролом врага, прежде чем обагрили своей кровью родную землю.

В пламени Великой Отечественной войны сгорел один из двух моих самых близких школьных товарищей – Женя Гаскин.

Он тоже служил на Западе, – в приграничном городке Бирче. С рокового рассвета 22 июня 1941 года он вступил в бой с фашистами.

Тяжело раненый Евгений попал в госпиталь, где встретился со своей мамой, капитаном медицинской службы. Когда подлечил раны, снова пошел на фронт. Мать проводила сына, надеясь на скорую встречу, потому что шел уже 1943 год, и в войне наступил перелом. Наша армия громила врага на всех фронтах. На горизонте уже забрезжила заря Победы.

Однако неумолимая война продолжала поглощать миллионы жизней.

Мать не увидела больше своего сына, а я – своего доброго, временами строптивого, но очень искреннего, хорошего и близкого друга.

Кто-то из однополчан Жени впоследствии рассказал, как он погиб.

Осенью 1943 года Женю, раненного в грудь и лежащего на поле без сознания, подобрала медсестра, перевязала и подтащила к скирде сена, с тем, чтобы потом вместе с остальными ранеными перевезти на подводе в медсанбат. В скирду попал снаряд, она загорелась, и там сгорели все те бойцы, которые не могли двигаться. Среди них и Евгений Гаскин.

С семнадцатью отважными чекистами-разведчиками, сброшенными на парашютах под Запорожьем в плавни и преданными своими же земляками, в неравном бою в апреле 1942 года погиб мой сосед по парте, замечательный художник Владимир Барсуков.

Так и остались они в моей памяти, вечно юными, 19-летними:

Барсуков Вова

Берг Изя

Гаскин Женя

Керзон Фима

Найшулер Аркадий

Педан Вова

Писаревский Пина.

Во время войны погибли от рук оккупантов родные Аркадия Найшулера и Фимы Керзона. В 1941 г., больных и измученных, их выгнали из домов эсэсовцы и расстреляли вместе с остальными евреями города.

Сейчас не осталось ни одного человека из дружных семей Гаскиных, Барсуковых, Керзонов, Найшулеров, Педанов и Писаревских…

 

***

Второй год пошел, как я на пенсии.

Гуляю с внуками по старой части города, знакомлю их с достопримечательностями нашего края, его обелисками и памятниками, а сам гляжу и вспоминаю город своего детства, отрочества и юности.

Рядом с моим теперешним жилищем по улице Гоголя есть дом, в котором жил Вова Педан. Сколько же раз я там бывал? – много!

В сквере, на том месте, где стоит памятник Ф.Э. Дзержинскому, был до войны одноэтажный домик, в котором жил Пина Писаревский.

Дальше, вниз по улице Леппика, около Дубовой рощи был Казенный переулок. Сейчас там высятся девятиэтажные дома. А до войны в одном из глинобитных домиков на этом месте жил Фима Керзон.

Вверху тихой улицы Свердлова стоит дом, где провел свое безоблачное детство Женя Гаскин и куда мы с Борисом Литинским почти ежедневно заходили.

На перекрестке улиц Чекистов и Дзержинского, напротив Краеведческого музея, сохранилось двухэтажное здание из красного кирпича. В этом доме, в глубине двора на втором этаже жил наш неугомонный рационализатор Изя Берг.

На том месте, где расположено здание кинотеатра «Комсомолец», был небольшой уютный дворик с двумя-тремя домами, а точнее, домиками. В одном из них жили два славных парня, один постарше, другой помладше, два брата – Аркадий и Леонид Найшулеры. Оба они погибли от рук кровавых фашистских захватчиков: Аркадий на фронте, Леонид расстрелян оккупантами.

За кинотеатром «Комсомолец», на Транспортной площади (площадь Чекистов) в сквере установлен памятник 17-ти отважным чекистам-разведчикам. Среди них в перечне имен погибших высечено имя моего друга Владимира Барсукова.

В городе выросли новые дома, возникли новые улицы и кварталы, частично сменились названия старых сохранившихся улиц и школ, выросло два поколения новых людей. У этих поколений иная жизнь, иные запросы и заботы. Им не до тех ребят, которые жили здесь раньше, давным-давно, задолго до их появления. Мое поколение для них – историческое прошлое…

А я иду, вспоминаю свое беспечное, безоблачное детство и юность, держа за пухленькие ручки внуков, у которых вся жизнь еще впереди.

Будущее не возникает само по себе, – оно возникает из прошлого и настоящего.

Люди! Не забывайте уроков прошлого!

Храните мир на Земле ради светлого будущего – идущей с вами за руку молодой поросли грядущих поколений!

Наверное, это закономерно: оставшиеся в живых цепко держат в памяти ушедших. Мы свято храним в памяти погибших во время и после войны своих товарищей по школе. И каждый раз, собираясь на традиционный сбор, называем их имена…

6. Одноклассницы

Галина Перглер

Эта стройная девушка была красой и гордостью нашего класса, и, пожалуй, всей школы. За десять лет, проведенных с Галочкой в школе, я не помню, чтобы она получила оценку за знания ниже «отлично». Даже Вася, ставя классу под линейку всеобщий «кол», перескакивал через фамилию Перглер.

У нас в классе были патентованные отличники, но ее знания и ответы отличались всегда более глубоким содержанием и смыслом. Одним словом, были лучше, чем все остальные. Если бы существовала оценка превосходной степени, то ответы Галины можно было бы оценить по самому высокому критерию.

Галочка была симпатичной, смуглой, черноглазой, не по годам серьезной девочкой, когда переступила порог школы. И стала красивой, со строгими чертами одухотворенного лица девушкой, когда закончила десятый класс.

Она носила длинные толстые косы, падавшие на ее небольшую высокую грудь. Эту девушку со сросшимися на переносице бровями можно было принять с одинаковым успехом за грузинку, турчанку, испанку или другую красавицу южного типа.

Рассказывают, что когда Галина по окончании десятилетки поехала в Москву и гуляла перед МИФЛИ, куда собиралась сдавать документы для поступления, ее стал преследовать какой-то человек, потом подошел к Галине и представился. Незнакомец оказался известным художником. Он умолял Галю согласиться позировать для своей картины, которую начал писать и не мог найти необходимого женского образа…

Прадед Галины со стороны отца, чех по национальности, во времена Австро-венгерской империи, куда входила и Чехословакия, служил у барона фон Перглера. За усердие прадед от бездетного барона унаследовал по завещанию фамилию, титул и ни одного шиллинга на жизнь. Ставши именитым наследником, он отказался от титула, продал имение и с семьей выехал в далекую Россию. Отец Гали, Антон Иосифович, родился уже на новом месте – в России, которая стала для него родиной. Здесь он получил образование и стал строителем. Обосновался в г. Запорожье.

Галиных родителей я хорошо помню: худощавого, смуглого, среднего роста отца и красивую брюнетку с заплетенной в узел на затылке косой – мать. Еще была в их семье младшая дочь – Женя.

Мне всегда казалось, думаю, это так и было, что Галя знает гораздо больше нас, окружавших ее сверстников, и что с нами ей не особенно интересно. Среди соучеников, очевидно, не было ни одного человека ее интеллектуального уровня, с которым ей можно было бы поделиться сокровенными мыслями. Я чувствовал, может быть, подсознательно, что ее переполняют какие-то думы, и читал эту невысказанность в ее прекрасных глазах, но Галочка никогда никому из нас этого не говорила, и тем более, не пускала в свою душу.

Не было ни одной дисциплины в учебной программе, которую бы она не изучала и к которой бы относилась наплевательски. Но особенно любила Галина русскую литературу. А какими замечательными способностями она обладала! Как прекрасно читала письмо Татьяны из «Онегина», монолог Катерины из «Грозы» или Анны Карениной из одноименного романа, и еще много… много…

Раиса Захаровна, наша незабвенная учительница, иногда совместно с Галей разыгрывала целые сцены по произведениям Пушкина, Тургенева, Толстого, Островского и т.д., причем ученица выступала в роли героини, а учительница от автора.

Это было, наверное, в восьмом классе, когда мы изучали произведения М.Ю. Лермонтова. Раиса Захаровна вызвала Галочку к доске и попросила прочитать стихотворение «На смерть поэта».

Как водится в таких случаях, когда одного ученика вызывают к доске, раздается вздох облегчения, и все остальные начинают заниматься своими, на миг прерванными делами: кто-то спешит поделиться с соседом или соседкой очередной новостью, кто-то продолжает играть в крестики-нолики или в морской бой, а Муська Колтунов, повернувшись спиной к доске, пытается рассмешить весь класс очередной «хохмой»…

И вдруг… в это тихое гудение ворвался торжественный и громкий Галин голос, сопровождаемый выразительным жестом, направленным в сторону Мухи:

– А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов…

При этом фраза «надменные потомки» была так ярко выделена, что застигнутый врасплох Муха замер с раскрытым ртом и отвисшей челюстью. У шалуна моментально пропала охота продолжать дурачиться. Все остальные тоже умолкли, подавленные волшебной силой стихотворения, которое только сейчас, в эти минуты, в исполнении нашей соученицы, дошло до нашего сознания в словах горечи, боли и крика поэта и стало понятным и близким до конца:

Но есть и Божий суд, наперсники разврата,

Есть грозный суд: он ждет;

Он недоступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Далее в абсолютной тишине, как аккорд, прозвучали заключительные строки:

– И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Класс молчал, потрясенный, молчала и Раиса Захаровна. Так продолжалось несколько секунд, может быть, минуту… Галочка уже села за парту, и только потом наступила разрядка: мы не выдержали и зааплодировали. Громче всех, не жалея сил, хлопал в ладоши Муська Колтунов. Этот «паршивец» даже не подозревал, что стал источником вдохновения, отправным пунктом, от которого отталкивалась по системе Станиславского Галина Перглер. Актриса в душе, она в эти мгновения представляла себе Муху в образе одного из «надменных потомков»…

Галочку часто посылали на конкурсы, олимпиады, слеты, совещания и прочие мероприятия, где она защищала честь школы или представительствовала от имени школы. Наша директриса, да и все мы, посылая ее, были уверена, что Галина Перглер не подведет.

Однажды, когда она была еще пионеркой 5-го класса, Галочку послали в г. Днепропетровск на областной слет пионеров. Ехали на открытой машине. Вернувшись со слета, девочка тяжело заболела ангиной, что вызвало ревматизм и дало осложнения на сердце. С той поры Галя часто стала жаловаться на боли в суставах, особенно в коленях. Иногда, особенно при неустойчивой погоде, Галя начала пропускать занятия в школе. И при всем при этом не было ни одного случая, чтобы она пришла после болезни, не выполнив домашнего задания или не зная материал, который изучали в классе в ее отсутствие. Меня это обстоятельство всегда удивляло, так как почти все ученики, и я в том числе, пропуск по болезни считали вполне уважительной причиной, позволяющей не выполнить домашнее задание. Я такие пропуски использовал, например, чтобы прочитать что-нибудь из беллетристики или просто ничего в эти дни не делая: мечтал, писал стихи и «плевал в потолок».

Помню, Галя только пришла после длительной болезни, и в тот же день кто-то из преподавателей вызвал ее к доске. Потом, заглянув в журнал и поняв, что допустил ошибку, этот учитель извинился и предложил ученице сесть на место. Однако Галя не села, а серьезно и настойчиво возразила:

– Нет, почему же? Спрашивайте, я буду отвечать.

Она прекрасно справилась с поставленным вопросом.

Мы очень любили нашу Галочку, но никто никогда не решался по отношению к ней переступить порог чисто товарищеской установившейся на взаимном доверии дружбы, потому что чувствовал и ни на минуту не забывал ее моральное, нравственное и эстетическое превосходство.

Десять классов Галя закончила с отличием и поступила в Московский институт философии и литературы. Болезнь, однако, которую она перенесла еще в 5-м классе, давала о себе знать. Галя стала часто пропускать лекции, не в силах подняться с постели. Первый курс она закончила, когда уже шла Великая Отечественная война.

Сдав на «отлично» сессию, Галя выехала в Ставропольский край, куда эвакуировались ее родители. В 1942 г., когда к хутору, где находились Перглеры, приблизилась линия фронта, они с больной, уже с трудом передвигавшейся Галей попытались бежать от немцев. Для эвакуации больной дочери нужен был какой-нибудь транспорт, а его на хуторе не было. Галочка умоляла родителей бросить ее, спасаться самим и спасти младшую сестренку Женю. Однако родные после нескольких безуспешных попыток уйти от оккупантов вместе с Галей вынуждены были вернуться на хутор и уповать на Бога и случай.

До 1943 г., в течение нескольких месяцев, семья Перглеров жила на оккупированной врагом территории, считая каждый прожитый день подарком судьбы.

Зимой 1943 г. пришло, наконец, долгожданное освобождение.

Через год Перглеры смогли вернуться в Запорожье. Галочка все так же лежала, не поднимаясь. Несколько месяцев оккупации окончательно подорвали ее здоровье.

В 1946 году я навестил Галю; она лежала дома в постели. Мы беседовали, много смеялись, радовались жизни, вспоминали свое беззаботное детство и так трагически оборвавшуюся юность…

В 1947 году Галя внезапно скончалась.

Узнав об этом, я прибежал в больницу, где она лежала в последние дни. Был февраль. Дул холодный ветер. Шел снег. Галя лежала в открытом гробу, исхудавшая, но такая же красивая. Ветер шевелил ее длинные черные волосы, а снежинки кружились и падали, и уже не таяли на ее прекрасном в безмолвной строгости лице. Я смотрел на Галю и не мог оторвать взгляда. Ком подкатил к горлу.

Передо мной недвижимой на смертном одре лежала девушка, которая была для всех нас, своих бывших соучеников, близким, родным и очень талантливым человеком. Не знаю, как бы сложилась ее дальнейшая судьба, если бы так внезапно не оборвалась ее молодая жизнь. Одно несомненно: наша Галочка могла бы стать гордостью не только школы…

Татьяна Фрумгарц

Еще одной из ярких звездочек на небосклоне нашего класса была Танечка Фрумгарц.

Маленькая, очень подвижная, с живыми, всегда игравшими веселыми зайчиками, карими глазками под тоненькими, в ниточку, черными бровками, Танечка, как и Галя, была всеобщей любимицей.

Я смотрю на фотографию нашего 5-го выпуска: в овальной рамке портрет этой милой девушки, с которой мне суждено было проучиться десять лет в одном классе 4-й ПСШ им. Горького и еще год в одной группе на 1-м курсе института.

В Татьяне уживались два противоположных по характеру человека. Она была прекрасным товарищем, одинаково дружила как с мальчишками, так и с девчонками: веселая и задиристая хохотушка в компании на отдыхе. Если ее кто-нибудь из мальчишек уж очень задевал, она могла тут же в ответ стукнуть обидчика портфелем по спине, да так, что виновник согнется от боли:

– Впредь не лезь!

Зато во время занятий или при выполнении домашних заданий Таня преображалась, становилась очень серьезной и деловой.

Те, кто видел Таню впервые, мог принять ее или за легкомысленную девицу, или за очень серьезную, строгую особу. Все зависело от того, когда Татьяна попадалась на глаза любопытному наблюдателю: во время отдыха или во время занятий. Только мы, соученики, хорошо знавшие и любившие свою Танечку, могли по достоинству и всесторонне ее оценить.

К общественным поручениям и заданиям Таня относилась с большой ответственностью. Она была очень обязательным человеком и не мыслила, как можно прийти в школу, не выполнив поручение или урок. Просто списывать, только для того, чтобы отчитаться перед учителем, она не хотела и не могла. Если Таня чего-нибудь не знала или у нее не получалось, то просила, чтобы ей объяснили, и тогда самостоятельно выполняла задание. Объяснять Танюше тоже было не так-то просто: она дотошно переспрашивала все по порядку, пока не убеждалась, что должно быть только так, а не иначе. Мы не обижались, потому что знали: если у Таньки не получалась задача, то она, перед тем, как обращаться, уже перепробовала не менее ста вариантов и теперь пытается и хочет убедиться, что твой, сто первый, вариант – верный.

У себя списывать так – запросто – Таня тоже не давала, а старалась объяснить, чтобы списывавший мог самостоятельно выполнить задание, или, по крайней мере, понял то, что скатал.

Свободное время Танюша, по-моему, больше проводила с мальчишками, чем с девчонками: на санках или у «мостика Педана» на Днепре летом. Она даже пыталась с нами играть в футбол, и неплохо бы играла в дальнейшем, если бы кто-то из взрослых не напомнил ей, что футбол вовсе не женская игра. Танечка покраснела, отошла в сторону и ногой к мячу больше не притрагивалась, несмотря на соблазн.

Отчетливо вспоминаю, как мы отмечали ее шестнадцатилетие.

Был тихий, морозный зимний вечер. Медленно кружились в воздухе крупные снежинки, покрывая землю толстым слоем пушистого белого одеяла. Во дворе у Тани образовались большие сугробы, и от калитки до двери ее дома мы шли по расчищенному снежному коридору. Танечка, как радушная хозяйка, раскрасневшаяся и нарядная, встречала своих гостей у порога, слегка смущаясь, принимала подарки и забирала одежду.

По-моему, в ту пору ей нравился Миша Орлов, и его она больше всех ждала. Я сделал для себя тогда этот вывод, потому что когда мальчишка гурьбой ввалились в квартиру, Танечка с горящими глазками бросилась навстречу. Не обнаружив среди вошедших своего героя, ее глазки мгновенно померкли и наполнились печалью. Через минуту, когда Мишка появился, они загорелись снова с еще большей силой.

Если б я знал, что появление этого рыцаря вызовет такую гамму чувств и эмоций на Танином личике, то впереди остальных ребят непременно втолкнул бы его пред ясные очи милой хозяйки, и только потом уже, во избежание аварии, вытолкал бы в зад к сортиру, куда этот Дон Жуан, утопая по колено в снегу, прежде всего устремился.

В доме было светло от горящих во всех комнатах ламп, и несло жаром от натопленной печи, около которой, наверное, целый день хлопотали, приготавливая вкусные вещи. В гостиной звучала музыка; у патефона командовала Ира Цеханская, выбирая и устанавливая пластинки по своему вкусу. Важные «кавалеры», толкаясь друг о друга, робко вошли и уселись на стулья. Каждый из них старался вести себя непринужденно, скрывая смущение от того, что был здесь впервые и что в комнату часто входили, накрывая на стол, родители и вместе с ними забегал 12-13-летний мальчишка – младший братик Тани. Наши девочки вели себя увереннее, потому что бывали здесь раньше. Они помогали хозяевам расставлять яства, развлекались и отвлекали нас, мужчин, и задирали братика.

Когда попросили всех за стол, когда расселись по местам, кто с кем хотел, и было выпито по рюмочке вина за здоровье именинницы, скованность прошла. Начался обычный галдеж, как на уроке, с той лишь разницей, что никто не поднимал руки в ожидании предоставления слова, а старался высказаться, так как это понадобилось всем одновременно.

Смелость «кавалеров» увеличивалась с каждой выпитой рюмкой, поэтому доза алкоголя предусмотрительными родителями была ограничена до трех-четырех рюмок на брата.

Выйдя из-за стола, молодые люди начали приглашать своих дам на танцы. Я танцевал обычно с Ирой, Любой или Таней. Других девочек приглашать стеснялся, так как они были выше меня ростом. И здесь, на именинах, не помогли даже три выпитые рюмки вина: все равно не хватало смелости. Когда я осмотрелся и увидел, что моих постоянных напарниц по танцам разобрали, то с горя выпил еще одну рюмку и, прислонившись спиной к стене, стал ждать своей очереди. Тепло, исходившее от стены, за которой находилась печь, и пары вина, ударившие в голову, сделали свое дело: я почувствовал головокружение и на негнущихся ногах, мимо танцующих пар, зашагал к выходу. Выбравшись из дома, я сделал несколько шагов по направлению к туалету, потом мои ноги подкосились, и я повалился неподалеку от порога в пушистую снежную постель. Не знаю, сколько времени я так пролежал, но головокружение прекратилось, я поднялся на ноги и огляделся. Одинокий фонарь, висевший на столбе посреди двора, тускло освещал мою убогую, покрытую снегом фигурку. Я судорожно принялся приводить себя в порядок, пока меня не хватились в доме или не вышел следующий «алкоголик», подражая моему заразительному примеру… В дом я вошел совершенно трезвый, чистый, но замерзший. Пары по-прежнему кружились, стоял такой же шум, как и прежде. Кто-то спросил, почему я такой холодный, но, не дождавшись ответа, удалился. Было похоже, что в общем веселье никто не обратил внимания на то, что я выходил из дома. И я понял, что отсутствовал не более пяти минут. Подали сладкое, я с удовольствием накинулся на горячий чай с вареньем и на вкусные пироги. Танечка, видя мое усердие, подливала чай и подкладывала свои изделия одно вкуснее другого. После сладкого пошли снова танцы, игры, анекдоты и коллективные песни. А когда уложили в постель братика, закрутили «бутылочку»…

…Через два года Танюша на «отлично» окончила школу и поступила вместе с Мишей Орловым в Харьковский авиационный или транспортный институт, а потом они вместе перевелись к нам в ЗМИ им. Чубаря.

В августе 1941 года Таня вместе с родителями эвакуировалась в г. Омск. Там она тяжело заболела и умерла.

Так преждевременно погасла еще одна яркая звездочка в галактике 5-го выпуска 4-й школы.

Милая Танюша, она всего на год пережила своих товарищей-одноклассников, погибших в первые месяцы Великой Отечественной войны. Сохраним о ней светлую память.

Дора Шток

Так сложилось, что особы слабого пола в нашем «А» классе составляли 1/3 от общего количества учащихся. Это положение давало им право чувствовать себя привилегированной кастой по всем статьям. В параллельном классе было наоборот: там, в «Б», преобладал женский пол.

Много хороших, красивых и просто смазливеньких девочек побывало у нас в классе за десять лет совместного обучения. Одни приходили, другие уходили, не оставив о себе воспоминаний. Некоторые, наоборот, побыв немного, оставили о себе память на всю жизнь. Среди них мне запомнились Нина Скрипник, Наташа Иванова, Бэба Рихтер, Люба Шаповалова, Ляля Черний и Дора Шток.

Дорочка, Дора-помидора, и, наконец, Доротея была незаурядной личностью. Она проучилась с нами с 1-го до 5-го класса, потом уехала в г. Харьков с родителями. И все же она так к нам привыкла, что не выдержала долгой разлуки и приехала в Запорожье погостить, когда мы были уже в 8-м классе.

Я хорошо запомнил и могу описать ее портрет образца 1938 года для опознания даже не криминалисту.

Дора была крупной девочкой. В первых классах носила она коротенькую юбочку, большой бант и челочку на широком лобике. Училась Дорочка хорошо, и Мария Васильевна, одна из первых наших учительниц, наряду с Галей Перглер часто ставила в пример именно ее.

Доротея у слабого пола была одним из лидеров, поэтому девчонки группировались вокруг нее, как цыплята вокруг клуши, поверяли ей свои тайны, а она умела хранить молчание и дать полезный совет своим подругам.

К девяти годам у Дорочки-помидорочки начали проявляться литературные способности. Она стала писать стихи, и кое-что, выходившее из-под ее пера, давала почитать…

Вдруг это спокойствие и полное благополучие Доротеи было нарушено совершенно непредвиденными обстоятельствами. Уж не знаю, кто так решил, но Дору задумали перевести в параллельный класс. Горю не было предела. Бедная девочка металась, не находя себе места. Наконец, нашла выход. Поскольку из класса «Б» в наш «А» вместо Доры должны были перевести Лену Акимову – такую же точно по комплекции и развитию девочку, то эти две жертвы встретились, и, недолго думая, в знак протеста против несправедливого решения, договорились отравиться.

Так как более сильнодействующего яда, чем чернила, в школе не было, то самоубийцы выпили все чернила из своих чернильниц-невыливаек.

После того эпизода два дня ни та, ни другая девочки в школе не появлялись, так как им пришлось промывать желудки, и не столько желудки, сколько испачканные чернилами рты. Потом эти «героини» пришли, уселись тихонько каждая в своем любимом классе, и их уже никто никогда не терроризировал.

По окончании 5-го класса Дора, как я уже упоминал, переехала в Харьков, куда загодя отбыли родители. Мы большой группой соучеников провожали ее на вокзале. Девочки плакали. Доротея, несмотря на железный характер, тоже. Успокаивая подружек, она обещала им приехать в гости.

Слово, данное нам в тот вечер, Дора сдержала.

В 1938 г., во время зимних каникул, она приехала в Запорожье. Мы вместе с ней прекрасно провели этот короткий зимний отпуск. Уезжая после встречи, Дора в поезде написала стихи, которые посвятила своим школьным друзьям:

Ветер летит с Днепра,

Плещет зелеными волнами.

Песня моя быстра,

Мчится, как птица вольная.

Силой сдержать нельзя

Звонкой, в тумане тающей…

Песню отдав друзьям,

В жизнь со мной вступающим.

Дружба глубже морей,

Радостней солнца летнего.

Другу расскажешь все:

Тайное и заветное.

Путь, как бы ни был суров,

Дружба наполнит мужеством,

И горячей любовь,

Если с любимым сдружишься.

Если ж разлуки час

К нам прилетит, непрошеный,

Дружба не бросит нас,

Знаю, мои хорошие!

Знаю, мои друзья,

Дружбе не быть разорванной!

Песня быстра моя

Мчится, как птица вольная.

Силой сдержать нельзя

Звонкой, в тумане тающей…

Песня моя – друзьям,

В жизнь со мною вступающим.

Позже эти стихи были напечатаны в «Пионерской правде». Это была последняя весточка от Доры. Потом о ее судьбе политзаключенной я узнал из рассказа Бориса Литинского. Наша Доротея испила полную чашу горя.

В 1970 году мы пригласили нашу Дорочку на традиционную встречу со своими бывшими одноклассниками, однако из-за болезни она не смогла приехать. В своем послании Оргкомитету Дора писала, что класс наш и 4-ю школу любит до сих пор, несмотря на то, что с 5-го класса училась и окончила другую школу в г. Харькове.

А ведь и мы ее тоже не забыли.

Люся Савицкая

Из девочек, проучившихся со мной все десять лет в школе, выделялась и Люся Савицкая.

Славненькая, круглолицая, с большими карими глазами и тонкой осиной талией, тогдашняя Люся напоминала свою тезку Людмилу Гурченко в ее незабываемом дебюте в фильме «Карнавальная ночь».

Люся врезалась и останется в моей памяти своим максимализмом, который был сродни комсомольцам 20-х годов, считавшим, что любовь и революция несовместимы. В подражание взрослым, а может быть, она была такой по своему характеру и убеждениям, Люся, кроме учебы и комсомольской работы, не признавала ничего более. Будучи группкомсоргом, она изводила нас, рядовых комсомольцев, постоянными собраниями, бесконечными обсуждениями и критикой неуспевающих учеников-комсомольцев. Некоторые учителя, зная Люсин характер и рвение, пользовались этими качествами ученицы с целью привлечения внимания учеников к своему предмету. Не обращаясь за помощью к классному руководителю, они просили Савицкую воздействовать на такого-то или такую-то ученика или ученицу. А этот Робеспьер в юбке рада была стараться и, использовала свой авторитет группкомсорга, члена комитета комсомола и занудный характер, из-за которого одноклассники в сердцах прозвали ее Совой.

Несмотря на то, что Люся была славненькой, даже красивой девушкой, в силу своего характера она никогда не могла, а возможно, и не стремилась, сблизиться с остальными учениками класса, поддерживать общие внешкольные интересы и отношения. Одноклассники ее сторонились. Никто из них не пытался с ней встречаться, хотя внешне Людмила многим очень нравилась.

Когда она была в 8 классе, в нее влюбился юноша из 10-го, наш вожатый. Не представляю, о чем они беседовали, когда этот ухажер провожал Люсю из школы домой. Наверное, разговор не выходил у них за рамки повседневной комсомольской работы. Не знаю, была ли эта любовь взаимной. Мне сдается, что Люся поддерживала эти встречи, чтобы досадить своим ровесникам. А парень любил ее всем сердцем. Он погиб на фронте, очевидно, так и не поцеловав свою любимую девушку.

Своим характером максималистки Сова много неприятностей доставила одноклассникам и, прежде всего, самой себе. Об одном из таких инцидентов, возникших между Совой и классом, я расскажу в свое время. А пока… До самого окончания школы класс жил своей жизнью, а Люся своей, обособленной.

…Мы встретились с Люсей снова через 30 лет. Передо мной стояла усталая пожилая женщина, весом не меньше центнера, в которой с трудом можно было узнать прежнюю красивую максималистку с осиной талией, – Люсю Савицкую.

Эта женщина рассказала мне о своей нелегкой трудовой жизни во время и после войны. Призналась, что часто вспоминала школу, свой класс. За эти годы она многое переосмыслила, поняла и о многом пожалела.

Но что поделаешь? Прошлого не возвратишь.

Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку: на входящего во второй раз текут уже новые воды. Таков закон бытия.

Лена Фукс-Соколовская

Эта бесконечно добрая, с прекрасным уживчивым характером девочка ничем особенным не выделялась и не старалась выделиться среди своих подружек. Наоборот, она часто в ущерб своим собственным интересам старалась удовлетворить их притязания. С мальчиками в школе она не встречалась, и мальчишки до 7-го класса Леночку почти не замечали. Зато потом, когда Лена стала солисткой школьного джаза, без нее не обходился ни один школьный вечер и наши внешкольные сборы. Несколько раз мы проводили их у Леночки на квартире, и все были очень довольны приемом «маленькой хозяйки большого дома», который был оказан своим сверстникам.

С Леной я провел вместе незабываемые 10 школьных лет и один год в институте. Нас связывают общие друзья, воспоминания детства и юности и особенно школа.

Тихая, спокойная девушка Лена оказалась мужественным человеком. Она прошла через горнило Великой Отечественной войны: с начала 1942 года Лена стала ее непосредственным участником в качестве связиста батальона связи 28-го стрелкового корпуса 1-го Украинского фронта.

Миша Левин рассказывал мне, что во время войны весной 1944 года, когда Красная армия заканчивала освобождение территории СССР от неприятеля, он, будучи уже в чине лейтенанта, случайно встретился с Леной в эфире. Они узнали друг друга и договорились о встрече на Земле, а не в эфирном пространстве. Но фронт в ту пору продвигался так стремительно, что эту встречу пришлось отложить до весны 1947 года, когда прошло уже два года после отгремевших последних залпов Победы. Уже были зачехлены орудия, и старший лейтенант Михаил Левин демобилизовался, а связистка Леночка законсервировала свою аппаратуру и надела снова гражданскую одежду.

К счастью, война не ожесточила нашу Лену. Повзрослевшей, женственной, по-прежнему доброй и отзывчивой встретил я ее вместе с мужем – подполковником Соколовским - в 1947 году. Потом мы встречались на традиционном сборе в 1965 году и в Харькове в 1975. С тех пор связь не прекращается.

6. Преподаватели

Василий Еремеевич Павелко

Высокий, худощавый, с падающим на небольшой покатый лоб чубом, Василий Еремеевич преподавал в школе физику. Его прямую как жердь фигуру бывшего гвардейца подчеркивали и дополняли высокие сапоги со скрипом, начищенные до блеска гуталином.

Василий Еремеевич был строгим, очень нервным и вспыльчивым человеком. Однако мы знали, что за внешней строгостью и неприступностью скрывается добрая душа любящего детей учителя.

Вася не обладал талантом педагога. Часто тема, которую он старался объяснить нам, не доходила до слушателей, тем более что слушатели в это время рассеянным взглядом скользили по застекленным шкафам с приборами и по портретам ученых, развешанных по стенам физкабинета.

Если на вопрос учителя «Понятно?» ученики хором отвечали «Нет», Василий Еремеевич все объяснял сначала. Когда же вторично следовал ответ «Не понятно!», раздосадованный Вася вскипал, грозно ходил по кабинету перед притихшими учениками не менее пяти минут, чтобы успокоить нервы, и затем все начинал объяснять заново.

Но больше всего его возмущало, если мы не выполняли домашнее задание, особенно не решали задачи, которые не выходили из-за плохо усвоенного материала. В таких случаях Василий Еремеевич брал линейку, карандаш и в классном журнале проводил по вертикали пунктирную линию, что означало цифру «1» напротив каждой фамилии. Грозный «кол», прочерченный твердой рукой учителя через весь лист журнала сверху донизу, доставался всем, даже тем, кто на этот раз чисто случайно выполнил задание.

Такой «метод воспитания» сначала пугал нас, а потом мы привыкли и почти не реагировали на коллективную единицу, так как знали, что вспышка скоро пройдет, и Вася, движимый угрызениями совести, все равно спросит, и, если будет в хорошем настроении, то даже подскажет ответ и поставит вместо «кола» приличную оценку. Со временем мы также усвоили, что в момент гнева нужно молчать, чтобы не нарваться на неприятности и не стать «громоотводом».

Как-то Аркадий Найшулер, забыв это негласное «золотое правило», после очередного не совсем усвоенного учениками объяснения и к тому же неудавшегося опыта, когда учитель был уже в гневе и достаточно заведен, внес поправку:

– Василий Еремеевич, вы клеммы перепутали. Чтобы машина работала, надо переставить концы.

В ответ последовало грозное:

– Найшулер! Вон из класса!

Кавочка почему-то замешкался. Тогда Вася двинулся широкими шагами в сторону провинившегося. Кавочка, увидев устрашающие маневры учителя, покраснел как рак и бросился к двери, а сзади, в двух шагах от бегущего, скрипели сапоги разгневанного учителя…

Закрыв дверь за изгнанником, Вася молча вернулся к столу, постоял и через пару минут, когда буря в его груди улеглась, переключил клеммы, как советовал Кава. Опыт прошел на этот раз удачно. Василий Еремеевич улыбнулся и приказал:

– Позовите Найшулера!

Несколько человек бросилось выполнять команду, однако виновника переполоха и следы простыл.

Василий Еремеевич по понятным причинам очень ревностно относился к машинам, приборам и моделям, находившимся в физкабинете, и не разрешал без своего непосредственного надзора ими пользоваться. Вообще он старался в своем кабинете поддерживать чистоту и порядок. Перед входом в Васины апартаменты полагалось тщательно вытирать обувь.

И вот однажды случилось неслыханное: от двери к проходу между столами тянулись чьи-то следы. Можно было понять ужас и гнев, охватившие Василия Еремеевича, когда он увидел, что следы принадлежат Валику Ушакову и что этот отрок преспокойно в галошах усаживается за стол. Едва сдерживая гнев, Вася процедил:

– Ушаков, выйдите из кабинета и поставьте за дверь галоши!

Такое необычное начало урока вызвало всеобщий смех. И тут Михаил Левин влез с наивным предупреждением:

– Василий Еремеевич, их же там украдут!

Рассерженный и без того не на шутку учитель гаркнул:

– Левин! Выйдите за дверь сторожить галоши!

Пожимая плечами, с чувством невинно пострадавшего человека Мишка покинул кабинет вместе с Валькой Ушаковым и его злополучными галошами.

…Своего учителя физики я встретил в первых числах августа 1941 года, через год после окончания школы, когда наш отдельный артиллерийский взвод противотанковых орудий направлялся на передовую. В каком-то селе на пути к г. Марганец во время длительной стоянки я оседлал огромную лошадь-битюга, ходившую в артиллерийской упряжке, и поехал на водопой. Каково же было мое удивление, когда я увидел шагавших посреди деревенской улицы навстречу мне с лопатами на плечах Василия Еремеевича Павелко и Петра Андреевича Сарбея, преподавателя зоологии по кличке «Войсемьдесят войсемь».

Увидев всадника в военной форме и опознав в нем меня, Вася остановился, широко расставив ноги, толкнул Петра Андреевича локтем под ребра и радостно воскликнул:

– Ба! Мара! Да еще на лошади!

Несмотря на летнюю жару, Василий Еремеевич был в своих неизменных сапогах, украинской косоворотке навыпуск и соломенной шляпе с огромными полями. Почти так же, только в сандалиях, был облачен Петр Андреевич. Они внешне походили на незадачливых рыбаков, решивших запастись червями для рыбалки.

Я слез с лошади, мы свернули в проулок и пошли вместе к ставку на водопой. Дорогой Вася рассказывал, что они уже около двух недель как мобилизованы для рытья противотанковых рвов и окопов. Таким образом, задача у нас была одна и та же: у них – задержать, а у нас – уничтожить вражеские танки.

Когда я напоил и помыл лошадь, Вася повел меня в свой «табор», и, несмотря на протест, решил накормить меня украинским борщом и кашей собственного производства. Я, хоть и отказывался, но был изрядно голоден, а когда почувствовал запах борща, рот наполнился слюной, и я перестал сопротивляться. Борщ оказался отменным. Я уплетал его за обе щеки, а довольный Вася сидел рядом и, хитро подмигивая и ухмыляясь, подливал в котелок и приговаривал:

– Ешь, ешь, не стесняйся! Когда тебе еще придется такое попробовать?

Он был прав: через пару дней мы столкнулись с противником, и о Васиных борще и каше и вообще о горячей пище у меня остались только приятные воспоминания.

А Василий Еремеевич?

Мне рассказывали уже в 1946 году, что он добровольцем ушел сражаться с наступавшими на город немецко-фашистскими захватчиками.

Он погиб с винтовкой в руках под Запорожьем, наш строгий и нервный, но добрый и отходчивый Вася, – Василий Еремеевич Павелко.

Вечная ему память.

Алексей Кузьмич Жигалов

Учитель истории был у нас тощий, как Кощей, с иезуитской улыбочкой и редко проклевывающимися волосами на бледных веках лисьей мордочки.

Алексей Кузьмич, внешне личность заурядная и малопривлекательная, любил свой предмет, хорошо его знал и излагал интересно.

Для закрепления пройденного материала Жигалов водил нас в музей и кинотеатры на просмотры исторических фильмов, которые сам же комментировал во время демонстрации. Я до сих пор помню в ту пору еще «немые» кинофильмы: «Спартак», «Антоний и Клеопатра», «Волк на троне», «Крылья холопа» и другие, на которые нас водил и рекомендовал нам посмотреть учитель истории. Безусловно, такие методы позволяли нам лучше усвоить уроки и ознакомиться с обычаями и нравами тех исторических времен.

Но, кажется, интереснее всего прочего Алексей Кузьмич читал лекции о королевах английских и королях французских, царях и царицах российских. Особое наслаждение ему, а это передавалось нам, доставляло смакование придворных интриг и интимной жизни исторических деятелей и грешников, правителей тех времен. На таких лекциях наш Алексей Кузьмич преображался в гениального актера и вдохновенного повествователя. Перед тем, как начать очередной опус подобного рода, он доверительно обращался к классу:

– Вы люди взрослые, – я могу быть откровенным?

И предлагал сдвинуть парты поближе к его столу, чтобы создать дружественную, интимную обстановку для тихой беседы. Затем начинал вкрадчивым, слегка гнусавым голосом повествование о любовных похождениях мадам Помпадур, Людовиках и т. д.

Перед очередным его уроком мы заранее сдвигали парты, как заговорщики, садились за них по три-четыре человека и образовывали полукруг около учительского стола.

Алексей Кузьмич заходил в класс с лукавой кривой улыбочкой на лице и тихо спрашивал:

– Так на чем мы прошлый раз остановились?

В ответ неслись возгласы нетерпеливых слушателей:

– На Екатерине II и братьях Орловых!

Или:

– На Распутине и царице Александре!

Припомнив еще кое-какие подробности, Жигалов продолжал рассказ. Мы с вожделением слушали, затаив дыхание, раскрыв рты и стараясь не пропустить ни одного слова.

Неплохой психолог, он знал, чем нас – подростков переходного возраста – можно без особого труда заставить слушать. Сдабривая подобного рода специями свои лекции, он, как опытный повар, приготавливал полезную для ума калорийную пищу, которую мы с аппетитом поглощали.

Со временем лишнее отсеялось, а полезное и необходимое осталось.

…Запомнилась женитьба Алексея Кузьмича, свидетелем которой мне довелось быть.

Это событие произошло, когда я ходил в 7-й или 8-й класс. Жигалов тогда временно занимал домик, расположенный на школьном дворе. Раньше в этом помещении было школьное музучилище, работали авиамодельный, художественный и другие кружки.

После очередной первомайской демонстрации нам не хотелось расходиться по домам, и мы гурьбой пошли в школу в своих праздничных белых костюмах погонять футбольный мяч.

В самый разгар баталии дверь во флигеле отворилась, и перед нашими удивленными, подогретыми азартом лицами, на нетвердых ногах предстал Жигалов. Слегка пошатываясь, он улыбался нам во весь рот глуповатой ухмылкой и старался удержать равновесие. Наконец, ему это удалось, он принял позу римского императора и, указывая с порога величественным жестом в раскрытую дверь, Кузьмич произнес речь:

– Дорогие мои ребята!.. У меня сегодня свадьба. Я счастлив… Я женюсь… Пр-ро-шу вас разделить… со мной… это событие… и последовать ко мне… и моей…. Нонне… в гости!

Бросив мяч, мы собрались кучкой, и после короткого совещания часть из нас решила принять приглашение Жигалова.

Когда робким стадом мы ввалились в дом, то увидели за праздничным столом бледную бесцветную, лет на двадцать моложе жениха, одетую в белое платье невесту и еще одну или две пары незнакомых людей. Нас кое-как усадили за стол на длинной скамье, потому что с мебелью у молодых было туго. Алексей Кузьмич торжественно представил невесту, потом заговорил, как на уроке истории перед тем, как начать повесть о распутстве царедворцев:

– Вы люди взрослые, и… я так думаю… умеете пить?

Мы переглянулись, и, чтобы не уронить своего достоинства в глазах учителя, его невесты и гостей, нестройным хором подтвердили:

– Конечно! Конечно!

Жених, не мешкая, разлил нам по неизвестно как и откуда появившимся рюмкам водку, произнес заздравный тост за товарища Сталина, 1 Мая и свою невесту, залпом опрокинул стопку, сел и принялся закусывать. Незнакомые нам гости последовали примеру хозяина. А мы продолжали держать торжественно в руках рюмки, не решаясь их ни опустошить, ни поставить нетронутыми на стол. Жигалов пододвинул поближе к нам еду и, налив себе еще, подзадорил:

– Ну, будьте взрослыми!

Затаив дыхание, я выпил рюмку, – первую в жизни рюмку, наполненную настоящей водкой. Во рту запекло. На глазах появились слезы. Ни вдохнуть, ни выдохнуть было невозможно. Так продолжалось несколько секунд, в течение которых я успел окинуть взглядом своих товарищей по трапезе. У всех был перепуганный глуповатый вид. Мы, недолго думая, налегли на закуску, и от пищи, только что наполнявшей стол, ничего не осталось. Алексей Кузьмич хоть и был на подпитии, но усек, какая мы компания за бутылкой, и больше наливать нам, своим почетным гостям, не стал.

Мы еще немного посидели и начали собираться домой. Заметив, что некоторые из нас «окосели», невеста участливо поинтересовалась, сможем ли мы дойти домой, и торопливо выпроводила «гостей» на свежий воздух.

Так я побывал первый раз в жизни на настоящей свадьбе, и не у кого-нибудь, а у своего учителя истории, и впервые познакомился с «зеленым змием». Этот первомайский праздник стал для меня «историческим» в прямом и переносном смысле. Вот так.

Елена Николаевна Кочеткова

Много славных учителей вело нас от класса к классу в мир знаний. Не считаясь с личным временем, они делали все, чтобы мы могли вступить в самостоятельную жизнь культурными, всесторонне развитыми людьми.

У каждого из нас отложилось в памяти то или иное событие из школьной жизни, – и комическое, и трагическое (порой и такое бывало), но обо всех своих педагогах, с которыми мне довелось встретиться на первой стадии жизненного пути, у меня остались самые добрые воспоминания.

Были среди них опытные, пожилые преподаватели, были и молодые – только окончившие институт, на четыре-пять лет старше нас, начинавшие свою трудовую жизнь на поприще учителя. Мы были далеко не идеальными учениками, поэтому начинающим преподавателям с нами было несладко. Так, в первый же день появления в химкабинете маленькая миловидная Елена Николаевна Кочеткова, начинающий преподаватель химии, разбавила соляную кислоту своими горькими слезами, до которых ее довели наши чрезмерно усердствовавшие штатные «алхимики» Шурка «Ус» и его приятель Шурка «Безус».

Тамара Алексеевна Дьяченко

Эту молодую симпатичную женщину, читавшую анатомию и физиологию человека, часто заставляли краснеть своими неуместными вопросами слишком «много» знавшие по теории медицины Женя Гаскин и Фридрих Шафран. Муська Колтунов, видя, что такие вопросы смущают молодую учительницу, старался подлить масла в огонь. Невинно глядя на Тамару Алексеевну, он спрашивал:

– А вы нам расскажете подробно, как появляются дети?

Однажды Тамара Алексеевна вызвала к доске Валю Турчину и попросила ее рассказать о почках и их функции в организме человека. Валя взяла указку и начала водить ею по прикрепленной к доске цветной анатомической таблице в поисках почек. Неугомонный Муха принялся помогать Вале. Он остановил кивком головы движение указки именно тогда, когда она своим острием уперлась в мужской половой орган. Не подозревая подвоха, довольная девочка сказала:

– А вот это почки…

Тамара Алексеевна глянула на указку, на таблицу, на Валю, опять на указку и опять на Валю, и, смущаясь и краснея, попыталась сделать вид, что ничего не произошло, и от этого еще больше смутилась.

Весь класс от едва сдерживаемого смеха наклонил головы или прилег на парты. Только один ученик – Муська Колтунов, преданно смотрел на Тамару Алексеевну и шевелил ушами. Это у него получалось здорово, так как он специально постоянно тренировал ушные мышцы. Своим шевелением ушей он мог смутить кого угодно, тем более, молодую преподавательницу.

Сгорая от смущения, милая Томочка только и смогла вымолвить:

– Ах, Колтунов, оставьте…

И выбежала из класса.

Эдуард Эдуардович Заулер

У преподавателя немецкого языка такие «номера» не проходили. Эдуард Эдуардович Заулер в первую же встречу с нами изложил свой порядок преподавания, который сводился к следующему:

1. Ты (то есть весь класс) должен сидеть тихо, и слушать, что мы (то есть он – учитель) будем говорить.

2. Каждый отвечает сам за себя.

3. Если тебе сосед мешает работать, то подними руку и предупреди нас.

4. Если хочешь баловаться, садись за парту «осликов» на последний ряд.

Его система предполагала, что по пункту «3» ученики будут сдерживать своих соседей или доносить на них. В таких случаях виновному ставилась «птичка» в журнале. Три «птички» снижали оценку на балл. Однако так как никто не хотел быть ябедой, «птички» в основном зарабатывали пострадавшие.

Эдуард Эдуардович в таких случаях говорил:

– Ну что ж, наверное, тебе приятно, когда тебя отвлекают, иначе поднял бы руку.

Больше всех остальных «птички» доставались Юрке Ребенко, так как его постоянно отвлекал сосед по парте Муська Колтунов, а бедный Спичка терпел, но руки не поднимал.

Заулер прекрасно понимал Юркину порядочность, в душе, может быть, даже жалел Спичку, но от своего железного правила не отступал.

По пункту «4» была учреждена специальная парта для «осликов», за которую Эдуард Эдуардович усаживал безнадежных шалунов. Она стояла у стенки в самом углу класса. На парте «осликов» разрешалось баловаться. На изгоев никто не должен был обращать внимания. Заулер их почти не вызывал, зато в журнале у «отверженных» стояло твердое «2».

Эдуард Эдуардович Заулер был типичным арийцем, каких в то время рисовали на карикатурах: крупный, полный, со светло-голубыми, водянистыми, чуть выпуклыми глазами и маленьким, пропахшим табаком ртом на рыхлом лице. Себя он величал на «Вы», а класс в целом, тем более каждого ученика в отдельности, на «ты».

В немецкой школе Эдуард Эдуардович преподавал физику и математику, а у нас в 4-й – немецкий язык. Как-то, когда мы изучали спряжение сильных и слабых глаголов, он спросил:

– Кто скажет нам, что обозначает глагол Loben?

Руку поднял Вошка и ответил:

– Н-н-ну… так Loben – это л-л-л-любить!

Эдуард Эдуардович посмотрел на выскочку поверх очков, почесал пальцами на щеках щетину и произнес:

– Тебе еще рано любить, Керзон. Любить будешь потом, а пока садись. Loben – это «хвалить», а «любить» – Lieben!

Начиная с 1939 года Эдуарда Эдуардовича Заулера стали частенько приглашать в здание, находившееся по соседству со школой – областное НКВД. Иногда он отсутствовал один-два месяца. Потом снова появлялся. Его пытались подменять временными преподавателями немецкого языка, но только от этих «временных» толка никакого не было. Только то, чему учил нас Заулер, прочно засело в памяти.

Прошло всего два года, и мне довелось воспользоваться знаниями, которые со всей своей немецкой педантичностью и пунктуальностью настойчиво вдалбливал в мою легкомысленную голову Эдуард Эдуардович Заулер.

Любовь Осиповна Перро

Это была старенькая, с белой, как лунь, головой, учительница ботаники.

Я не запомнил ни один из ее уроков, да простит она меня, грешного, кроме названия «семейство крестоцветных» и в чем состоит различие между пестиками и тычинками. Зато хорошо помню, что это она первая научила меня, как запомнить цветовой спектр по порядку расположения цветов. Для этого надо было выучить ничего не значащее слово «КОЖГСФ» или высказывание «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан». Здесь первые буквы слов обозначают цветовую гамму: Красный, Оранжевый, Желтый, Зеленый, Голубой, Синий, Фиолетовый.

Крупицы знаний, посеянные доброй рукой старенькой учительницы, пополнили мой багаж. Хотя и дали незначительные всходы.

Многих выучила за долгие годы преподавания Любовь Осиповна. Наверное, кто-нибудь из ее учеников посвятил себя садоводству, агрономии или другому виду земледелия на колхозной ниве.

Мария Львовна Вайнгарт

Учительница пения по необходимости. Когда умер ее муж, прекрасный врач-терапевт, Мария Львовна пошла работать в нашу школу музруком, так как надо было как-то содержать семью из трех человек: ее самой, сына – на два года старше, и дочки – на два года младше меня.

Мария Львовна научила нас первым пионерским песням:

«Взвейтесь кострами,

синие ночи,

Мы – пионеры,

дети рабочих…»

И еще:

«Здравствуй, милая картошка,

тошка, тошка,

Пионера идеал, ал, ал».

Потом мы пели песню о «Встречном»:

«Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река…»

И, наконец, замечательную песню о Родине:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек…»

Когда звучала эта песня по радио в исполнении Георгия Абрамова в сопровождении хора и оркестра, я воспринимал ее не только на слух, но и всем сердцем. Я любил петь. С удовольствием разучивал на уроках пения песни. Дома, например, готовя уроки, исполнял десятки арий в разных октавах (ведь магнитофонных записей тогда не существовало), а Мария Львовна мне почему-то больше четверки по пению не ставила. Так и осталась у меня в аттестате эта злополучная оценка «хорошо». Впоследствии я понял: чтобы иметь «пять» по пению, нужно обладать лучшим, чем у меня, голосом и слухом, хотя некоторые из наших «отличников» вообще не имели ни того, ни другого. Лучше б уж их совсем не аттестовали по этому предмету, чем сталкивать юную душу школьника с несправедливостью взрослых людей.

Когда на одной из юбилейных встреч бывших одноклассников и оставшихся в живых учителей мы хором запели песню:

– Давно, друзья веселые,

Простились вы со школою…, – стоявшая рядом Мария Львовна заметила не без гордости:

– Кажется, я не напрасно учила вас пению. Ты здорово поешь, Мара!

Тогда я напомнил Марии Львовне с улыбкой:

– А ведь у меня в аттестате по пению «четыре».

Она смутилась и, прослезившись, сказала:

– Если б можно было исправить ту злополучную оценку, я бы за одну эту песню поставила тебе, Марочка, пятерку с плюсом!

Ганна Антоновна Носик

Высокая, стройная, с хорошей фигурой, строгая учительница преподавала у нас украинский язык и литературу. В молодости она наверняка была красивой женщиной, потому что даже в преклонном возрасте была довольно интересной. Ее образ у меня в воображении почему-то ассоциируется с образом Софии Ротару. Слушая эту певицу, тем более по ТВ, я каждый раз вспоминаю нашу «Ганзю» – Ганну Антоновну Носик. Очевидно, между бывшей моей учительницей и современной певицей есть какое-то сходство, которое меня смущает.

Глубокие карие глаза «Ганзи» пристально следили за поведением учащихся и пресекали малейшее проявление недисциплинированности. Ее даже побаивались. Однако у Анны Антоновны не было любимчиков. Во всяком случае, мы этого не замечали: ее личные симпатии или антипатии на оценки не оказывали никакого влияния.

Однажды, когда мы изучали творчество известного украинского поэта Павла Григорьевича Тычины, смысл стихов которого не всегда доходил, кто-то из учеников в сердцах продекламировал:

– Ой, узяв би кирпичину

Та й убив Павла Тичину!

Класс ответил дружным смехом. Вместе с нами, что особенно удивило, смеялась и Ганзя. Выпад со стороны ученика против известного украинского поэта не повлиял на оценки по языку и литературе у этого острослова.

Благодаря усилиям Анны Антоновны я научился свободно читать украинские произведения на языке авторов. В моей библиотеке наряду с русскими книгами хранятся произведения Шевченко, Котляревского, Леси Украинки, Мыкитенко и прочих авторов, которые я с удовольствием перечитываю. Я не представляю себе, как, живя на Украине, можно не знать языка республики. Свободно поддерживая беседу на украинском языке, я с благодарностью вспоминаю свою строгую учительницу.

Между прочим, уже после войны, будучи в командировке и остановившись в гостинице «Киев», я обратился к соседу по номеру с просьбой дать мне что-нибудь почитать. Он вручил мне сборник стихов и сонетов в переводе Павла Тычины. От такой любезности соседа мне стало не по себе, но дело шло к ночи, спать совершенно не хотелось, и, за неимением снотворного и другой литературы, я принялся за Тычину.

Надо сказать, что за пару вечеров я прочел переводы и еще несколько дней ходил под впечатлением от прочитанного. С тех пор я в корне изменил свое мнение о творчестве П.Г. Тычины, одного из образованнейших людей своего времени.

Георгий Георгиевич Пашковский, или история из географии

Этот учитель сменил на поприще преподавания географии Раису Марковну Фишельсон – старенькую, старательную учительницу французского языка и географии.

Непонятная для нас, странная старая женщина с причудливыми манерами воспитанницы пансиона благородных девиц, она выглядела иногда очень смешно на пролетарском фоне наших примитивных понятий об изысканном хорошем тоне, о воспитании и поведении. Забавный случай произошел как-то на ее уроке в нашем 5-А классе. Раиса Марковна попросила дежурного Бориса Литинского принести карты Европы и Мира. Пока Борька ходил в канцелярию за картами, Раиса Марковна стала нам рассказывать о своем путешествии во Францию, в которую была влюблена безмерно. Закатив глаза, Раиса Марковна самозабвенно вела свое повествование, мысленно перенесясь в ту сказочную страну, очевидно, на время забыв о географии…

Напомнили ей об этом внезапно и с грохотом отворившаяся дверь и появившийся на пороге Борька. Этот отрок в одной руке держал скрученную «Европу», а другой придерживал часть карты Мира, большая часть которой волочилась по полу. Увидев такую картину, Раиса Марковна побледнела, схватилась руками за голову, и, задыхаясь, едва смогла произнести следующее:

– Батюшки-светы, это же варварство! Вероломство! Вандализм!

В ее глазах в это время читался такой неподдельный ужас, что ее можно было сравнить разве что с лицом и глазами сына Ивана Грозного в предсмертный час, изображенного на картине гениального Репина.

А мы смеялись. Смеялись действительно как молодые варвары…

Больше в наш класс эта учительница не приходила.

На смену Раисе Марковне пришел Георгий Георгиевич Пашковский – милый, лысый старичок с седыми пышными усами и черными бровями. Он напоминал статского советника царских времен. Не хватало только «Анны» на шее. Ему сразу же дали кличку «Географ Географович», которую Муха применял, обращаясь непосредственно к Пашковскому. Однако делал он это так искусно, что учитель не замечал подвоха.

Мы с удовольствием слушали увлекательные рассказы Георгия Георгиевича о странах и континентах. Причем, говоря об Австралии, Америке или других странах мира, он приводил отрывки из книг и маршруты путешествий героев Жюль Верна, Фенимора Купера, Майн Рида и других писателей, романами которых мы в это время увлекались.

Тогда телевизоров не было, поэтому красочные описания учителя заменяли нам «Клуб кинопутешествий» по современному ТВ.

Николай Дмитриевич и Тина Андреевна Рудаковы

Эта удивительная пара преподавала у нас черчение и рисование.

Он – тучный, в очках, со стриженой под ежик головой, едва дотягивался из-за большого живота до доски. Чтобы начертить очередную фигуру в аксонометрии, диметрии и проекцию этой фигуры на плоскости, ему приходилось становиться боком.

Учитывая такую непомерную полноту, его называли в школе «Морж два прима».

Николай Дмитриевич хорошо знал и прекрасно объяснял свой предмет, так что потом, уже будучи в институте, я свободно ориентировался в начертательной геометрии и любых чертежах, которые мне попадались под руку.

Уже будучи инженером на производстве, я легко, безо всякого инструмента, чертил рабочим-ремонтникам карандашом на бумаге или мелком на листе железа какой-либо узел в аксонометрии с разрезами, если доходчивее нужно было объяснить сопряжение деталей. При этом я с благодарностью вспоминаю своего учителя черчения – «Моржа два прима».

Она – его жена – строгая женщина со следами былой красоты на покрытом мелкими морщинами лице – преподавала рисование.

Тина Андреевна продолжала молодиться, старательно пользуясь косметикой. Издали ей можно было дать лет сорок, хотя было ей тогда гораздо больше, в чем легко можно было убедиться, если подойти поближе. Тина Андреевна научила меня сносно рисовать с натуры, правильно смотреть на картины и отличать истинную живопись и искусство от халтуры.

Иван Яковлевич Патолах

Молодой мужчина лет тридцати-тридцати двух, с красивыми жгучими черными цыганскими глазами и такого же цвета чубом, читал у нас современную историю.

Читал хорошо, и, несмотря на молодость, убедительно подкреплял сказанное примерами из жизни прошлой и современной. Такими я себе представляю комиссаров Гражданской и Великой Отечественной войны – молодых, красивых, убежденных в своей правоте людей. Не одна женщина, очевидно, вздыхала по этому красавцу, а он был серьезен и равнодушен к своим поклонницам.

Иван Яковлевич ушел на фронт в первые же дни Великой Отечественной войны и пал смертью храбрых на полях сражений, защищая Советскую власть, коммунистическую мораль и идеологию, в которую безгранично верил сам и прививал эту веру своим ученикам.

Николай Андреевич Гломозда.

Читал геологию и минералогию.

Он много рассказывал о романтической профессии геолога. Я слушал его иногда с интересом, иногда не особенно внимательно, играя между делом в морской бой с соседом.

Откуда я мог знать в то время, что через полтора десятка лет буду работать бок о бок с горняками и геологами, и мне придется самостоятельно подробно изучать геологию, заниматься ремонтом горного оборудования, а потом и технологией добычи и переработки полезных ископаемых.

Вот уж поистине ирония судьбы! Однако – чего не бывает в жизни?

 

***

Возможно, с годами я забыл и не упомянул кого-то из школьных учителей. В таком случае, пусть простят меня мои милые, хорошие педагоги, как когда-то прощали в школьные годы.

Естественно, какие-то предметы я любил больше: и слушал повнимательнее, и готовил поприлежнее, какие-то – меньше, и на уроках отвлекался. И все же… Если я чего-нибудь да стою и что-то сделал хорошее и полезное в жизни, то в этом по праву и их заслуга – моих учителей и наставников.

Светлая им память, мертвым и живым!

Верхние ступеньки

1938 год был знаменателен для нас тем, что мы стали учениками 8-го класса, то есть перешагнули через ступени неполного среднего образования, взошли на Олимп и попали в элиту старшеклассников. Теперь не только Коган, но и некоторые другие преподаватели стали к нам обращаться на «вы», и даже казалось странным, если кто-то, кроме Эдуарда Эдуардовича Заулера, говорил нам «ты».

После зимних каникул началась подготовка пионеров к приему в комсомол. Тех пионеров, которые родились в 1923 году, разбили на две группы: первую принимали зимой, а вторую должны были принимать весной – к маю месяцу.

В нашем классе уже были комсомольцы, которых приняли в Союз молодежи в конце 1937 года по достижении 15 лет. Среди них Галя Перглер, Люся Савицкая, Валик Ушаков, Борис Литинский и другие ученики, родившиеся в 1922 году.

Я попал во вторую группу и стал усиленно готовиться. Условия для поступления в комсомол были поставлены следующие:

1. Нужно было хорошо учиться, – и я ликвидировал, правда, с большим трудом, все тройки по предметам.

2. Нужно было активно участвовать в жизни школьного коллектива. За этим тоже дело не стало: я членствовал в редколлегии школьной газеты и занимался почти во всех существовавших тогда при школе кружках.

3. Нужно было знать и хорошо разбираться в международном положении, – и я стал ежедневно читать газеты и изучать все, что творилось в мире, глядя на географическую карту. Теперь я смог бы выступить с докладом на любую политическую тему перед любой аудиторией. Я даже выучил наизусть слова из напечатанных в то время в газете стихов С.Я. Маршака о немецких, японских и итальянских агрессорах:

…кровью распоротой Вены

Клыки свои волк обагрил…

…На Дальнем Востоке акула

Охотой была занята.

Злодейка акула дерзнула

Напасть на соседа Кита.

«Сожру половину Кита-я

И буду, наверно, сыта я…»

4. Нужно было знать Устав ВЛКСМ, – и я выучил назубок устав комсомола и даже устав ВКП(б), что было, как я потом убедился, явным перебором.

Зимой вступили в комсомол Миша Левин, Люба Баш, Аркадий Найшулер, Женя Гаскин, Юра Ребенко и другие, а весной в конце апреля приняли в Коммунистический союз молодежи и меня.

Не знаю, как и с каким настроением сейчас молодежь вступает в ряды ВЛКСМ, но тогда, для моего поколения, стать членом комсомола было предметом гордости, ответственности и беззаветной преданности делу построения коммунистического общества. Может быть, души наши были слишком чисты и наивны, но девушка или молодой человек с честью и достоинством носили на груди маленький значок – символ своего Союза.

Сейчас, конечно, я не помню, какие вопросы тогда мне задавали, но все было так торжественно и значительно, что когда я сел на место, мне показалось, что я за эти восемь – десять минут отчета перед комитетом комсомола и собранием сделался гораздо старше и серьезнее, чем был до того.

Теперь я становился членом молодежной организации – звеном единой цепи, имя которой ВЛКСМ.

В эти незабываемые минуты мне даже показалось, что я начал понимать Сову и что она стала мне ближе, родней и милее, – наша принципиальная максималистка Люся Савицкая.

Когда же мне выдали в райкоме комсомола комсомольский билет, радости и гордости моей не было предела. Я носил свой билет, как Маяковский паспорт, – «дубликатом бесценного груза».

Став комсомольцем, я уже не мог себе позволить учиться спустя рукава. Наверное, со всеми моими одноклассниками происходило подобного рода перевоплощение, так как в эту пору многие соученики, в том числе и я, начали пользоваться услугами «читалки» городской библиотеки для выписки критических статей и составления конспектов по литературе, истории и другим предметам; проводить дома опыты по физике, химии и астрономии.

Школьная жизнь и внешкольные занятия приобрели целенаправленность. Каждый из нас старался как можно больше прочесть и узнать по изучаемому предмету, чтобы поделиться прочитанным со сверстниками.

Никаких догм и аксиом для нас в этот период не существовало, – все подвергалось анализу и критике, в том числе выводы великих ученых с мировыми именами, живших в нашу и до нашей эры. Все подлежало сомнению… Все, кроме творившихся вокруг нас мракобесия и беззакония, приобретавших изо дня в день все более и более чудовищные размеры…

Как же слепы мы были!

Впрочем, не больше, чем весь народ…

Директор школы, классный руководитель и многие учителя не могли нарадоваться на наш класс. Кто-то из них даже признался, что идет к нам на урок, как на праздник.

…Так незаметно и быстро, в повседневных хлопотах, подошли экзамены.

Борька, Женька и я обычно играли вместе, иногда выполняли вместе домашние задания, но к экзаменам готовились всегда порознь, потому что у каждого был свой метод подготовки. В этот период у нас возникало даже своеобразное соревнование, похожее скорее на спортивные гонки, чем на углубленное повторение пройденного: кто больше успеет выучить или решить в единицу времени и за день в целом.

Во время экзаменов незаменимым источником информации для учеников становилась так называемая «Школьная аллейка».

Этот своеобразный ЦНТИ занимал одну из частей сквера, расположенного посередине главной улицы города и простиравшегося вдоль нее от театра им. Заньковецкой и до площади им. Пушкина.

Школьная аллейка по длине ограничивалась двумя поперечными улицами: Тургенева и Леппика.

На Школьной аллейке, как и на всем протяжении сквера, были высажены вдоль низенькой чугунной ограды деревья и кустарники, а также расставлены многочисленные скамейки. Днем на них в сквере отдыхали обычно в тени деревьев уставшие пожилые прохожие и старики с малышами. Вечером Школьная аллейка наполнялась шумом юных голосов: это приходили поделиться своими дневными впечатлениями и заботами старшие школьники.

Остальная часть сквера на всем своем протяжении тоже не пустовала, а лишь меняла действующих лиц. Освободившиеся там скамейки занимали влюбленные парочки и, в отличие от громких юных голосов, разносившихся между улицами Тургенева и Леппика, там царил дух Афродиты: полумрак, шепот, поцелуи и едва-едва уловимые вздохи.

На Школьной аллейке каждая школа имела свой участок, и каждый класс, начиная с восьмого, – свою скамейку. Эта «аллейка» была владением пяти школа Сталинского района города: 3-й, 4-й, 5-й, 6-й и 8-й. Другие школы на нее не претендовали, а эти пять всегда дружили между собой и соперничали, борясь за первенство в районе.

Когда приходила пора экзаменов, наступало перемирие и абсолютное взаимопонимание между школами и учениками, как в Древней Греции на период Олимпийских игр.

 Школьная аллейка в это время становилась Олимпией, откуда зажженный факел разносил огонь знаний и новостей по всем школам и классам района. Уходя с нашей «аллейки», мы знали о предстоящих экзаменах все: темы сочинений по русской и украинской литературе и сколько их будет; сколько и каких задач и примеров дадут по математике; количество и содержание устных вопросов по физике, химии, другим предметам, – ведь тогда их не раздавали ученикам, как теперь.

Подготовка к экзаменам у меня проходила по-разному: письменным – дома; устным – частично дома, частично на Днепре, а вечером – итоговый сбор на Школьной аллейке; наконец, ночью – снова подготовка. Сон на время подготовки формально отменялся, а фактически мы спали днем на пляже у мостика Педана, а ночью там, где готовились, так как сон все-таки лучшее средство закрепления пройденного материала и отдыха для молодого организма.

…Наконец, экзамены позади.

Впереди – знойное лето, пионерлагерь, купание, катание на лодках, загорание на Днепре… и еще одна ступенька вверх – 9-й класс.

Что день и год грядущий мне готовит?

Вместе со своим товарищем из 8-й школы в это лето я поехал на о. Хортица в пионерский лагерь завода «Запорожсталь».

Мы попали в 1-й отряд, где были ребята и девушки одного возраста с нами и постарше. До этого я не отдыхал никогда в пионерлагерях, поэтому к мероприятию, затеянному родителями друга Дуси (Давида) отнесся со скепсисом. Однако по прошествии нескольких дней пребывание в лагере очень понравилось, и расставаться с новыми знакомыми уже не хотелось.

Пионерский лагерь размещался в сосновом бору на берегу Днепра. В каждом отряде было по два деревянных корпуса: для ребят и для девчонок.

Мы с Дусей, да и многие ребята из отряда, хоть и были уже комсомольцами, в лагере носили пионерские галстуки и подчинялись всем правилам пионерии: утром просыпались на линейку и т.д. – целый день по расписанию и сигналам трубы, вплоть до отбоя.

Такой режим нам, великовозрастным «пионерам», показался слишком строгим и утомительным.

Мы долго ломали голову над проблемой: как, не нарушая общего распорядка, выкроить время для развлечений и свободного общения без надзора администрации? И нашли выход!

В конце концов, мы организовали кружок «рыболовов-любителей». Члены кружка имели право вставать на рассвете и идти самостоятельно без вожатого и воспитателя на рыбалку. В этот кружок записалось одинаковое количество мальчишек и девчонок, чтобы не было обиженных и «третьих лиц». Рыболовы обычно вставали в три часа ночи, прихватывали одеяла, шли к крутому берегу Днепра, раскладывали свои постели на нагретые за день и не успевшие остыть скалы и совместно на свежем воздухе продолжали досматривать сны до пяти-шести часов. Потом начинали ловить рыбу, если хватало времени, чтобы поспеть на утреннюю линейку. По договоренности с руководством лагеря весь наш улов сдавался на кухню.

Не знаю, намного ли убавилось количество рыбы в Днепре от усердия рыболовного кружка, но наши «рыболовы» и «золотые рыбки» совместными занятиями в кружке остались очень довольны.

Весело, в играх и рыболовных увлечениях, промчалось лето. Потухли пионерские костры, спустились флаги на мачтах. Наступила пора расставания.

Эпизод, когда на открытых машинах ЗИС-5 нас везли из пионерского лагеря по мосту через Днепр в город, был заснят на кинопленку и тут же нами забыт, потому что всех заботила одна печаль – предстоящая разлука с новыми друзьями-однокашниками…

В конце августа ко мне домой пришли ребята из класса с сообщением, что вечером необходимо явиться нарядно одетым в актовый зал школы на бал, посвященный началу учебного года, и что этот бал будут снимать киношники.

Когда я пришел в указанное время в школу, в актовом зале уже полно было нарядно одетых учеников. Вся сцена была занята юпитерами. Их яркий свет слепил глаза. У стены со стороны входа тоже стояли юпитеры и киноустановка, около которой суетились режиссер, кинооператор и их помощники. Преодолевая шум, они посредством рупора обращались к присутствовавшим, объясняя, как себя вести, когда играть оркестру, в какую сторону двигаться танцующим парам, в какую – наблюдающим, что танцевать и т.д.

Прошло какое-то время, я был в кино с Кавочкой Найшулером. Перед началом фильма демонстрировался киножурнал под названием «Запорожцы», в котором я, к своему удивлению, увидел эпизод возвращения пионеров на ЗИС-5 из летнего лагеря. Среди пассажиров я узнал своих новых товарищей по рыбалке и пионерлагерю завода «Запорожсталь». Потом показали бал в школе перед началом учебного года. В медленном вальсе кружились пары. Под конец, от общей группы танцующих отделилась одна пара, в которой нетрудно было узнать ученицу 10-го класса Ольгу Нафталину – красивую девушку, с не менее интересным юношей – Жорой Дмитриченко из 6-й школы, с которым она встречалась. Взявшись за руки, они вышли на балкон, с которого смотрели на засыпающий город. Вдали, в ночной темноте, перед их взором зажигались сначала по одному в окнах, а потом ярким созвездием, как тысячи солнц, огни Днепрогэса. Так заканчивался этот документальный фильм, в котором возвращение пионеров из лагеря и школьный бал были лишь эпизодами.

Себя в этих двух эпизодах, несмотря на то, что был их активным участником, я так и не разглядел, как ни старался. Очевидно, меня из-за плохой фотогеничности вырезали. Зато вклеили «Огни Днепрогэса», которые, конечно же, украсили фильм, но которых никак нельзя было увидеть с балкона нашей школы.

Однако чего нельзя сделать в жизни, то можно осуществить в кино. Ведь недаром когда-то оно называлось «иллюзион»!

7. В воздухе пахнет грозой

В последних числах сентября 1938 года в Мюнхене состоялось совещание руководителей английского и французского правительств (Чемберлена и Даладье) с Гитлером и Муссолини. На этом сговоре была решена судьба Чехословакии. Две самые мощные западные капиталистические державы преследовали одну цель: толкнуть Германию на войну против СССР любой ценой, даже за счет продажи Австрии, Чехословакии и других государств.

В марте 1939 г., после полной оккупации Чехословакии фашистской Германией, обстановке в мире еще больше обострилась. Весь советский народ, чувствуя создавшуюся напряженность, начал готовиться к защите своей Родины от посягательств коварного врага. Повсюду проводились собрания и митинги, на которых разъяснялось, что необходимо делать. На комсомольском собрании в школе было принято следующее решение:

1. Разъяснять международную обстановку во всех звеньях пионерской и комсомольской организаций, довести ее до сознания и понимания каждого учащегося;

2. Юношей и девушек привлечь к активной сдаче норм на значки БГТО и «Ворошиловский стрелок».

В нашем классе по этому решению лекцию о международном положении читал ставший к тому времени комсоргом школы Михаил Левин.

Мне хорошо запомнилась эта лекция.

Мишка приводил примеры промышленного потенциала СССР, Англии, Франции и Чехословакии по сравнению с фашистским «треугольником» – Германией, Италией и Японией. Цифры убедительно показывали, что, если бы правительства Чемберлена и Даладье не пошли на сговор с Гитлером и не предали Чехословакию, то союз демократических государств вместе с СССР не допустил бы распространения фашизма в Европе.

Помнится, как горячо выступали комсомольцы на этом собрании. Мы свято верили, что рабочий класс Германии и порабощенных ею стран, в конце концов, поднимется против фашизма.

Я активно включился в выполнение решения комсомольского собрания. В международном положении я разбирался хорошо, потому что ежедневно следил за газетами, не упуская ни одного сообщения ни в печати, ни по радио. По этой причине я с охотой принял поручение комитета комсомола и выступил с лекцией перед пионерами 5-х классов.

Нормы на значок БГТО я сдавал без особых трудностей, так как спортом увлекался, как и все наши ребята. Труднее было со сдачей на значок «Ворошиловский стрелок». У меня в этом был явный пробел: я не знал ни одного стрелкового оружия, ни техники стрельбы. Мои познания в данном вопросе ограничивались рогаткой и самопалом. Под чутким руководством бывалого старшины в отставке, школьного военрука Яремчука я начал усиленно изучать винтовку, пистолет и ходить в тир на тренировки. Стрельба по мишеням понравилась, я зачастил в тиры, тем более что они находились недалеко: в Машиностроительном институте – закрытый, и на стадионе «Динамо» (на том месте, где сейчас выстроены новые корпуса Пединститута) – открытый.

Несколько наших ребят, в том числе Шурка «Ус» и Шурка «Безус» (Мозенсон и Григорович), записались и стали посещать аэроклуб, поддерживая лозунг «Стране нужно энное количество летчиков».

В 1939 году уже все мои ровесники получили паспорта. И я доставал из «широких штанин» документ, удостоверяющий, что я – Гражданин Советского Союза.

Кроме того, как и всех девятиклассников, меня взяли на учет в военкомат. Я был особенно горд, когда мне сказали, что я записан в Морфлот подводником. Таких счастливцев среди наших двух 9-х классов было всего три или четыре человека. Я еще чаще начал посещать спортплощадки и тир, совершенствовать свое мастерство в гимнастике и стрельбе. Выбивал до 42 – 43-х очков из 50, за что заслужил похвалу от Яремчука.

В тревожной предгрозовой международной обстановке протекали наши последние годы учебы в школе. Эта обстановка в известной степени помогала сплотить нас в единый прочный коллектив. Чувство локтя, которое возникло в те годы в школе, до сих пор не покидает меня и моих одноклассников. Свидетельство тому – наши постоянные, чередующиеся каждый пять лет сборы, на которые слетаются по первому зову в г. Запорожье все разбросанные по многим городам Советского Союза мои бывшие соученики.

Само собой разумеется, что мы – шестнадцатилетние юноши и девушки – не могли быть постоянно в напряжении, в состоянии мобилизационной готовности. Несмотря ни на что, мы были молоды. Мы напоминали еще не перебродившее вино. Кровь бурлила в наших жилах от избытка энергии. Даже в армии после команды «смирно» через некоторое время звучит «вольно»; в спорте после каждого силового упражнения спортсмен расслабляется. Таким образом, нам, молодым, тем более требовались разрядки. Они наступали, правда, не всегда проходили благополучно, заканчивались иногда даже плачевно. Но это нас не смущало и не останавливало. О некоторых из таких «разрядок» я постараюсь рассказать в свое время, а пока пойдем дальше.

 

***

В апреле 1939 года некогда большая и сравнительно благополучная семья Гаскиных, от которой осталось три человека – отец, мать и Женя, – переехала на новое место в дом-коттедж, расположенный на углу улиц Горького и Франко. В этом домике они заняли три комнаты и небольшой дворик. Помогали Гаскиным переезжать Борька и я, как старые друзья, Мишка Орлов и Вовка Педан на правах новых друзей и теперь недалеких соседей. Мы помогли погрузить вещи на подводы, разгрузить и расставить их на новом месте. По окончании работы Женины родители расплатились с извозчиками, усадили нас за стол, и мы тихо справили новоселье, а также помянули дедушку с бабушкой, к которым я был очень привязан.

На душе было скверно. Казалось, что стариков мы оставили там – на старой квартире среди тех стен, и не взяли с собой.

Родители, Женя, Боря и я молча сидели и думали, очевидно, об одном и том же. Мы как будто потеряли что-то всем нам очень дорогое и близкое. Это что-то был старый хороший дом на тихой улице Свердлова, в котором каждый уголок был до боли знаком и напоминал о счастливо прожитом и, увы, безвозвратно ушедшем детстве…

Недолго прожил на новой квартире доктор Гаскин. Вскоре он внезапно скончался от инфаркта. Наш товарищ остался один с матерью. Это громадное горе сразу сделало Женю намного старше и серьезнее, оно повысило его ответственность за дом, семью и мать. Он, теперь единственный мужчина в доме, стал для матери не только сыном, но и самым близким человеком и другом.

 

***

Наступила пора экзаменов, и все печали и заботы отодвинулись в сторону. Начались лихорадочная подготовка и вечерние «моционы» на Школьную аллейку. Теперь Женя приходил туда вместе с Мишей Орловым и Вовой Педаном, и готовились к экзаменам они вместе. А мы с Борисом, как и прежде, только гуляли и приходили на аллейку вместе, а готовились порознь…

По окончании экзаменов на последние летние каникулы почти никто не уезжал из города. Все предпочли остаться дома, чтобы быть вместе. Это лето было особенно веселым.

Захватив девчонок из класса, мы на лодках переезжали на Школьный пляж, где играли в ловитки, купались, катались и прыгали с мостика Педана. А то ложились вместе на песок и зачитывались популярными в то время книгами украинского писателя Юрия Смолича «Дуже добре» и «Десятиклассники». В героях этих двух романов мы узнавали себя, поэтому читать сообща было особенно интересно. В наших вылазках на Днепр даже Люся Савицкая иногда принимала деятельное участие.

В это лето мы расставались только на время сна для того, чтобы завтра утром встретиться вновь. Нас неудержимо влекло друг к другу. Влекла молодость, свобода, равенство и братство.

Может быть, это было еще и потому, что многим из сверстников предстояло на следующее лето надеть солдатские гимнастерки, сапоги и пилотки, и с винтовками за плечами шагать с песней «По долинам и по взгорьям» в поту и пыли по суворовскому принципу – «Тяжело в ученье, легко в бою».

Возможно, что это было одной из причин, по которой хотелось все успеть в это неспокойное лето.

 

***

1 сентября 1939 года нарядные, радостные, возбужденные и веселые, с букетами цветов школьники заполнили еще пахнущие краской и ждущие с нетерпением своих хозяев классы. Покровительственными и немного завистливыми взглядами мы провожали идущих на свой первый урок, прижимающихся, как цыплята к клуше, к своей учительнице первоклашек. У них впереди было еще целых 10 лет, а нам остался всего лишь один учебный год – последняя школьная ступенька.

Этот праздничный день, так хорошо начавшийся, омрачился сообщением: немецко-фашистские войска вторглись в Польшу.

Началась Вторая мировая война.

Под ударом гитлеровских головорезов буржуазно-помещичье польское государство в течение двух недель фактически развалилось.

Для спасения от захвата немецкими войсками западных областей Украины и Белоруссии 17 сентября 1939 года части Советской Армии перешли западную границу. Начался освободительный поход советских вооруженных сил, в результате которого области, захваченные польскими панами в 1920 г., воссоединились с Украинской и Белорусской ССР.

На другой день, 18 сентября, мы вынесли во двор парты и составили их, только недавно отремонтированные и выкрашенные; снесли в один кабинет географические карты, глобусы, химреактивы, колбы, модели, оборудование и другие наглядные пособия и законсервировали их на неизвестный срок. Наша школа освобождалась под госпиталь, а мы переходили учиться в другое здание – в школу имени Пушкина.

Эта просторная, сравнительно недавно выстроенная школа располагалась примерно в том месте, где сейчас стоит здание редакции газеты «Индустриальное Запорожье». Перед школой была большая площадь. В настоящее время трамвайная и троллейбусная остановки в этом районе так и называются – «Площадь Пушкина». Раньше, перед войной, весь город пересекала только трамвайная линия, и остановка на противоположном от школы конце площади называлась «Школа им. Пушкина».

Мне, чтобы добраться до школы им. Пушкина, нужно было идти пешком вниз по улице Анголенко до улицы Горького четыре квартала, потом ехать на трамвае еще не менее шести остановок. Таким образом, дорога в школу занимала, как минимум, тридцать пять – сорок минут, столько же или чуть больше – обратно. Зато сколько можно было интересного увидеть по пути, услышать и вдоволь наговориться с садящимися по дороге товарищами, а иной раз прокатиться на подножке, просто так – для форса.

Мы – старшеклассники – учились во второй смене: приходили из школы в шесть – семь часов вечера, когда уже темнело (ведь был октябрь на дворе). Я приходил домой обычно к 8 или в начале девятого. Домашние задания в такое время делать, конечно, уже не хотелось. Зато Женьке Гаскину теперь до школы им. Пушкина было рукой подать: преодолеть полквартала пешком и всего одну остановку на трамвае.

 

***

Как-то вечером, выйдя гурьбой из школы, мы оккупировали две подножки прицепного вагона трамвая. Рядом, на задней площадке переднего вагона, ехал милиционер. Стараясь друг перед другом показать свою удаль, ребята не в меру расшалились и не обращали внимания на милиционера, который грозил им с передней площадки и жестом показывал, чтобы все пошли в вагон. Наоборот, кто-то даже попытался передразнивать блюстителя порядка. Так мы, резвясь, ехали дальше, по одному, по двое покидая вагон. Подошла моя очередь. Не доезжая до остановки Анголенко, я соскочил с подножки на ходу трамвая. Обнаружив развязавшийся на ботинке шнурок, я нагнулся и стал его завязывать. Потом подобрал портфель и выпрямился… О ужас! Передо мной стоял ехавший с нами в соседнем вагоне милиционер. Он терпеливо дождался, пока я окончил свою работу, потом козырнул с ехидной улыбкой, подал мой читательский билет городской библиотеки, возможно, выпавший из кармана, когда я занимался ботинком. Я машинально поблагодарил его: «Спасибо…», а он взял меня чуть повыше локтя, и, испытывая полное удовлетворение от моей растерянности, сказал:

– Ну, завязал? А теперь пошли в участок.

Милицейский участок находился недалеко: на повороте с улицы Горького на Октябрьскую.

Я плелся туда рядом с торжественно шагавшим блюстителем порядка, моля Бога, чтобы не встретить никого из знакомых, чертыхаясь и проклиная свой развязавшийся шнурок и глупую затею с катанием на подножке трамвая.

Оказалось, что милиционер, задержавший меня, только прибыл на дежурство. Времени у него было более чем достаточно. Приняв у своего коллеги смену, он запер дверь и решил основательно мною заняться, так как других дел, по всей видимости, в этот вечер не было. Мент разложил перед собою лист бумаги, разгладил, медленно окунул ручку в чернильницу, и, почесав затылок, вывел: «Протокол». После этого начал по всем правилам вести допрос:

– Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Домашний адрес? Место работы или учебы?

По дороге в участок, когда я спросил у милиционера фамилию, чтобы иметь возможность на него пожаловаться за незаконное задержание, он ответил:

– Пушкин.

Посчитав такой ответ за подначку, я в отместку на вопрос для протокола сообщил следующие данные:

– Лермонтов Михаил Юрьевич, 1923-й, улица Гоголя, учусь в школе Вашего имени…

Мой визави тщательно записал показания, дописал еще что-то, промокнул и протянул мне бумагу:

– Теперь, уважаемый Михаил Юрьевич, подпишитесь вот здесь.

В протоколе, который мне подсунул блюститель порядка, я прочел свои подлинные имя, фамилию и отчество. Остальные данные были записаны с моих слов. Я забыл о своем читательском билете, побывавшем в руках у милиционера, поэтому мои данные в протоколе в первое мгновение меня ошарашили. Потом я смекнул, что мой визави записал правильно, допустив лишь одну ошибку в фамилии, только то, что запомнил из читательского билета.

Дальше в протоколе, после анкетных данных, было написано черт те что. Больше всего меня возмутило, что этот флегматичный верзила лет двадцати пять, на две головы выше меня ростом, написал, будто я при задержании дважды ударил его кулаком в грудь. Прочитав, я отложил в сторону бумагу и сказал:

– Во-первых, я такое не подпишу – мало фантазии. Во-вторых, в эту версию никто не поверит.

Он опять ехидно улыбнулся:

– Попробуй, докажи, что это было не так. Ничего, посидишь здесь, все подпишешь.

Я начал беситься, выходить из себя от бессилия, а он спокойно покуривал, развалившись в кресле у стола за барьером.

Время было уже позднее, часов десять вечера. Родители меня, конечно, давно ждали из школы, и, наверное, разыскивали по телефону у товарищей. А я сидел здесь, в участке, не так уж далеко от дома, и не знал, когда этот тип соизволит меня отпустить. Сдерживаясь насколько возможно, я попросил разрешения позвонить домой, чтобы сообщить родителям свои координаты и успокоить их. Но блюститель порядка, дабы окончательно вывести меня из равновесия и тем самым добить, положил руку на аппарат и изрек:

– Не положено!

Во мне все кипело и бушевало. Я ненавидел этого Пушкина в милицейской форме всеми фибрами души. С языка готовы были сорваться какие угодно оскорбления в его адрес.

В то же время я понимал, что он меня бесконечно держать не будет, что надо как-то с ним поладить, и что суета и нервозность – плохие советчики в таком деле.

Подумав так, я, прежде всего, постарался успокоиться. Потом, немного поразмыслив, пришел к выводу, что, поскольку в протоколе неверно записаны мои координаты, милиционер меня не разыщет и в школу не сообщит. Кроме того, если даже найдут и вызовут, то в протокольные записи, особенно в то, что я чуть ли не избил верзилу-милиционера, никто не поверил. Сопоставление меня с моим Пушкиным могло вызвать только смех.

Так, рассуждая про себя, я окончательно успокоился и без эмоций спросил своего мучителя:

– Если я подпишу протокол, вы меня отпустите домой?

Видно, ему тоже надоело со мной возиться, и он согласно кивнул головой. На ходиках, висевших на стене, стрелки указывали 22 ч. 45 минут. Я постарался как можно спокойнее и безразличнее произнести: «Давайте протокол», подмахнул его и через открытую милиционером дверь вылетел на свободу. Вслед неслись его предостерегающие слова:

– Больше мне не попадайся, Лермонтов!

Тут наши интересы совпадали: я тоже не хотел больше попадаться в лапы милиции.

На этом инцидент был исчерпан. В школу никто на меня докладную не написал и в милицию по данному вопросу не вызывал. Очевидно, Пушкин тут же порвал свой нелепый протокол и забыл о нем, как только выпроводил меня за дверь.

Этот тип на всю жизнь отбил у меня охоту пререкаться с милицией, цепляться и ездить на подножке трамвая. Это было тем легче осуществить, что вскоре мы вернулись в здание своей родной школы, и для меня отпала необходимость ежедневно пользоваться транспортом.

Я стал нормальным пешеходом.

В ноябре 1939 года началась война с Финляндией. В боях с белофиннами приняли участие наши старшие товарищи из второго и третьего выпусков 4-й школы, служившие в это время в рядах РККА. От них в адрес школы приходили письма с фронта, которые нам зачитывала директор Любовь Марковна. Письма были полны патриотизма и веры в скорую победу над белофиннами.

В печати сообщалось, что Англия и Франция спровоцировали эту войну и сами лихорадочно готовятся к нападению на СССР. Удар британских и французских вооруженных сил планировался с севера и с юга – со стороны Турции, Сирии и Ирака.

Несмотря на обещания западных держав поддержать белофиннов, советско-финская война закончилась в марте 1940 г. поражением Финляндии. В результате был заключен мирный договор, обеспечивший безопасность наших северо-западных границ и особенно Ленинграда.

В этой недолгой, но тяжелой войне из тех, кого я знал, погибли мой двоюродный брат – Изя Локшин - под Выборгом и сосед по дому Дмитрий Тарасенко. Контуженным и глухим вернулся с финского фронта бывший ученик 3-го выпуска нашей школы – Борис Фукс, так и оставшийся на всю жизнь инвалидом.

 

***

Наступил декабрь.

Зима в этот год была суровой, морозной. Приближался Новый год и конец 2-й четверти. Участились вызовы к доске и контрольные работы по математике и обеим литературам.

В этот день я готовился к контрольной по стереометрии особенно тщательно, потому что была она последней. Несколько задач из пройденного материала у меня не сошлись с ответом, а до контрольной оставалось всего полдня. Зная, что у Женьки Гаскина готовятся Мишка Орлов, Вовка Педан и великий математик Абрамчик Мордухович, я по телефону предупредил их, что приеду.

Так как Женькин дом находился на квартал дальше от трамвайной остановки Грязнова, то едущие к нему пацаны с целью экономии времени предпочитали прыгать на ходу с трамвая на перекрестке улицы Горького и Франко. Угроза попасть под автотранспорт исключалась, так как автомобиль до войны был редкостью. Поэтому надо было соблюдать основное правило безопасности: прыгать с задней площадки прицепного вагона и в направлении движения трамвая. Помня это «золотое правило», я сел в прицепной вагон, выбрал удобный момент, когда трамвай не набрал еще полной скорости, сошел на заднюю подножку и… прыгнул.

К моему несчастью, «идеальная» площадка, которую я выбрал для приземления, меня крепко подвела: под ровным покровом снега оказался лед. Как и следовало ожидать, я поскользнулся, упал на заднее место и локоть и в таком полулежачем положении проехал несколько метров, пока сила трения скольжения тела по льду не уравновесилась с силой инерции моей массы, помноженной на ускорение, сообщенное трамваем.

Результат приземления, а точнее, приледнения, оказался плачевным: с разбитым локтем и лопнувшими по шву штанами, кое-как отряхнувшись, подсобрав разлетевшиеся в разные стороны портфель и шапку, припадая то на одну, то на другую ногу, я поплелся к Гаскиным. Там надо мной, конечно, изрядно посмеялись, но брюки зашили, а локоть смазали йодом и наложили пластырь.

В тот день я еле досидел до контрольной, решил задачи, сдал работу и отправился домой, так как, кроме локтя, очень болело заднее место, а сидеть на нем предстояло еще четыре урока. Эту пытку я все равно бы не выдержал.

Так я отучился не только цепляться, но и прыгать на ходу с подножек трамваев.

9. Заключительный аккорд

Вот и кончились первые две четверти десятого класса. Наступили зимние каникулы.

Можно было съездить в Москву к сестре и двоюродному брату или в другой какой-нибудь город поближе, чтобы не было слишком дорого, а заодно проветрить мозги для последнего удара на фронте учебы. Но, как я уже заметил выше, не хотелось расставаться со школьными друзьями, даже на зимние каникулы длиною всего в десять дней.

Мы решили проводить их вместе, хоть в это время была эпидемия гриппа, и школьный врач Фаня Владимировна Островская нас без конца предупреждала, чтобы «в кучки больше одного человека не собирались».

И все же сначала отдельными группами, а потом, соединившись в большой коллектив, состоявший в основном из ребят и девушек нашего класса и частично 9-А, мы начали совместно проводить что-то наподобие вечеров самодеятельности. Собирались каждый вечер то у одного, то у другого участника на квартире. А то в каком-нибудь из классов школы, который любезно предоставляла в наше распоряжение тетя Маруся под честное комсомольское слово, что мы не будем сорить и перед уходом расставим по местам парты.

Гвоздем каждой вечерней программы были танцы под патефон. А королем танцев был, безусловно, Муська Колтунов. Он закончил курсы бальных танцев, организованные при школе, поэтому и элегантной осанкой, и своими хитроумными па выделялся среди остальных ребят. Девочки были счастливы, если он брал их в партнерши, с удовольствием танцевали с Муськой. Однако он всем им предпочитал Женю Абрамович.

Неплохо танцевали также Борька Литинский и Гришка Майзлин, отдававший танцу столько энергии, что ему приходилось без конца прикладывать платок к мокрым от пота щекам, лбу и вискам. Но эти двое, Борька и Гришка, были не «королями», а только «приближенными ко двору», в ранге «министров», танцорами.

Не могу без улыбки вспомнить, как Борька Литинский являлся на эти вечера с маленькой сапожной щеткой и бархоткой в кармане. Каждый раз, перед тем, как пригласить даму на очередной танец, он тщательно драил до блеска свои залатанные ботинки. Очевидно, своим партнершам по танцами он хотел пустить не пыль, а блеск в глаза. И все же смешно было глядеть, как наш «денди» в перерывах между танцами, когда переворачивали пластинки или заводили патефон, исчезал, чтобы использовать время для чистки обуви. Чистка была его хобби.

Когда играли танго «Утомленное солнце», «В парке Чаир» или фокстроты «Сумерки», «Рио-рита» – танцевали все без исключения, но когда звучали вальс «Челита» или вальс-бостон «Ваша записка» или «Ветер», инициатива переходила к этим вышеупомянутым лидерам и их счастливым дамам.

Остальные в это время тихо беседовали и слушали запомнившиеся навек незатейливые слова и мелодии в исполнении Утесова, Шульженко, Козина, Рождественской, Виноградова и т.д.

Если собирались на чьей-нибудь квартире, то, кроме танцев, затевали песни, игру в лото, фанты, названия городов, карты и даже крутили «бутылочку», что по меркам того времени считалось несколько «аморальной» игрой, хотя дальше невинных поцелуев у нас никогда не заходило. В азартные игры играть мы себе не позволяли.

Для игры в бутылочку рассаживались в кружок, как «знатоки» во время игры «Что? Где? Когда?». Крутили бутылочку в центре круга так же, как знатоки рулетку, с той только разницей, что у нас была не стрелка, а горлышко бутылки, указывавшее на человека, которому предстояло поцеловать того, на кого указало донышко. Чтобы пара, которую объединила бутылочка, не стеснялась окружающих, она удалялась на минуту в соседнюю комнату, где производился ритуал поцелуя. При нежелании целоваться в виде компенсации можно были исполнить каждому в отдельности или совместно какой-нибудь стишок, песенку или танец, но обязательно веселого, юмористического характера. Однако случаи отказа от поцелуя были весьма редким явлением: ведь в то время молодежь не целовалась, как теперь, на каждом шагу по поводу и без повода, наедине и прилюдно. Поэтому представившийся случай поцеловаться с девушкой старались не упускать.

Через минуту соединенная на время бутылочкой пара выходила из отдельной комнаты, раскрасневшаяся, как уличенные в первой краже преступники. И все же после нескольких глубоких вздохов эти двое снова садились в кружок, чтобы продолжать понравившуюся «волнительную» игру.

Нам было весело вместе и грустно порознь, поэтому мы днем стайками ходили на каток или в кино. Иногда посещали спортивные залы Дома физкультуры или Машиностроительного института в качестве участников или болельщиков на проходивших там соревнованиях между школами города по разным видам спорта.

Это было днем, а вечером мы снова собирались у кого-нибудь и снова, снова и снова танцевали, пели, целовались и играли.

Так, с томительной грустью, мы провожали каждый уходящий день каникул. Но всему есть начало и конец: кончились каникулы, и началась 3-я четверть учебного года. Мы снова втянулись в серьезную учебу. Остались позади наши совместно проведенные вечера и веселые зимние десять дней отдыха. Надо было бороться за лучшую успеваемость. Теперь каждая оценка влияла на аттестат.

В общем, оценки, которые выставляет преподаватель в журнал и дневник учащегося, лишь относительно отражают действительные знания даже патентованных отличников.

Разве можно сравнить, например, ответ на один и тот же вопрос по литературе Гали Перглер и Люси Савицкой? Обеим учитель ставил «пять». Но после Гали Люсин ответ выглядел весьма бледно. Люся на Галином фоне заслуживала «четыре», а Галя на Люсином не менее «шести». То же самое можно сказать, сравнивая ответы по математике Миши Левина и Миши Орлова, или по физике – Кавочки Найшулера и Нюсика Гальперина.

Учитывая сказанное, обычному ученику, чтобы получить «отлично», нужно было знать все и даже еще больше, чтобы исповедь его не выглядела у доски бледной тенью на ярком фоне предыдущего оратора, тем более отличника. Отсюда становится ясным, почему я сразу после каникул (да и не только я) втянулся с головой в учебу.

Чем дальше, тем все меньше и меньше становилось у нас свободного времени. Каждая минута была на счету. Поэтому странным и подозрительным показалось объявление, вывешенное в такую горячую пору, о комсомольском собрании, назначенном на конец февраля, с повесткой: «О поведении некоторых комсомольцев во время зимних каникул».

Собрание проводилось в актовом зале. За столом президиума, кроме комсорга школы Миши Левина и его заместителя, – члены комитета комсомола, директор школы Любовь Марковна, старшая пионервожатая Рита и комсорг воинской части, которая шефствовала в то время над нами.

Миша открыл собрание, и первое слово предоставил пионервожатой Рите. Та встала и тоном государственного обвинителя или прокурора начала обвинять в аморальном поведении комсомольцев нашего класса и 9-А, принимавших участие в совместно проводимых оргиях. Обвинила в том, что мы или не понимаем, или недостаточно понимаем международную обстановку и подаем плохой пример остальным комсомольцам и пионерам, разлагаем коллектив. Вслед за пионервожатой попросил слова комсорг воинской части и тоже начал обвинять нас в содеянном, повторив почти слово в слово то, что сказала Рита.

Возмущало то, что эти оба, с позволения сказать, «государственных обвинителя» и «поборника нравственности» ни разу не были и близко на наших, как они выразились, сборищах, ничего не видели сами, а действовали с чужой подачи. Свои выступления они построили на домыслах «Совы», которая тоже ни на одном из вечеров не была и, очевидно, просто обиделась, что ее не пригласили.

Особенно тяжкие обвинения легли на плечи Мишки Левина, который «вместо того, чтобы запретить эти кутежи, принимал в них самое активное участие».

Мы долго терпели беспочвенно лившуюся на нас грязь. Наконец, Мишка не выдержал, вскочил и с возмущением и горечью заявил, выходя из-за стола президиума:

– Хватит говорить о том, чего не видели и не знаете! Если вы не верите нам – комсомольцам, и не доверяете мне – комсоргу, а поверили каким-то сплетням и домыслам, то я вынужден сложить свои полномочия и передать дела своему заместителю по комсомольской работе!

Заместителем комсорга школы был отличный парень из 10-Б – Дудик Заец. Услыхав Мишкины последние слова, он поднялся во всю свою длину и с расстановкой и чувством досады проговорил:

– Пора прекратить эти пустые, непроверенные и необоснованные обвинения! Это первое. Второе: я не могу и не буду принимать никаких дел! Я знаю и верю тем комсомольцам, которых здесь пытаются очернить.

Эти два душевных порыва послужили сигналом для остальных комсомольцев. Начали выступать учащиеся 9-х и 10-х классов принимавшие и не принимавшие участие в зимних вечерах. Добровольных защитников появилось с избытком.

Почти все были уверены, что это собрание – затея Люси Савицкой, но никто не упоминал ее имени, а только возмущались оскорбительному тону и некомпетентности обвинителей. Но еще больше возмутило молодежь мнение горе-воспитателей, что комсомольцы не имеют права на развлечения: только учеба и общественные нагрузки должны занимать мысли истинных членов Ленинского союза молодежи.

Любовь Марковна на протяжении всего собрания молчала. Она, безусловно, поняла, что все предъявленные обвинения ничем не обоснованы, что это «дело» выеденного яйца не стоит и что гнев возмущенных комсомольцев вот-вот обрушится на ее голову. Поэтому, как опытный стратег и член партии с солидным стажем, она постаралась прекратить прения и выступить с заключительным словом.

Из ее витиеватой речи мы поняли: она была неверно проинформирована, иначе не допустила бы проводить собрание в такую горячую пору. Тем не менее, она считает танцульки и тем более игры в бутылочку безнравственным и недостойным занятием для комсомольцев в такое напряженное для страны время. Любовь Марковна выразила уверенность, что благодаря собранию все сделали для себя определенные выводы.

Сова кусала губы от досады, что все так мирно обошлось. Это собрание для многих комсомольцев послужило причиной для того, чтобы не просто бойкотировать, а не замечать, игнорировать Сову, как будто она перестала существовать.

Для Совы затеянное ею комсомольское собрание-судилище тоже не прошло бесследно. Но об этом я уже писал выше.

 

***

Там, где до войны проживала семья Найшулеров, в районе кинотеатра «Комсомолец» и памятника героям-чекистам, в доме, выходящем фасадом на главную улицу, жил еще один из моих соучеников – Фридрих Шафран. Его отец был глазным врачом, мать тоже медицинским работником. Еще в этой семье была очень славненькая девочка – младшая сестричка Фридриха Юлечка, ровесница братишки Аркадия Найшулера. Фридрих учился в нашем классе с перерывами в пару лет. Он с родителями уезжал в Днепропетровск. Потом снова вернулся в Запорожье и школу заканчивал вместе со мной.

У Шафранов была хорошая просторная квартира, никаких соседей, с отдельной комнатой для сына.

Эта квартира, обладавшая такими преимуществами, во время наших зимних каникулярных сборов, конечно же, не оставалась без внимания. Мы неоднократно собирались там у гостеприимных хозяев, зная, что нас всегда ждет радушный прием.

Так уже получилось, что квартира Шафранов стала центром нашей подготовки к экзаменам в старших классах. Но особенно она утвердилась в этом предназначении в период подготовки к выпускным экзаменам для ребят и девушек, живших в районе Большого базара.

Вообще у нас было несколько известных мне центров подготовки, где собирались определенные группы ребят; это квартиры Фридриха Шафрана, Жени Гаскина, Любочки Баш, Валика Ушакова и Галочки Ермак. Были в нашем классе и одиночки, но всех нас в любом случае объединял, направлял и корректировал один и тот же штаб – Школьная аллейка.

Насколько это точно, спорить не буду, но мне помнится, что в 10-м классе нам предстояло сдавать не менее двенадцати экзаменов: по русскому языку и литературе – два (письменный и устный); по украинскому языку и литературе – два (письменный и устный); по математике – четыре (два письменных и два устных), и еще четыре устных – по физике, химии, иностранному языку и истории.

У Шафранов дни экзаменов и подготовки к ним были в прямом и переносном смысле днями открытых дверей: в любое время суток можно было войти в квартиру и в комнате Фридриха застать за столом или у подоконника кого-нибудь из одноклассников с учебником в руках, бубнящего себе под нос предмет, который предстояло сдавать, или строчащего очередную шпаргалку. Эта картина никого не смущала, даже если сам хозяин отсутствовал.

Устные предметы я обычно готовил дома, письменные (сочинения и математику) предварительно дома, а окончательно в «центре групповой подготовки». Вечером, после небольшого отдыха, я шел на Школьную аллейку, куда обычно к 8 часам собирались многие школьники для уточнения тем сочинений, хода сдачи устных экзаменов, вопросов, ответов и других подробностей:

– Кто из учителей к чему придирается?

– У кого можно пользоваться шпаргалкой?

– Кто присутствует в качестве ассистента на каком предмете и кто из них в трудную минуту может выручить?

После таких вечерних оперативок мы расходились каждый в свой «центр подготовки» и там уже решали не получившиеся днем задачи, писали шпаргалки или учили и выясняли непонятные вопросы. Это было замечательное коллективное творчество. Жаль только, что к тому времени уже была отменена бригадная форма сдачи экзаменов. При нашем методе подготовки она бы себя оправдала вполне, так как мы шли на экзамены примерно с одинаковыми знаниями, и с целью экономии времени учителям можно было спрашивать любого из нас, а оценку выставлять всем сразу – по ответу одного.

 

***

Отчетливо помню, как я готовил шпаргалки перед сочинением по русской литературе.

На Школьной аллейке нам сообщили названия четырех тем, поэтому мы готовили шпаргалки на все четыре – вдруг какая-то из них попадется. Мне особенно понравилась одна из них: «Образ В.И. Ленина в творчестве В. Маяковского». Ее я готовил тщательнее других.

По русской литературе я мог бы написать сочинение (и это без хвастовства) на любую из названных на «аллейке» тем без особой подготовки. Но все же добросовестно готовил у Фридриха почти всю ночь напролет гармошки-шпаргалки, так как боялся, что допущу грамматические ошибки.

Все шло нормально до трех часов ночи. Потом раскрыли окна, проветрили комнату, выпили кофе и снова сели за работу. И все равно, несмотря на твердое решение сидеть до рассвета, каждый украдкой или вслух позевывал, потому что, как назло, хотелось неимоверно спать. Даже принятый «допинг» и благие намерения не помогали.

Кое-как дотянув до четырех утра, когда едва забрезжил рассвет, мы пристроились кто где смог и уснули сном праведников, как спартанцы перед грядущей битвой. Наше сонное царство нарушила мама Фридриха, обеспокоенная абсолютной тишиной, установившейся в обычно шумной комнате. С трудом растормошив и накормив голодных, невыспавшихся «деток», она выпроводила нас со словами «ни пуха, ни пера» на экзамены.

Наша милая Школьная аллейка не подвела и в этот раз: сочинения были на темы, названия которых совпали с агентурными данными, полученными накануне. Я с удовольствием писал «Образ В.И. Ленина в творчестве В. Маяковского». Начиналось сочинение строками из стихотворения «Владимир Ильич», написанного еще в 1920 году:

Я знаю –

не герои

низвергают революций лаву.

Сказка о героях –

интеллигентская чушь!

Но кто ж

удержится,

чтобы славу

Нашему не воспеть Ильичу?

В то же время Маяковский боялся, чтобы «строчек тыщи…»,

Чтобы шествия

и мавзолеи

Поколений

установленный статут

Не залили б

приторным елеем

Ленинскую

простоту.

Это была цитата из поэмы «Владимир Ильич Ленин», написанной в 1924 году. Из этой поэмы я приводил много отрывков, так как знал ее наизусть всю, а тем более имел шпаргалку. Потом я использовал стихотворение 1929 года «Разговор с товарищем Лениным». В общем, раскрывал образ Ильича и отношение к нему поэта во всю ширь по этапам. Заканчивалось мое сочинение цитатой из стихотворения 1930 года «Ленинцы», в котором Маяковский говорит о бессмертии ленинских идей и призывает к выполнению его заветов:

…мыслей,

слов

и дел Ильича.

Когда я писал черновик, то делал это для проформы, так как чистовик все равно предполагал списывание со шпаргалки. Спешить не стоило, времени было много, и я часто оглядывался по сторонам, на писавших со мной одноклассников.

Я с удовольствием наблюдал, как Ица-рационализатор время от времени подкручивал свои чудо-часы со встроенной в них шпаргалкой; как сосредоточенно безо всяких дополнительных средств и источников пишет Галя Перглер; как ерзает за партой Муха Колтунов, не давая своими вопросами спокойно писать рядом сидящему Юрке Рыбенко; как, то и дело шмыгая носиком, бледным, как из стеарина, с пунцовыми от напряжения щечками шпаргалит Нюсик Гальперин; как, делая безразличный независимый вид, а на самом деле пользуясь чужой шпаргалкой, размашисто пишет сочинение Борька Литинский.

За это сочинение я получил «отлично». Цитат в нем было очень много, поэтому я не рискнул писать без шпаргалки: с одной стороны - чтобы не исказить текст, а с другой – чтобы не наделать ошибок по языку.

Раиса Захаровна, а возможно, кое-кто из ассистентов усомнились, что я знаю столько стихов наизусть, и поэтому на устном экзамене, чтобы рассеять сомнения, учительница попросила прочесть что-нибудь из Маяковского. Я с удовольствием прочел монтаж, составленный мною из отрывков поэмы о Ленине, чтобы убедить экзаменаторов, что цитаты в сочинении я не скатал. Потом прочел любимую мною поэму «Во весь голос». Я снова схлопотал «отлично». Но все равно в аттестате была выставлена оценка по русскому языку «хорошо», что я считал и считаю вполне справедливой оценкой моих знаний. Русский язык – мой родной язык, но что поделаешь, если я до сих пор допускаю при письме в нем ошибки. И не только я. Что это? Личный недостаток или недостаток общеобразовательной программы? Очевидно, эти два фактора вместе…

 

***

В дни экзаменов, после напряженной работы по подготовке, мы позволяли себе расслабление в виде походов на пляж или в кинотеатры. Так я попал после очередного экзамена вместе с Кавой Найшулером в кинотеатр им. Дзержинского (там сейчас расположено кафе «Снежинка») на кинофильм «Волга-Волга». Между прочим, эту комедию я вынужден был смотреть повторно на крыше у Исайки Раввича, так как Кавочка не дал мне полностью насладиться фильмом в первый раз.

Только здесь, сидя в кинотеатре, я обнаружил, какой темперамент у моего соученика Кавочки. Даже не то, что обнаружил, а прочувствовал его своими ребрами, по которым Кавка молотил что есть силы локтем, то и дело оглядываясь на мою реакцию, показывая на экран свободной рукой, хохоча во всю глотку и подпрыгивая от удовольствия. Я, было, подумал даже, что он таким образом сводит со мной за что-то счеты. Но нам делить вроде было нечего, а мой друг так искренне восторгался, что, глядя на его сияющую мордаху, я сразу отбросил эти нехорошие мысли. Но с тех пор на просмотр кинокомедий я с ним ходить не решался.

 

***

Для сочинения на украинском языке я тоже заранее готовил шпаргалку по теме «Образ С.М. Кирова в поэме М. Бажана», так как верил в правдивость сведений, полученных на Школьной аллейке. За это сочинение я тоже получил «відмінно», хотя лег спать у Фридриха куда раньше, чем перед сочинением по русской литературе. Объясняется это просто: я твердо уверовал в непогрешимость Школьной аллейки и готовил только одну тему, а не три, как перед русской литературой.

Зато по математике «шпоры» исключались. Здесь можно было надеяться только на знания и память. Учитывая это, мы добросовестно готовились у Фридриха днем и ночью, не покладая головы и рук. Перерешали почти весь учебник. В одну из таких бурных ночей, когда я на пару часов уснул, то и тогда мне приснилось, что я лежу в числителе под корнем квадратным. Вот до чего довела напряженная учеба «бедного ребенка».

Как ни был Григорий Евсеевич строг, для особ слабого пола на выпускных экзаменах он допускал поблажки. Этим пользовались некоторые из наших девчонок: они носили шпаргалки на своих ляжках, повыше колен настолько, чтобы эти записи могла прикрыть юбка. Думается, что умудренный опытом учитель математики знал об этом, но снисходительно прощал такие невинные и наивные уловки слабому полу.

Когда мы писали контрольную работу по стереометрии, Галочка Ермак, сидя за партой, часто поглядывала на свои ножки и задирала юбчонку выше колен, где были записаны все основные тригонометрические формулы. Юрка Райцын, будучи ее соседом по парте, сначала отворачивался, смущаясь и стыдясь таких манипуляций миловидной девушки. Но потом, когда у него не стала получаться задача из-за забытой, как на грех, формулы, он отбросил свою нерешительность и, как утопающий за соломинку, ухватился за Галочкину юбку. Несмотря на молчаливые протесты девушки, пытавшейся оторвать Юркину руку от юбки, тот, пыхтя, продолжал ее задирать, пока не узрел то, что было ему так необходимо.

Эта мышиная возня не ускользнула от глаз Григория Евсеевича Когана. Он, стоя, как обычно, у стенки в конце класса, спросил:

– Райцын! Что вы делаете, что?

Юрка побледнел настолько, насколько позволяла его краснота, отпустил юбку соседки и, заикаясь, пролепетал:

– Н-ничего, я… я доставал из кармана платочек.

При этих словах он демонстративно высморкался в рукав.

Безусловно, своевременный окрик преподавателя спас Галочку Ермак от дальнейшего стриптиза, так как впереди, кроме задачи, предстояло решить еще два примера, а Юрка, раз начав пользоваться такой хорошей и удобной шпаргалкой, вряд ли бы остановился, пока не изучил бы все формулы снизу доверху.

Остальные экзамены прошли без особых эксцессов и приключений. Подготовку к ним я вел уже с меньшим напряжением, частично дома, частично с ребятами на пляже, вечером в «центре групповой подготовки» у Фридриха. Во всяком случае, спал я теперь на своей кровати дома.

Так был сдан последний экзамен по иностранному языку. Но принимал его у нас не Эдуард Эдуардович, а кто-то другой. Заулер, как часто с ним бывало в последнее время, принудительно отсутствовал.

Потом мне выдали аттестат, свидетельствовавший о том, что его владелец, родившийся в 1923 году, обучался в 4-й полной средней школе, где окончил полный курс обучения в 1940 году и обнаружил при «отличном» поведении следующие знания…

Далее шло перечисление предметов и оценок, моя фотография, подписи директора, завуча, секретаря и гербовая печать.

Надо сказать, меня удивило, когда в аттестате я обнаружил, что по пению, физкультуре и военному делу выставлены оценки «хорошо», в то время как я любил эти предметы, увлекался и получал удовольствие от занятия этими дисциплинами, особенно физкультурой (спортивной гимнастикой, по которой имел разряд). Это был явный перебор.

На мой вопрос, заданный Любовь Марковне по этому поводу, директор не нашла ничего лучшего, как сказать:

– Пусть тебя это не волнует. Ты ведь все равно не отличник, а ударник.

Я не выдержал такой циничности и, в первый раз за десять лет пребывания в школе, позволил себе бестактность:

– Не пойму, какой смысл был одним снижать, а кому-то завышать оценки? Вы увидите, все равно в институт я сдам на «отлично»!

Я не претендовал, конечно, на «отличника», тем более что в классе было достаточно ребят, учившихся не хуже, а даже лучше меня и тоже оставшихся в хорошистах. Мне просто до боли было обидно, что по трем или четырем предметам мне занизили оценки, в то время как некоторым ученикам (пусть это останется на их совести) оценки явно завысили, чтобы сделать их отличниками.

Так я столкнулся с одной из первых несправедливостей, которую долго не мог забыть.

Через пару дней мы пошли фотографироваться к Финкельштейну на выпускную фотографию-виньетку. Это фотографирование не обошлось без казусов. Фотограф настоятельно просил, чтобы каждый молодой человек был в пиджаке и при галстуке. Поскольку в те годы костюмы были даже не у всех взрослых, а галстуки носили вообще редко, то небольшая прихожая фотографа тут же была превращена в костюмерную.

Мой новенький коверкотовый пиджак побывал на плечах не менее трех ребят, а галстук – на шее у десяти или двенадцати человек.

Так, делясь по-братски между собой верхней одеждой, все тридцать молодых людей, изображенных на виньетке впоследствии, обошлись не более чем десятью пиджаками и пятью-шестью галстуками. В этом можно легко убедиться, если внимательно посмотреть на наше выпускное фото на фоне школы.

 

***

Шла лихорадочная подготовка к выпускному балу. Готовились мы, готовились наши классные руководители Григорий Евсеевич и Раиса Захаровна. Готовился джаз и наиболее активные члены родительского комитета.

Я перед большим трюмо без конца примерял свой первый в жизни коверкотовый костюм (приятного цвета кофе с молоком в редкую бежевую полоску), который мне пошили родители по случаю окончания школы.

В 10-м классе я, как многие наши ребята, начала пробовать курить, так как считал, что от молодого человека моего возраста должно попахивать мужчиной: если не вином, то хотя бы табаком. Я был искренне уверен, что на женщин это производит соответствующее впечатление. Попробуй, найди фильм, в котором герой, любимец публики и особенно женщин, не тянул бы с этаким шиком папиросу и не пускал бы непринужденно кольца дыма изо рта и ноздрей к голубым небесам.

Однажды отец застал меня за таким учебно-тренировочным занятием в дворовом туалете. Поняв по запаху, что я для курения использую (не говоря уж о самом факте курения) всякую дрянь вроде «бычков» и махорки, выпотрошенных и закрученных в газету, он сказал мне:

– Хочешь курить? Кури! Хотя я лично не курю и тебе не советую. Если ты иначе не можешь, то скажи – я тебе вместо этой гадости буду покупать приличные папиросы.

Отпираться и заявлять, что я не курю, было бессмысленно, так как я был пойман на месте преступления с поличными, и, кроме того, изо всех щелей деревянного туалета валил дым, как будто там коптили поросенка. Поэтому я сказал, что в классе почти все ребята уже курят и что я тоже понемногу потягиваю.

В тот же вечер отец принес и положил на стол передо мной несколько пачек папирос «Сальве». Это было несказанное богатство. После очередной примерки костюма с папиросой в зубах я решил, что покорю девиц не только нашего класса, но города и его окрестностей.

В пору, когда подходили к концу экзамены, снова возникли конфликтные ситуации на наших северо- и юго-западных границах.

Заранее трудно было предсказать, чем они закончатся, поэтому в школе после завершения экзаменов снова был развернут тыловой госпиталь. По этой причине наш выпускной бал пришлось провести не в актовом зале школы, как обычно, а в здании большой новой столовой, которая размещалась недалеко от школы на углу улиц Тургенева и Артема.

Наши шефы и родители из актива постарались: столы ломились от яств – холодных и горячих закусок, фруктов и мороженого. Кроме того, сверх чая и лимонада, в углу стояли два полных дубовых бочонка, один с вином, другой с пивом. Желающие напиться могли запросто это сделать. Но ни у кого такого желания не возникало.

Сначала наши родители присутствовали на балу. Потом они поняли, что их дети уже достаточно взрослые и что за десять лет они заметно подросли и кое-чему научились, так что их вполне можно оставить одних, и, наконец, разошлись.

Теплый знойный вечер сменила душная летняя ночь. Пить вино не хотелось. Оно стояло почти без надобности, к досаде одного из шефов, привезшего оба бочонка. Он то и дело замерял в таре количество содержащейся жидкости и ужасно беспокоился, что ее уровень слабо снижается и что дефицитный продукт может ненароком скиснуть. А мы налегали больше на мороженое и лимонад, а также на пиво. Кроме того, зная, что пошли последние часы, которые мы проводим вместе и которые нас объединяют еще между собой, что потом наши пути разойдутся, и разлетимся мы в разные стороны, мы не пили, а старались танцевать со всеми девочками подряд, беседовать со всеми учителями, любимыми и не очень, но ставшими сейчас дорогими.

Если бы можно было обнять всех сразу, я не преминул бы это сделать. Но, как сказал в оное время Козьма Прутков, нельзя объять необъятное.

Чтобы как-то выразить нахлынувшие на нас чувства, мы по очереди качали наших родных учителей-мужчин: Григория Евсеевича, Василия Еремеевича, вернувшегося к тому времени и к нашей общей радости Эдуарда Эдуардовича. Женщин-учительниц мы просто нежно брали за руки, выводили на середину зала и танцевали по очереди с каждой хоть несколько тактов под аккомпанемент замечательного баяниста Бориса Сладека, окончившего за год до нас школу общеобразовательную и музыкальную.

В промежутках между танцами выступал наш джаз, трепач и заводила Шурка «Ус» читал рассказы А.П. Чехова, а многие, в том числе и я, просто пели любимые песни.

Не стесняясь директора школы и преподавателей, мы доставали из карманов пачки папирос, с фасоном сжимали концы мундштуков и степенно прикуривали, стараясь позатейливее выпускать дым. Борька Литинский в подражание гриновским героям важно набивал трубку табаком «Золотое руно» и эффектно ее раскуривал.

…На рассвете разошлись, чтобы к 10 часам снова встретиться на Школьном пляже.

Мы выехали туда на лодках вместе с нашим классным руководителем, прихватив оставшиеся после бала холодные закуски и содержимое бочонков, чтобы оно не скисло и наши шефы, не дай Бог, не огорчились по этому поводу…

Через несколько дней мы, теперь уже бывшие школьники, по приглашению Юрки Райцына собрались у него дома небольшим дружным коллективом ребят класса «А». Это был настоящий мальчишник, так как девочек на сей раз не было. Из женщин присутствовали только Юркины мама и сестричка Зойка, но и ту братец вскоре выдворил.

Что послужило поводом для этого праздника, я не помню: возможно, окончание школы, а возможно, и любимый семьей Райцыных кабан Степка. Дело в том, что незадолго до нашей пирушки кабан Степка был зарезан, и к столу была подана свинина во всевозможных вариантах колбас, а также жареная, вареная, пареная и приправленная различными специями.

На этот пир мы притащили много вариантов горячительных напитков. Здесь без посторонних глаз мы много и здорово выпили, еще здоровее нажрались и погуляли. Но самое главное и существенное, что было на этом мальчишнике, – это клятва, которую мы торжественно провозгласили, высоко подняв бокалы:

– Никогда не забывать друг друга! Куда бы ни забросила нас судьба, через каждые пять лет встречаться со своими школьными товарищами по 5-му выпуску 4-й ПСШ им. Горького.

Этот тост был заключительным аккордом, прозвучавшим в знак того, что мы окончательно вышли из тихой гавани, именуемой школой, подняли паруса и пустились теперь уже в самостоятельное плавание.

 

***

Вскоре подали документы и начали разъезжаться: в Москву – Галя Перглер, Миша Левин, Люся Савицкая, Муся Колтунов; в Харьков – Миша Орлов, Таня Фрумгарц, Люба Баш; в Днепропетровск – Фридрих Шафран и Исай Раввич; в Запорожье остались и подали документы в машиностроительный институт Валя Турчина, Нюсик Гальперин, Рудик Рискин, Лена Фукс, Абрам Мордухович и я.

Готовились к отбытию по призыву в Красную Армию ребята наши 1922 года рождения.

В июле я начал подготовку к вступительным экзаменам в институт. Не могу сказать, чтобы очень усиленно занимался – еще свежи были в памяти вопросы, над которыми пришлось корпеть перед выпускными экзаменами. Предстояло сдавать следующие предметы:

1. Русский язык и литературу – сочинение.

2. Математику – письменный и устный экзамены.

3. Физику – устный.

4. Химию – устный.

5. Иностранный язык – устный.

Конкурс был небольшой. На технологический факультет по холодной обработке металлов, куда я решил поступать, – 2,6 человека на место. На литейное производство конкурса не было.

И все же. Учитывая, что я пообещал Любовь Марковне сдать экзамены в институт на «отлично» и то, что у меня во дворе были болельщики, которые следили за моими успехами на ниве учебы, я составил себе план подготовки на каждый день и старался его выполнять, независимо от того, насколько я был загружен другими делами: ходил в гости к Дуське Бобровскому или загорал целый день на Школьном пляже с Борькой, Женькой и другими призывниками.

Подошли экзамены.

Когда я направлялся в институт, каждый раз меня напутствовали мои болельщики: дочь хозяина дома Лида Бухарина и ее муж Дмитрий – симпатичный парень, капитан артиллерийских войск.

Шесть раз Лида и Митя крестили меня и вдогонку кричали мне:

– Ни пуха, ни пера!

И шесть раз они встречали меня у калитки с неизменным вопросом:

– Ну, что?

И каждый раз, когда вместо ответа я растопыривал им пятерню, они радовались, как дети, и, мне кажется, даже сильнее, чем я сам. По крайней мере, эти двое были больше осведомлены, чем мои родители: что сдаю, когда я сдаю и на какой факультет поступаю. Ради этой пары следовало стараться.

Итак, все экзамены я сдал на «отлично» и был зачислен в списки студентов первого курса Запорожского машиностроительного института.

Родственник Бухариных, доцент ЗМИ и зав. кафедрой химии, некто Белаш, передавал им, что обо мне даже шел разговор на ученом совете института, где меня называли в числе сильного пополнения, пришедшего в текущем году. На это пополнение возлагались большие надежды. Как эти надежды оправдались, я расскажу позже, а пока попрошу меня простить, так как я сразу же после последнего вступительного экзамена устремился в школу к директору. Одновременно со словами: «Вот Вам, смотрите!» я подал зачетную книжку.

Любовь Марковна посмотрела на зачетку, на меня и хитро, обезоруживающе улыбнувшись, сказала:

– Молодец, я знала, что ты не подведешь нашу школу!

Что я мог сказать ей в ответ?

Конечно, я ждал другой реакции и приема, надеялся на раскаяние директрисы, поэтому, крайне огорченный, тихо взял зачетку и ушел, так и не поняв, помнит ли она наш спор и мое обещание.

Скорее всего, Любовь Марковна тогда моей вспышке не придала никакого значения, и, наверное, давным-давно о ней забыла…

А я на что-то надеялся.

В октябре, когда уже началась учеба во всех абсолютно вузах страны, и в городе остались только те, кто пошел работать, поступил в ЗМИ или Пединститут, нашим призывникам пришли повестки.

Я пошел на вокзал Запорожье-1 провожать Бориса Литинского, Вову Педана, Пину Писаревского, Валика Ушакова и других ребят из нашей и прочих городских школ, хорошо знакомых по Школьной аллейке и Школьному пляжу, отбывавших на службу в ряды доблестной Красной Армии.

На лицах этих 18-летних ребят, многих из которых еще не коснулось лезвие бритвы, сияли улыбки, несмотря на то, что они стояли и сидели в товарных вагонах, так называемых «теплушках», или «телятниках», а постелью им служила солома.

Оркестр грянул марш, заскрипели колеса, поезд медленно тронулся. Девушки бросали вслед цветы, а остающиеся ребята бежали за удалявшимся вагоном и кричали:

– До скорой встречи!

Никто из нас не знал тогда, что большинство из этих юных восемнадцатилетних парней мы видим в последний раз…

Никто из нас не знал тогда и даже не мог догадаться, что пройдет всего несколько месяцев, и мы – провожающие, тоже наденем солдатские шинели, чтобы защитить свою Родину от ненавистного врага.

Была осень 1940 год.

Я стоял на опустевшей платформе и думал:

«Ведь было: в школу мы ходили,

Играли яростно в футбол,

На танцах протирали пол

И девочек своих любили.

…Но быстротечно дни промчались,

Как будто майский первый гром,

И от весны мне на потом

Воспоминанья лишь остались…»

Глава 4. Накануне

1. ЗМИ. Первые впечатления

Странными во всех отношениях показались мне с первых же дней занятия в институте. Классы стали называться аудиториями, уроки – лекциями, учителя – лекторами, педсовет – учебным советом, экзамены – сессией. Появились новые слова: факультет, деканат, ректорат, коллоквиум и т.д.

Я старательно переписал вывешенное около деканата расписание лекций с указанием номера аудитории, и начались мои «хождения по мукам». Теперь время перемен использовалось в основном не для отдыха, а для поисков очередной аудитории. Благо, институт в то время имел только два корпуса. Но самое главное, что меня особенно удивляло и к чему я не мог привыкнуть, это то, что никто меня не вызывал к доске, никто не спрашивал ни о чем и ничего не задавали на дом. Лектор, бывало, приходит, отчитает свои две пары и уходит. Так в течение дня меняется две-три аудитории, три-четыре лектора, и до тебя нет никому никакого дела.

На первых порах я принес с собой в институт аккуратно подписанные общие тетради с тщательно разлинованными полями и прочие канцпринадлежности. Но вскоре новый порядок настолько выбил меня из привычной колеи, что я перестал готовиться к лекциям и конспектировать. Слушал их больше для вида, чем для запоминания, наверняка зная, что возмездие придет нескоро.

Если лекции проходили в актовом зале, куда собирали весь курс или факультет, я особенно большое внимание уделял изучению самих лекторов, а не излагаемым ими предметам.

О, это была интереснейшая галерея удивительно не схожих по характеру и внешнему виду людей, в основном мужского пола.

Только в физлаборатории, химлаборатории и особенно в чертежном зале я ощущал себя в привычной обстановке, как рыба в воде.

В чертежном зале были расставлены кульманы, а впереди на возвышении на столе разложены детали и узлы, которые необходимо было чертить в трех проекциях, разрезе, диметрии или аксонометрии.

По коридору, образованному кульманами, ходил с палочкой, прихрамывая и волоча правую ногу, дед Поплавский, которого мы прозвали по имени автора начертательной геометрии Польшау. Он придирчиво заглядывал в каждый чертеж и проверял, кто на что способен.

Польшау никогда мне не делал замечаний, был я у него отличником, за что мысленно благодарил своего школьного учителя Николая Дмитриевича Рудакова – милого «Моржа два прима».

Стоило только деду Поплавскому во время занятий по черчению за чем-нибудь удалиться из кабинета, как моментально рабочая атмосфера на нашем студенческом барометре падала до нуля и воцарялся хаос, напоминавший репетицию джаза Утесова в кинофильме «Веселые ребята».

Яков Хайкин и Боб Ямпольский хватали свои духовые инструменты – кларнет и валторну, и, построившись друг за другом, начинали вышагивать между кульманами, выдувая в такт звуки какого-нибудь, преимущественно похоронного, марша. Эти двое, мои бывшие соученики из параллельного класса по школе, играли в студенческом духовом оркестре и готовились стать настоящими лабухами, чтобы можно было подрабатывать в свободное от занятий время на похоронах. Никто на них не обижался и не обращал внимания. Каждый студент тянул свою собственную мелодию, пританцовывая в ритм, стараясь изо всех сил, чтобы его голос звучал громче и выделялся среди всех остальных.

У двери обычно выставлялся дежурный, который подавал сигнал тревоги, как только в коридоре раздавались шаркающие шаги Польшау или появлялся непрошеный гость, потревоженный нашей разминкой. В настоящее время такие разминки узаконены, только несколько облагорожены и пропагандируются под названием «ритмическая гимнастика» или «аэробика».

Из запомнившегося мне профессорско-преподавательского состава того времени, кроме Поплавского, сейчас могу назвать еще семь-восемь человек, чьи наиболее колоритные фигуры удержала память.

Исаков – ректор института. Высокий, чуть сутулый, лобастый человек, лицом и фигурой напоминавший Николая Островского. Он был строгим, но добрым, носил одежду цвета хаки и орден Красного знамени, полученный во время Гражданской войны, на груди.

Гурвич – бритоголовый, с пронизывающим подозрительным взглядом небольших, поросячьих, с бесцветными ресницами глаз. Он был очень строг и немногословен. Занимал должность проректора, читал на втором курсе «сопротивление материалов» и внушал трепет всем студентам с первого по пятый курс, а особенно разгильдяям второго курса. Студент, сдавший у Гурвича сопромат с первого захода, считался «вундеркиндом» и мог жениться.

Рыженко – черноволосый, среднего роста, всегда в неизменном темно-синем костюме, человек. На ломаном русско-украинском языке он читал у нас курс начертательной геометрии и сам же вел практические занятия. Я не всегда сдавал ему задачи с первого предъявления, зато начерталку запомнил. До настоящего времени она не выветрилась из памяти, и, кажется, я ее неплохо знаю.

Пятигорский – крупный, лысый, добрейший толстяк из «пиквикского клуба». Хорошо помню его монотонный извиняющийся голос и застенчивую улыбку, и смутно припоминаю содержание его лекций по литейному делу, которые я слушал в течение полного учебного года в доброе мирное довоенное время.

Козловский – лысеющий, с весьма аккуратно зализанной на пробор прической под названием «внутренний заем», педантичный, с иголочки одетый преподаватель математики. Он нудно читал свой предмет, одной рукой выписывал каллиграфическим почерком формулы на доске, а другой придерживал влажную тряпочку, о которую периодически вытирал руку, сжимавшую мелок. По окончании лекции Козловский заворачивал мелок и тряпицу в бумагу и уносил их с собой в портфеле домой.

Говоров – один из самых любимых и способных преподавателей института. Он был братом будущего маршала Говорова. В институте читал «детали машин» и был, как говорится, преподавателем от Бога. С этим серьезным, любившим студентов человеком я часто встречался в коридорах института и в тире.

Близко узнать и оценить Николая Александровича мне довелось только после войны, когда я продолжил обучение в институте и стал посещать его лекции. Помню, перед войной я присутствовал на партсобрании, где принимали Говорова в ряды ВКП(б). Высокий, стройный, серьезный и всегда строгий и невозмутимый человек, как ученик, смущаясь и глядя на носки своих ботинок, медленно, с остановками, хриплым голосом он рассказывал свою биографию. О том, как вместе с братом Леонидом был призван и ушел на империалистическую войну 1914 года. Как после Октябрьской революции брат перешел на сторону большевиков и сражался в рядах Красной Армии, а он остался в Белой и воевал против родного брата, пока не понял и не осознал свои заблуждения.

Я никогда – ни до, ни после этого – не видел таким одновременно и смущенным, и торжественным этого человека, бывшего кадрового офицера Белой армии, имевшего ясную голову ученого, твердую руку и меткость глаз отличного стрелка.

Ильяшенко – читал в институте основной предмет по моей специальности, «Технология машиностроения». Этот преподаватель фигурировал в институте под кличкой «Батя», которая приклеилась к нему так прочно, что с годами не стиралась, передаваясь студентами, как эстафета, от поколения к поколению. После войны эта кличка употреблялась даже в обиходе профессорско-преподавательского состава, так как звучала гораздо ярче и короче, чем фамилия Ильяшенко. Добрый по натуре человек, отец студенческой братии, Батя внешне походил на гоголевского Тараса Бульбу или Карася из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», которую прекрасно исполнял в свое время Народный артист СССР Паторжинский. Сходство с последним особенно бросалось в глаза, когда на студенческих вечерах звучал превосходный бас Бати в сольных номерах и дуэтах с Одаркою.

    И, наконец, – Леонов. Это был особенный человек, оригинал, на котором нельзя не остановиться. Преподавал он физику, иногда подменял Козловского и читал математику. Своей плотной фигурой борца, да и одеждой, он походил на моряка Артема из довоенного фильма «Мы из Кронштадта».

У Леонова была массивная голова с широким и высоким лбом, голубыми глазами, небольшим, изящным носом и ртом. Говорил он совершенно не соответствовавшим внешности голосом – неожиданно глуховатым и гнусавым. Леонов имел привычку читать лекции в движении между рядами, изредка подходя к вертящейся доске и записывая свою пространную речь и короткую математическую формулу. Так продолжалось это чередование ходьбы и коротких записей, пока две стороны доски не заполнялись до предела. Мы, зачарованные, внимали «кумиру» ЗМИ, старательно записывали все в тетради, стараясь не пропустить ни слова, ни буквы. А он, выдержав определенную паузу, когда последний студент выпрямлялся и приготавливался к новой дозе эликсира науки, говорил:

– Все, что вы только что записали – чушь и абсурд, зачеркните!

После этого Леонов доказывал ошибочность только что изложенной теории и приступал к построению новой, подкрепляя ее уже другими длинными формулами и формулировками. Деваться было некуда, и, чертыхаясь, мы писали все заново, не зная, куда на сей раз заведет нас в своих доказательствах этот увлеченный «злой гений».

Леонов удивлял нас еще и тем, что часто приходил на лекции небрежно одетый, слегка «под газом». Это, правда, ни в коей мере не мешало, а наоборот, вдохновляло его физико-математический ум на изумительные импровизации.

У Леонова были неотразимая логика и прекрасная память. Если бы этот человек не пил, то, наверное, принес бы неоценимую пользу науке, а он даже не был кандидатом наук.

Как-то в одну из суббот вечером, после занятий, мы собрались с ребятами съездить на танцы на 6-й поселок. Перед поездкой для храбрости решили принять допинг в виде спиртного. Взяли в гастрономе, что на углу улиц Чекистов и Карла Либкнехта, бутылку водки и зашли тут же в подворотню. Только стали разливать, как туда же буквально вскочил Леонов и быстро, еще не освоившись с темнотой после света, привычным ударом ладошки о донышко выбил пробку и с жадностью приник к горлышку бутылки. Жидкость забулькала. Он один моментально опорожнил тару такой емкости, какую мы робко разливали на пятерых. Не заметив нас, он тут же удалился.

О чудачествах и гениальности Леонова распространялись в студенческой среде многочисленные слухи. Доходили они и до абитуриентов, поэтому естественным было мое волнение, когда я впервые столкнулся с Леоновым на вступительных экзаменах по математике.

Во время письменной работы мне попалась задача, для решения которой необходимо было использовать формулу геометрической прогрессии. В волнении я забыл ее и, недолго думая, стал выводить тут же на черновике. Я увлекся и не заметил, как ходивший вдоль рядов Леонов приостановился около и наблюдал мою математическую возню. Когда я вывел формулу, подставил ее в задачу и получил необходимый ответ, Леонов спросил, почему я не решал другим, более простым способом. Я ответил, что так короче, красивей и оригинальней. Тогда он поинтересовался, у кого я изучал математику в школе. Когда узнал, что у Когана, кивнул головой, взял мою работу, сам отнес, положил на стол, а меня отпустил со словами «Вы свободны!» За эту работу я получил «отлично».

Устную математику я сдавал Леонову в первой пятерке абитуриентов. Он пригласил нас к своему столу, предложил вытянуть билеты и вышел из аудитории, усадив для обдумывания вопросов и плотно прикрыв за собою дверь. Прошло пять, десять… двадцать минут… Леонов не появлялся. Кто не знал ответа на вопросы в билете, осмелел, взял учебники и добросовестно все перекатал и выучил. Примерно через час Леонов, наконец, появился, и по его глазам и раскрасневшемуся лицу было видно, что наш грозный судья «на взводе». Потирая ладони, он изрек:

– Кто готов? Прошу.

Я подошел к столу и начал читать первый вопрос. Леонов небрежно махнул рукой, забрал и отложил в сторону билет и стал спрашивать совершенно не то, что у меня было записано. Он задал всего два вопроса, один по алгебре, второй по стереометрии, и, поставив «отлично», отпустил, не дослушав до конца.

Его метод приема устных экзаменов поначалу смутил меня и внес немало переполоха в ряды абитуриентов. Зато Леонов сразу понял, кто чего стоит в области математики. К моему удивлению, в институте он читал не математику, а физику и излагал ее просто здорово, всегда подкрепляя теоретические рассуждения математическими доказательствами. Этого «гения» не сбивал с толку принятый «допинг», а наоборот, доводил его лекции до виртуозности и артистизма.

После войны, поступив снова в ЗМИ, я узнал, что Леонов живет в Барнауле, работает в эвакуировавшемся туда Запорожском институте, женился на своей бывшей студентке – Зинаиде Кадисовой. А еще мне сказали, что он бросил пить, защитил кандидатскую диссертацию и готовит докторскую. Что ж, женитьба пошла на пользу ему и науке.

Ай да Зина! Ай да молодец! Сумела перевоспитать человека.

А ведь она тоже из бывших учеников 4-й СШ. Знай наших!!!

2. Дела общественные. Time is money

Слова песни «Я люблю тебя, жизнь» как нельзя лучше отражают состояние моей деятельности и настроя того времени, особенно эти:

…Мне известна давно

Бескорыстная дружба мужская.

В звоне каждого дня

Как я счастлив, что нет мне покоя…

(К. Ваншенкин)

С каждым днем в институте я приобретал новых знакомых, друзей и массу общественных нагрузок. Благодаря моим соученикам по школе и теперешним сокурсникам я, не успев как следует познакомиться с новым порядком и распорядком, попал в редколлегию институтской газеты «Студент-машиностроитель», которой руководил студент 4-го курса, Сталинский стипендиат Наум Бараш. Он был неплохим редактором. Газета имела своих собкоров на каждом факультете, курсе и группе.

В состав главной редакции входили по одному-два представителя от каждого курса. Я удостоился чести быть представителем от первого курса. Периодически мне приходилось бывать ответственным за выпуск, а это далеко не простое дело. Благо, что материала всегда было много, газета получалась большая, выпускалась часто, хорошо иллюстрировалась и отражала все события студенческой жизни, которые происходили в институте и общежитии и вне этих стен.

Кроме газеты, я продолжал заниматься тренировками по боксу, которыми руководил один из студентов старших курсов – Игорь Бандалетов. В этот кружок я ходил с Борисом Литинским еще будучи школьником.

Потом я записался в стрелковый кружок. В тире института я увидел, как здорово стреляет из пистолета Говоров. Захотелось научиться стрелять так же. Однако мне удалось научиться прилично стрелять только из малокалиберной винтовки, а из пистолета мои результаты были весьма скромными. Стрелять из пистолета оказалось не так-то просто, и до Говорова я не дотянулся.

При институте организовали джаз-оркестр. Руководил им студент третьего курса Илья Богуславец. И надо же было такому случиться, чтобы меня по решению Комитета комсомола и настоянию его секретаря Фрузы (забыл фамилию) назначили в этот джаз в качестве конферансье.

Я удивился такому назначению. Оказалось, Фруза слушала наш школьный джаз, была от него в восторге и меня, как единственного представителя и поэта из школьного джаза, предложила использовать в институтском джаз-ансамбле на вакантной должности – конферансье.

Не проявляя особого восторга от такого высоко доверия, я, тем не менее, занялся подготовкой к исполнению своей новой общественной нагрузки.

Моя бурная деятельность в стенах института требовала массу времени, и на занятия науками, ради которых, собственно, я и поступал в институт, его не хватало. Хорошо еще, что никто не вызывал и не спрашивал. Пока я был беспечен и весел: от сессии до сессии…

И пока за прошлые заслуги, что сдал на «отлично» вступительные экзамены, я получал повышенную стипендию. То, что меня ждало в недалеком будущем после зимней сессии, как-то не тревожило. Тревожила только нехватка времени.

Из-за недостатка времени члены редколлегии, ответственные за выпуск, с собкорами и художниками, собирались на сцене актового зала и там, за занавесом, под монотонный голос лектора и гул студентов-слушателей, расписывали и разрисовывали свою стенную печать. Иногда усердные члены редколлегии забывали, где они находятся, и громко дебатировали, несмотря на то, что рядом за занавесью, в двух шагах от них, читал свою лекцию преподаватель. Сборы за занавесом почти всегда позволяла себе редколлегия у добрейшего толстяка Пятигорского. В такие часы работа кипела вовсю, без сдерживания страстей и эмоций, даже если в актовом зале перед лектором сидела горстка студентов, составлявшая численность меньшую, чем работники пера и бумаги на сцене.

 

***

Неожиданно, как великая радость, разрешающая и решающая проблему со временем, вышло Постановление о свободном посещении лекций. Теперь на законном основании я обязан был посещать в институте только 1/3 лекций, остальные 2/3 учебного времени тратить по своему усмотрению. Однако студенты народ ушлый: положи палец в рот – руку откусят. Иными словами, разреши не посещать часть лекций – вообще перестанут ходить в институт, и аудитории будут пустовать. Во избежание таких казусов мы составили свой внутренний график, по которому обязались по очереди посещать лекции, чтобы аудитории не пустовали.

Наконец, появилось время, которое можно было использовать на общественные нагрузки, занятия в кружках и учебу. Постановление, конечно же, имело в виду последнее, а я – первое и второе.

Но не тут-то было.

Над учебой и общественными нагрузками возымело преобладающее действие нечто третье. Time is money (время – деньги) – гласит английская пословица. Взяв ее на вооружение, я занялся халтурными заработками. Как-никак, мне шел восемнадцатый год, у меня появились расходы, и, стало быть, потребность в карманных деньгах (стипендию я полностью отдавал маме).

Используя время, которое появилось в связи со свободным посещением лекций, я со своими сокурсниками, как Остап Бендер и Ко, начал тратить время, которое мы имели, для заработка денег, которых мы не имели. Мы подвизались в Кб и техотделах заводов «Коммунар» и ПРЗ им. Войкова для разработки чертежей оснастки и приспособлений. Разгружали баржи с арбузами и другой штучный груз на пристани и железнодорожных станциях Запорожье-1 и Запорожье-2.

Заработанные деньги честно делил между нами наш опытный бригадир – дюжий парень, студент-первокурсник Николай Вязовский. Он обычно вел и переговоры между «заказчиком» и «подрядчиком» о «времени и деньгах». Вязовскому мы полностью доверяли, так как сами в коммерческих делах не имели никакого практического опыта. Николай же к тому времени успел послужить на флоте, был отцом семейства, к тому же он был честным малым и доверие наше вполне оправдывал. В знак благодарности и уважения мы отчисляли бригадиру по 2% своего заработка. Такой порядок нас, «вассалов», и бригадира вполне устраивал. «Левые» деньги я честно отдавал маме, а часть из них откладывал на субботние вечера, когда по традиции посещал с друзьями ресторан и клуб ДАЗа на 6-м поселке. В нашей небольшой компании часто бывали девушки из института: Валя Турчина, Таня Кириленко, Наташа Егорова и другие, с которыми мы весело проводили свободное время в заводских клубах и на танцплощадках города и институтов.

Был один из таких субботних вечеров. В актовом зале института давал платный сеанс гипноза знаменитый гипнотизер Вольфганг Мессинг. Я сидел в третьем ряду вместе со своим товарищем по курсу Борисом Снапиро и его другом и одноклассником из 5-й школы Петей Тетевосьяном. Петя часто посещал наш институт, так как ничем не занимался, ожидая вызова из авиационного училища.

Зал был переполнен. На два ряда позади нас сидела с группой студентов замечательная, высокая, стройная, красивая девушка – Таня Свешникова. Таня выделялась среди своих подруг, и Петя сразу обратил на нее внимание, и, как говорится, влюбился с первого взгляда.

Они подходили друг другу. Петя Тетевосьян был тоже красивым, смуглым, черноглазым парнем с волевым лицом и атлетической фигурой первоклассного спортсмена.

– Познакомьте меня с этой девушкой! – обратился Петя ко мне и к Борису одновременно. Мы ответили, что обязательно познакомим, но сейчас это делать неудобно, потому что с минуты на минуту должен начаться сеанс, и вставать с места и идти в задние ряды для знакомства негоже вдвойне. Однако упрямый и нетерпеливый Петр загорелся желанием немедленно осуществить свои намерения.

– Ладно, черт с вами, я сам с ней познакомлюсь, без ваших услуг! – в сердцах прошипел он и приподнялся, чтобы идти к заднему ряду, где сидела Татьяна. В это время раздвинулся занавес и на сцену вышел Мессинг. Петя вынужден был присесть и временно смириться.

Мессинг сказал, что будет проводить сеанс массового гипноза, и что из присутствующих в зале людей любой может ему подвергнуться. Для этого необходимо два условия: не отрываясь смотреть на находящийся в правой руке блестящий предмет и не отвлекаться, внимая словам гипнотизера. Он представил свою помощницу, интересную молодую ассистентку в длинном белом платье, в обязанности которой входило приводить на сцену из зала зрителей, подвергнувшихся воздействию гипноза.

Итак, Мессинг начал священнодействовать, а его помощница – выводить по одному на сцену загипнотизированных зрителей. Когда Петя увидел, что Танечку повели на сцену, то шепнул нам:

– Ребята, считайте, что я тоже попал под воздействие гипноза.

Он закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла, как в парикмахерской. Мы пригласили ассистентку, и она, не подозревая подвоха, вывела нашего друга на сцену.

Когда там набралось человек десять-пятнадцать, Мессинг перевел свой пронизывающий взгляд с зала на этих подопытных кроликов. От его взора, просвечивавшего человека насквозь, вряд ли можно было укрыться. Гипнотизер сразу же заметил, что Петя притворяется, потихоньку оттеснил его в угол, о чем-то пошептался, и как ни в чем не бывало, продолжил сеанс. Во время этого незаметного для непосвященных лиц диалога, за которым я и Борис с тревогой наблюдали с третьего ряда, лицо Мессинга было очень сердитым, а Петино выражало мольбу и покорность. Очевидно, гипнотизер хотел его выдворить со сцены, а Петя просил не выгонять, а свести с Таней и обещал, что все указания будет выполнять безоговорочно.

Вольфганг Мессинг был отменным гипнотизером. На наших глазах он заставлял плакать и смеяться, танцевать и прыгать, заходить «в воду по колено» и сдавать экзамены загипнотизированных студентов.

Зал хохотал от души, потому что каждый из подопытных выполнял указания по-своему, сообразно с выработавшимися с годами привычками и рефлексами. Петя старался исполнять все команды без промедления, иногда даже переигрывал. Мессинг не упускал его из виду, готовый при малейшей оплошности тут же вышвырнуть настырного ухажера.

Ассистентка принесла три стула. Гипнотизер положил Таню на них, провел вдоль тела руку и вынул средний стул. Девушка осталась лежать неподвижно, опираясь на край одного стула головой и другого пятками. Маэстро для большей наглядности даже нажал коленом на ее живот. Танюша не пошевелилась и продолжала лежать, как доска. А Петя стоял на сцене бледный, как полотно, не смея при этом обнаружить свои переживания, чтобы не быть изгнанным. Мы с Борисом, когда гипнотизер стал на живот девушки обоими коленями, не выдержали и закричали что есть силы:

– Хватит издеваться!

Под конец Мессинг велел Пете обнять Татьяну и танцевать вальс. В таком виде он их разбудил и познакомил. Смущаясь, Танечка об руку с Петей сошла в зал.

Это знакомство вскоре переросло во встречи, любовь и свадьбу, на которой я и Борис Снапиро были свидетелями со стороны жених.

3. Праздничный концерт

Приближались Октябрьские торжества.

В институте готовился грандиозный концерт, который я должен был вести в качестве конферансье. Кроме джаза, в программу были включены студенты и преподаватели с сольными номерами: чтецы, певцы, танцоры и музыканты. К примеру, Батя должен был со студенткой 4-го курса исполнить дуэт Карася и Одарки, а потом еще и арию Варяжского гостя из оперы «Садко» под аккомпанемент своей супруги Фани Владимировны – маленькой, хрупкой женщины, полной противоположности массивному, осанистому Бате.

Основные тезисы конферанса и вся программа были предварительно рассмотрены и утверждены комитетом комсомола и его неутомимым секретарем Фрузой за два дня до концерта. Фруза пожелала мне успехов на новом поприще и выразила уверенность, что ее протеже не подведет ее же.

В день концерта я очень волновался: все-таки это был мой дебют на институтской сцене. Я еще не всех знал, и чувствовал себя далеко не так, как в школе, не как рыба в воде, а скорее, как рыба, выброшенная на лед: знобит и воздуха не хватает.

Студенты-приятели из джаза, видя мое состояние, перед началом сами «бахнули» по маленькой и мне поднесли стопку для успокоения нервной системы, так как элениум тогда фармацевтическая промышленность еще не выпускала. Да, джазистам было хорошо: во-первых, им предстояло выступать только во втором отделении, и хмель из их голов к тому времени должен был выветриться; во-вторых, им все же надо работать руками и губами, а не языком, которому обязательно после спиртного свойственно заплетаться. И все-таки я немного успокоился. Подозреваю, что подействовала не столько водка, сколько психотерапия. Мысленно перекрестившись и обратив душу и взор к Богу (то есть в потолок), я открыл праздничный концерт.

Мало-помалу я обрел, как говорится, оперативную форму, и дело пошло как по маслу.

Поздравил профессорско-преподавательский состав, студентов и гостей с наступающим праздником и, коротко коснувшись нашей программы в целом, я в юмористическом духе рассказал о песне вообще, о голосовых связках певца в частности, о различии между соло и нотой «соль», дуэтом и хором и уже серьезно объявил выступление сборного студенческо-преподавательского хора с какой-то торжественной кантатой под аккомпанемент оркестра. Там играли наши корифеи, – Яков Хайкин и Боб Ямпольский. Хор выступал, а я присел за кулисами, просматривая очередность номеров, фамилии выступающих, наброски своего конферанса, запланированные хохмы и обдумывая, какие еще сюрпризы можно выдать экспромтом по ходу конферанса, как лучше прокомментировать подмеченную суету в зале.

Вдруг мой относительный покой нарушило восклицание:

– Здравствуй, Марик! Я его повсюду ищу, а он здесь. Рад тебя видеть!

Это был Абрам Тилимзагер, о котором я как-то уже упоминал, прекрасный артист-любитель, бывший ученик 4-й СШ, окончивший ее вместе с моей сестрой еще в 1937 году. Он предстал передо мной в форме моряка-подводника Тихоокеанского флота, приехавшего домой в отпуск – на побывку. В институт Абрам забрел случайно, после безуспешного поиска знакомых в школе. Оттуда его направили в ЗМИ, где учились его бывшие однокашники. В школе, кроме нескольких учителей и директора, он никого не знал, хотя ученики от 8 до 10 класса его узнавали и смотрели, как на звезду первой величины.

После минутного обмена приветствиями и рукопожатиями Абрам приступил к делу: предложил свои услуги в качестве чтеца. Я знал его, знал, как он хорошо играет на сцене и прекрасно читает стихи, но смущало два обстоятельства: во-первых, Тилимзагер не значился в утвержденной программе, копия которой лежала у комсомольского лидера в кармане; во-вторых, «заслуженный артист» был под градусом, и этот серьезный фактор нельзя было не учитывать. Эти доводы промелькнули у меня в голове, хотя и сам конферансье был не безгрешен.

Я категорически отказал бравому моряку, вышел за занавес, объявил очередной номер, что-то при этом «схохмил» и вернулся за кулисы. Оглянувшись, я не увидел Абрама, вытер пот со лба и вздохнул с облегчением: кажется, пронесло.

Мой оптимизм оказался преждевременным. Тилимзагер был из тех парней, которые так запросто не сдаются. Он приволок из зала несколько просителей-радетелей, студентов старших курсов, своих бывших соучеников по школе, поклонников искусства вообще и его таланта в частности, среди которых был и главный редактор. Все они навалились на меня с неимоверной силой. Абрам, чувствуя поддержку, пристал ко мне как банный лист, как Ноздрев к Чичикову, требуя что-нибудь у него купить, хоть старую шарманку. Поняв, что не откручусь и что случая, как у Чичикова, не подвернется, я с тяжким вздохом спросил, что он собирается читать. Абрам на радостях назвал несколько авторов и их произведения. Остановились на отрывке из поэмы Маяковского «Хорошо». Я подумал: «Хорошо» – это хорошо, так как совпадает с темой и будет замечательно звучать в качестве эпилога к первому отделению, которое подходило к концу… Будь что будет. Я выпустил на сцену незапланированного артиста.

Маяковского он прочел безукоризненно. Тилимзагера вызывали на бис. Я смотрел сквозь щель в занавесе: аплодировали все, в том числе улыбалась и аплодировала наша неумолимая Фруза. Выждав пару минут, я направился объявлять антракт, однако упоенный успехом «артист», отстранив меня, снова вышел на сцену, поклонился, поднял руку и в воцарившейся тишине сам объявил и стал читать какой-то неизвестный рассказ незнакомого автора о гражданской войне. Я растерялся.

Предпринимать что-либо было уже поздно, пришлось смириться, напрячься и слушать, куда выведет эта непредвиденная кривая.

В середине рассказа чтец сбился, потом поправился, но снова сбился, и, наконец, закончил словами:

– И брат брату вонзил кинжал у сердце!

Такой потрясающий конец рассказа вызвал гомерический хохот в зале, свист, топот и бурные аплодисменты.

Срывающимся голосом я крикнул «Занавес» и выскочил к рампе, едва не свалившись со сцены.

Зал неистовствовал.

Впереди сидела Фруза с перекошенным лицом и раскрытым на коленях листом утвержденной программы. А откуда-то из глубины зала, сквозь топот, аплодисменты и смех, продолжал доноситься пронзительный свист. Недолго думая, я поднял руку, кое-как утихомирил публику и что есть силы бросил в зал реплику:

– Слышал, как свистит соловей, приходилось слышать свист паровозов, а свист осла только сейчас услышал!

Моя хохма понравилась. На нее зал ответил дружным смехом, аплодисментами и посрамлением нарушителя порядка. Мне показалось, что впечатление от предыдущего номера сглажено, и я объявил антракт.

В перерыве, разыскав исчезнувшего в неизвестном направлении «актера» и выругав его от всего сердца за самодеятельность, я вернулся за кулисы. Там меня, в свою очередь, от души отчитала неуемная Фруза и предупредила, что я еще буду отвечать перед комитетом комсомола.

Возникшую в антракте перепалку и нервозность сняло второе отделение концертной программы, которое было целиком отведено нашему студенческому джаз-оркестру. Особенно понравилась песня «Парень кудрявый» в исполнении солистки нашего джаза, студентки 3-го курса Ольги Василеги. Эта стройная, высокая девушка с голубыми глазами и светлыми, как лен, волосами обладала чудесным сопрано. Когда она пела «Парень кудрявый, статный и бравый…», то поворачивалась к руководителю джаз-оркестра Илье Богуславцу, – лысому, мешковатому, почти на голову ниже ее студенту, полной противоположности того героя, о котором шла речь в песне. Хороший голос Ольги, слова, мелодия и манера исполнения вызывали добрые улыбки на лицах и искреннюю благодарность публики. Много интересных песен и мелодий исполнил джаз в тот вечер. Десятки острот и незлобивых реплик отпустил я, как конферансье, в адрес присутствовавших в порядке импровизации и из домашних заготовок. Неоднократно в ответ на шутку меня награждали аплодисментами. Однако все это не спасло меня от привкуса дегтя, ложку которого я с помощью Абрама Тилимзагера сунул в бочонок меда. Не спасло и от нагоняя, который я получил на очередном заседании комитета комсомола за «халатность» и свою доброту. При этом самым обидным было то, что «покровители» артиста тоже обвинили меня в самодеятельности и своеволии.

4. Одно из приключений кандидата в майоры Пронины

На жизненном пути бывает иногда, что встречаются такие крутые повороты, которые в корне меняют всю дальнейшую судьбу человека.

В сказке куда легче.

Идет или едет на коне путник свою судьбу искать, и вдруг, перед тем, как дороге разойтись на три стороны, стоит камень, на котором написано, что путника ждет впереди: пойдешь налево – найдешь то-то и то-то, пойдешь прямо – найдешь другое, пойдешь направо – найдешь третье… В общем, выбирай судьбу-дорогу и иди по ней не сворачивая.

А в жизни гораздо труднее выбирать дорогу, так как чаще всего не знаешь, куда эта дорога, в конце концов, приведет.

Один из таких узловых моментов, когда нужно было решать, куда идти, по какой дороге, как быть дальше, встал передо мной на первом курсе института, буквально через два-три месяца после начала учебного года. Нужно было на что-то решаться, тем более что назревала расплата за пассивность в учебе – зимняя сессия.

Началось все с того, что на одну из лекций по военному делу в аудиторию вошли два незнакомых человека: один постарше, другой помоложе. Они уселись сзади за свободный стол.

Наш военрук стал читать свою лекцию не с фосгена или дифосгена, на которых остановился прошлый раз, а о том, какое громадное значение в военном деле имеет зрительная память и изображение увиденного по памяти на бумаге. Он подчеркнул, что для разведчика всегда одним из главных условий была хорошая зрительная память. Затем, выдержав паузу, продолжил:

– Сейчас для проверки вашей зрительной памяти мы проведем небольшой эксперимент в два этапа.

Первый этап. Военрук предложил каждому из сидящих в аудитории ребят изобразить на листе бумаги входные двери института и стены физлаборатории со всеми таблицами и прочим, что на них навешано, наклеено и прибито. В качестве судей он пригласил к своему столу сидевших сзади двух незнакомцев.

Примерно через десять минут военрук попросил нас на листках с выполненным заданием написать свою фамилию и номер группы, собрал их и отдал судьям. Судьи минут пять-шесть просматривали наши листы, сличали с оригиналами, что-то перечеркивали. Записывали в свои блокноты и красным карандашом подчеркивали в журнале. Потом дали список лучших работ военруку. Тот зачитал восемь фамилий, в том числе и мою. Затем попросил названных товарищей подойти к столу и повернуться к сидящим в аудитории лицом.

– Эти студенты, – указал он на восьмерых сидящих у стола, – отобраны нами для прохождения второго этапа по проверке зрительной памяти.

Второй этап. Нам велели внимательно посмотреть на сидящих, обстановку и предметы, окружающие студентов в аудитории. Так в абсолютной тишине нас продержали с вылезающими от напряжения из орбит глазами, старающимися все впитать в себя, минуты три… и выдворили за дверь.

Через некоторое время начали по одному вызывать и задавать один и тот же вопрос:

– Назовите, какие изменения произошли в аудитории за время вашего отсутствия.

Подопытные рассказывали: кто куда пересел, кто изменил прическу, снял пиджак или галстук, какой снят плакат, в каком окне открыта форточка и т.д. Так по очереди опросили всех восьмерых отобранных для второго этапа студентов. Судьи опять что-то тщательно записывали себе в блокноты и отмечали в журнале…

Не помню сейчас точно фамилии парня, который стал победителем этой необычной викторины. Кажется, это был Николай Касаткин, который заметил даже незначительно изменившуюся прическу на голове у девушки.

Тем не менее, я вошел в число студентов с отличной зрительной памятью.

Прозвенел звонок, мы разошлись. На том дело и кончилось. Прошло несколько дней после описанных событий, в общем, незначительных, и за повседневными хлопотами и бурной общественной деятельностью я совершенно забыл о них, как вдруг получаю… повестку из военкомата!

Явился.

Там я встретил еще человек пятнадцать из нашего и человек шесть из педагогического институтов. Это были студенты, прибывшие, как и я, по повесткам. Никто из нас не знал, по какому поводу мы вызваны, да особого интереса мы и не проявляли, потому что в военкомат нас вызывали довольно часто: то на медкомиссию для очередной проверки здоровья и определения ВУСа, то для бронирования, то для распространения повесток призывникам и т.д.

В назначенное время нас пригласили в кабинет облвоенкома. Он напомнил, что мы – лица призывного возраста. В армию до сей поры не взяты только потому, что поступили и учимся в вузе. Но если потребует обстановка, то любого из нас могут призвать и, очевидно, вскоре это сделают.

Потом облвоенком дал слово председателю Одесского секретного училища и попросил, чтобы содержание нашей беседы  не записывалось и не разглашалось, в чем мы должны расписаться перед уходом из этого кабинета.

Представитель ОСУ в форме майора НКВД оказался одним из «судий», присутствовавших на лекции по военному делу, когда наш военрук «компостировал мозги» с определением лучшей зрительной памяти. Тут же сидел и второй «судия» в форме лейтенанта. Глядя на них, я кое о чем начал догадываться.

Майор коротко рассказал о международной обстановке. Напомнил, что мы – единственная страна социализма, находящаяся в капиталистическом окружении, что враги наши постоянно засылают к нам своих агентов, шпионов и диверсантов для подрывной деятельности. Наши пограничники многих обезвреживают на границе, но все-таки часть шпионов просачивается на территорию СССР. Вербуют и у нас в Союзе шпионов из ненадежных элементов, готовых за деньги продать свою Родину. С такими необходимо и приходится бороться нашей контрразведке. Кроме того, нам необходимо знать, что делается в стане врага, для того, чтобы своевременно его обезвредить. Это входит уже в задачу нашей, советской, разведки. Таких людей, таких патриотов-разведчиков готовит ОСУ – Одесское секретное училище. Заканчивая, он выразил уверенность, что мы – люди образованные, владеющие иностранными языками, обладающие хорошей зрительной памятью, неплохо успевающие в учебе, подходим для службы в советской разведке и добровольно запишемся в ОСУ.

После майора выступил лейтенант – выпускник ОСУ. Этот был гораздо младше предыдущего товарища, и, если майор держался с достоинством и говорил спокойным приглушенным баритоном, то лейтенант горячился, и из него так и выпирали юношеский романтизм с примесью некоторого бахвальства и авантюризма.

Он спросил, читали ли мы «Приключения из жизни майора Пронина» (в то время указанная повесть печаталась в нескольких номерах журнала «Огонек» и пользовалась большой популярностью). Получив утвердительный ответ, он сказал:

– Таких людей, как майор Пронин, выпускает ОСУ!

Далее из рассказа лейтенанта мы поняли, что, кроме общеобразовательных дисциплин, необходимо изучать и знать, как родной, один из иностранных языков, назубок знать топографию и радиотехнику, владеть прекрасно любым видом радиоаппаратуры, стрелкового оружия и приемами джиу-джитсу.

Разговорившись, лейтенант решил поразить наше воображение рассказом о том, как проводятся у них курсовые и дипломные работы. Майор попытался прервать словоохотливого лейтенанта, но тот разговорился, и, видимо, не собирался скоро остановиться. В этом болтуне я никак не мог себе представить выпускника ОСУ.

Так вот, лейтенант нам поведал, что задание состоит в том, что дипломнику, будущему разведчику или контрразведчику, поручается узнать и по определенному шифру передать в училище секретные данные по какому-либо объекту: заводу, учреждению, железнодорожному узлу, порту и т.д. Поскольку на таких объектах работала, как правило, государственная контрразведка, не осведомленная заранее о дипломниках и «мнимых шпионах», то последствия нередко были плачевными для одной из сторон. Или студент проваливался, ждал, пока его вытянут из рук органов, и получал «неуд», или передавал данные, получал «отл.», а контрразведчик и администрация в лучшем случае «летели» со своих постов.

А ведь это только училище – цветочки… а ягодки?

Такова была обратная сторона медали романтических приключений майора Пронина.

Когда я расписывался за «неразглашение», мне вручили бланки анкет на восьми листах в пяти экземплярах и попросили в ближайшие три дня вернуть их заполненными и заверенными необходимыми подписями. За мою благонадежность и правдивость должны были поручиться два члена ВКП(б) и четыре члена ВЛКСМ.

Необходимое количество подписей я собрал. В числе поручителей мои анкеты подписали моя бывшая директриса школы Любовь Марковна Файнишевская и ругавшая меня за халатность комсорг института Фруза. И, тем не менее, я колебался, не знал, что делать, и поделиться ни с кем не имел права, кроме своих «товарищей по несчастью».

После долгих размышлений и взвешиваний всех «за и против» я решил не сдавать анкеты и не поступать в ОСУ, а продолжать учиться в ЗМИ. Вскоре я получил повестку в военкомат, куда надлежало явиться с документами (имелись в виду анкеты). Явились я и еще четверо студентов из моей группы, неудачные кандидаты в майоры Пронины.

Когда мы сказали, что решили не поступать в ОСУ, начальник спецотдела военкомата обвинил нас в дезертирстве и уклонении от выполнения своего воинского долга. О том, что нам говорили при первой встрече, что поступление в училище – дело сугубо личное и добровольное, речь уже не шла.

Через пару дней нас начали вызывать в спецчасть военкомата по одному. В конце концов, из нашей пятерки двое уехали в Одессу, а трое остались продолжать учебу в ЗМИ.

Остался и я, хотя нервы мне продолжали мотать-трепать настойчиво и очень долго.

О дальнейшей судьбе тех двоих «разведчиков» я не знаю, так как больше их не встречал, а фамилии забыл начисто.

…Странно, согласись я тогда, на исходе 1940 года, поехать в Одессу, и писал бы я совсем другие воспоминания, а может быть, вовсе не писал бы, а лежал тихо в далекой чужой стране.

Одно я знаю точно: это был бы совсем другой, в корне отличающийся от моего нынешнего, жизненный путь.

5. Безнадежная «надежда» ЗМИ

Перед новогодним праздником я получил первое письмо из Перемышля. Привычным размашистым почерком Борька Литинский живописал свои армейские будни, сдабривая письмо лозунгами и цитатами из высказываний классиков марксизма-ленинизма и знаменитых полководцев всех времен и народов от Ромула до наших дней.

Из письма товарища я понял, что солдатская жизнь хотя и нелегкая, но ему она по плечу и даже нравится. Марш-броски по двадцать пять – тридцать километров в полном обмундировании ему под силу. А вот Пине Писаревскому, всегда державшемуся (даже в десятом классе) за мамину юбку, очень тяжело привыкнуть к армейским порядкам. За свою нерасторопность Пина все время служит объектом издевательств старшины и насмешек некоторых солдат. Сейчас, думая о Пине в солдатской форме, я вспоминаю стихотворение Владимира Семенова «Доцент»:

«Он был беспомощно-смешон в строю:

Как поварской колпак, сидит пилотка,

Похожая на длинную змею,

В пыли дорожной тянется обмотка.

И кто-то, придавив ее ногой,

Кричит сердито: – Снова спишь, ворона!»

В конце своего солдатского письма Борис передавал привет мне и всем одноклассникам от Вовы Педана, Валика Ушакова, Давида Заеца, Пины Писаревского и других школьных товарищей.

Еще я понял, прочитав письмо Бориса, что друзья не подведут нас, что они прилежно учатся воевать и всегда готовы отразить нападение любого врага, который осмелится посягнуть на нашу священную Родину. Причем выполнят свой долг наши ребята «малой кровью, могучим ударом»…

Я ответил Борьке и остальным от имени всех учащихся со мной в ЗМИ бывших школьников, рассказал о наших повседневных студенческих буднях и попросил прислать фотографии его и товарищей – наших бравых воинов Красной Армии.

Незаметно подкрался Новый год – 1941-й.

Я встретил его в кругу новых друзей и знакомых, с которыми свела судьба в институте. Мы поднимали пенящиеся бокалы и провозглашали тосты за счастливое будущее, за мир на земле, за инженеров-машиностроителей, за своих товарищей, которые охраняют покой своей Родины на западной границе. Дружно исполнили студенческий гимн Гаудеамус и веселую песенку:

«Студент бывает весел

От сессии до сессии,

А сессия всего два раза в год…»

…Наступил 1941 год.

Процедура с Одесским СУ и моей карьерой «разведчика» продолжалась до середины января нового года, то есть дотянулась до зимней сессии.

Периодические вызовы в военкомат, вольное посещение лекций, левые работы в бригаде Николая Вязовского, общественная деятельность и спорт выбили меня окончательно из колеи: я вообще забросил учебу и теперь стал надеяться только на авось.

Кое-как выполнив лабораторные работы по физике, химии, задачи по начерталке и чертежи, сдав зачеты, я выбрался на финишную прямую – последнюю стометровку, по которой мне предстояло пробежать, преодолевая барьеры, именуемые экзаменами.

Я не тешил себя надеждой, что хорошо сдам предстоящие четыре экзамена и сохраню за собой стипендию, так как мои знания по предметам остались на уровне десятилетки. А то, что мне ежедневно пытались преподнести на лекциях, прошло мимо. Вернее, я проплыл мимо, ничего не почерпнув из глубины знаний, разве только кое-что на поверхности наук, за те немногочисленные часы, которые я обязан был  сидеть в аудиториях согласно нами же составленному графику. С таким зыбким фундаментом я подошел к зимней сессии.

Послав все прочие дела к чертям, я усиленно начал готовиться к каждому экзамену. Но разве можно усвоить за два-три дня то, что читалось полгода? Ходила по институту легенда, что студенту достаточно суток, в течение которых он может освоить китайский…

Сдача экзаменов по высшей математике для меня проходила, как тяжелые роды. Педантичный Козловский, несмотря на мои ухищрения, утопил бы меня на первом же вопросе, если б не Леонов, который, будучи в комиссии, вытянул меня из математической трясины буквально за уши. Он тянул меня, как у Корнея Чуковского тянули бегемота из болота, несмотря на то, что для Леонова это тоже была «нелегкая работа». Возможно, Леонов хорошо меня запомнил по вступительным экзаменам и надеялся, что из меня все-таки будет толк. Козловский, в конце концов, поставил «три», но при этом заметил:

– Мы на вас очень надеялись, а вы…

По физике и химии я получил «четыре», однако, к моему стыду и огорчению, преподаватели почти слово в слово повторили то же, что сказал Козловский. Последний экзамен я сдал на «три» и окончательно лишил себя надежды на стипендию, а профессорско-преподавательский состав института – надежды на отличного студента-стипендиата.

Вспомнив знаменитое изречение великого комбинатора в эпилоге «Золотого Теленка» – «Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы», – я решил после каникул попробовать свои силы на студенческой драматической сцене.

…Зимняя сессия осталась позади.

Мне было глубоко безразлично, с какими оценками я закончил первое полугодие, и то, что не оправдал прогноз и надежды ученого совета. После сессии я был буквально как выжатый лимон, и мне хотелось только одного – расслабиться и развеяться.

На период зимних каникул в Запорожье съехались студенты, девчата и ребята, бывшие соученики по школе. Перевелись в ЗМИ, не выдержав скитальческих условий студенческого общежития, Люба Баш, Таня Фрумгарц и Миша Орлов, проучившиеся 1-й семестр в г. Харькове. Прибыло пополнение студентов-запорожцев из других городов и технических вузов, бывших учеников нашей и других школ города. И пошло…

Мы встречались ежедневно. Новостей из студенческой жизни было предостаточно, особенно у тех ребят, которые жили в общежитии. По вечерам на чьей-нибудь квартире мы собирались, как и прежде, устраивали танцы, а однажды забрели в театр своим бывшим, наполовину поредевшим классом.

Достались нам билеты в первый ряд балкона. Мы заполнили полряда до прохода. На другой половине ряда у прохода разместились только Муська Колтунов с Женей Абрамович.

Муха сел с краю задолго до звонка.

Прозвенел звонок. Публика начала спешно занимать места. Естественно, у кого был первый ряд балкона, не могли пройти на свое место, не потревожив Муську Колтунова. А этот хлюст, чтобы не вставать, брал двумя руками свою правую ногу выше колена, с трудом отрывал ее от пола, и, корча рожу, поворачивал ее в проход. Потом приставлял к правой ноге левую и после этого поворачивался всем корпусом, давая пройти растерявшемуся и извиняющемуся за то, что потревожил «инвалида», зрителю. Эта процедура с перемещением «негнущейся» ноги туда и обратно повторялась до тех пор, пока в первом левом ряду балкона не осталось никого, кроме Мухи и Жени.

Так весело и почти безмятежно, беззаботно, в кругу своих школьных товарищей я провел зимние каникулы, которые промчались, как один, надолго запомнившийся день.

…Смущало единственное – это то, что я был лишен стипендии. Но и тут выход нашелся: Коля Вязовский подыскал для своей бригады почти постоянные заработки, которые компенсировали стипендию, оставляя навар для «субботников». Таким образом, родители не заметили, как обычно, что у их сына дела на ниве просвещения идут далеко не блестяще.

Выходило так, что я не оправдал надежд не только ЗМИ, но и своих родителей.

А если разобраться, то я стал нормальным студентом того времени, даже не совсем, так как «хвостов» у меня, слава Богу, не было.

6. На студенческой сцене

Я уже писал, что не стал делать трагедии из сложившейся ситуации, и после зимних каникул, едва переступив порог института, записался в драматический кружок. Вот какая получилась комедия.

Даже сейчас, по прошествии стольких лет, не пойму, что меня побудило ступить на стезю именно артиста студенческого самодеятельного театра? Очевидно, все-таки к этому подтолкнуло знакомство и дружба с первокурсником из параллельной группы Абрамом Фриманом. Это был высокий, широкоплечий, интересный юноша с крупными чертами лица, прекрасно разбиравшийся в литературе, живописи и театральном искусстве. В ЗМИ он поступил совершенно случайно, чтобы не терять год после неудачной попытки поступления в МИФЛИ. Его настоящим призванием были театр и литература.

На почве любви к литературе мы сошлись: два человека, противоположных внешне и сходных по внутреннему духовному содержанию.

Благодаря неутомимой энергии и инициативе Абрама Фримана в институте был организован драматический кружок. Для руководства им пригласили Заслуженную артистку УССР из театра им. Заньковецкой, милую молодую женщину, энтузиастку своего дела – Надежду Доценко.

Наш кружок состоял из студентов второго и первого курсов.

Еще в школе у меня появилось желание играть на сцене, как Федя Подольный или Абрам Тилимзагер, но, трезво оценив свои способности, я смело отверг эти притязания. А в институте не смог отказаться от соблазна выступать на подмостках. Артист, конечно, из меня не получился, но воспоминания от посещения драмкружка, кружковцев, увлекательных репетиций и игры остались самые светлые и добрые.

На занятиях драмкружка Надежда Доценко читала нам рассказы о театре, знакомила с театрами Шекспира и Мольера, с жизнью и деятельностью выдающихся актеров, со Станиславским и его системой. Там, на кружке, мы долго думали и спорили над репертуаром своего театрального коллектива.

В конце концов остановились на пьесе испанского драматурга XVII в. Лопе де Вега «Собака на сене» и его коллеге – итальянском драматурге XVIII в. Карло Гольдони и его комедии «Слуга двух господ». Обсудили каждое действующее лицо. Потом распределили роли. На роль графини Дианы де Бельфлор была утверждена студентка второго курса Валечка Бихтеева, ее секретаря и управляющего Теодоро – Абрам Фриман; графом Федерико был Валька Клюев, а графом Лодовико – Амка Сериков. Я получил роль разбойника Фурье.

Наша Диана – Валечка Бихтеева – была прекрасной девушкой. В ней сфокусировалось все, что необходимо было иметь актрисе: отличная фигура, открытое красивое лицо, безукоризненная дикция, девичья чистота и целомудрие в сочетании с личным человеческим обаянием.

Не уступал ей в своих мужских качествах и достоинствах Абрам Фриман. Вообще эта пара стала центром нашей артистической солнечной системы, вокруг которой на разных орбитах вращались мы – планеты, лишь отражавшие свет наших «звезд».

С каждой репетицией Валя и Абрам играли все лучше и лучше, увлекательнее и правдивее, и ни у кого из наблюдавших за их игрой не вызывали сомнений искренность чувств Дианы к Теодоро и наоборот. Когда Теодоро произносил:

 

– Я уезжаю в дальний путь,

Но сердце с Вами остается… –

 

мы поражались голосу, интонации, одухотворенности и той гамме чувств, которые звучали в этих двух строчках, полных нежности и трепетного признания.

Вскоре мы понял, что движет столь натуральной игрой Дианы и Теодоро: на наших глазах рождалась и с каждым днем росла и крепла большая любовь.

Надежда Доценко, наш главный режиссер и художественный руководитель, строила свое руководство на демократических принципах. Она не зажимала критики даже в свой адрес, поддерживала инициативу и импровизацию кружковцев, не допуская лишь искажения смысла и содержания реплик. Так, Абрам Фриман использовал для Теодоро известную песенку «Певица за сценой». За минуту до выхода он начинал и, появляясь перед Дианой, смущенно заканчивал:

– Ветер листья чуть колышет,

Серебрится диск луны.

Ночью нас никто не слышит,

Все мы страстно влюблены…

Эта песня прекрасно вписывалась в пьесу.

Я, выступая в роли одного из наемных убийц, с которыми отвергнутые женихи Дианы ведут в харчевне тайные переговоры об убийстве Теодоро, по собственной инициативе использовал очень мелодичную песенку композитора Тихона Хренникова:

– С треском лопаются почки:

Трах, бах, трам, бам!

Пляшут пьяные у бочки –

Эх, весело было там!

Эта незатейливая песенка и пляска трех разбойников с пьяной удалью вокруг стола с пивными кружками в руках тоже здорово вписалась в ход событий, и незначительная, казалось бы, роль запомнилась и украсила пьесу. Нам аплодировали и даже вызывали на бис.

«Собака на сене» была встречена зрителем восторженно. Мы играли ее в своем институте, педагогическом, на сцене театра им. Заньковецкой, в клубах заводов им. Баранова, «Металлист», ПРЗ и ДАЗ. С каждой постановкой росла уверенность, мастерство исполнения, успех и известность.

Разумеется, больше других заслуженные лавры пожинали герои, Валентина и Абрам – Диана и Теодоро, наша замечательная пара, которых я от всей души любил и перед игрой которых преклонялся.

Окрыленные первым успехом, драмкружковцы приступили к репетиции и усердной работе над пьесой «Слуга двух господ». Здесь заглавная роль слуги Труффальдино была поручена студенту первого курса Амке Страхову – пройдохе по натуре, чем-то напоминавшему своего героя. Вале досталась роль Беатриче Распони, Абраму – роль Флориндо Арстузи, возлюбленного Беатриче. Мне довелось играть Панталоне де Бизаньоза, венецианского купца, отца Клариче.

В этой пьесе, как и в предыдущей, не обошлось без инициативы и выдумки. Каждый по мере продвижения от репетиции к репетиции, придумывал для своего героя что-нибудь интересное: песню, походку, речь, манеры поведения и другие детали, по возможности лучше характеризующие и подчеркивающие слова и действия героя.

Я, играя Панталоне де Бизаньоза, старался внешним видом, занудным голосом и прихрамывающей походкой подражать деду Поплавскому – преподавателю черчения. Ребята потом говорили, что в своих стараниях я достиг успеха: глядя на венецианского купца, студенты без труда узнавали своего въедливого Польшау.

«Слугу двух господ» мы играл не менее десяти раз. Эта комедия также хорошо принималась, но, что греха таить, с меньшим успехом, чем «Собака на сене», поэтому милая и энергичная Надежда Доценко заставляла нас думать и придумывать, повторять репетицию за репетицией, искать и совершенствовать игру, улучшать саму пьесу.

Надежда Доценко нас многому научила. Сужу по себе. Теперь, посещая театр, я смотрел на игру актеров другими глазами, замечал удачи и неудачи, представлял себя в роли того или иного героя, старался понять его характер и придумать для него какие-либо характерные, достоверные черты.

И все-таки, несмотря на мое увлечение драмкружком и театром, играл я слабовато, а по сравнению с Абрамом Фриманом и Валей Бихтеевой – вообще никудышне. Эта пара была вне конкуренции. Казалось, самим Всевышним им уготовано стать большими актерами. Однако судьба распорядилась совсем по-другому…

Они продолжали страстно любить друг друга. После каждого спектакля и репетиции он провожал ее домой на Южный поселок, а потом возвращался к себе на противоположный конец города на 6-й поселок. Однажды парни Южного поселка выследили «чужака», провожавшего «их девушку», и избили его до полусмерти. Он отлежался в больнице, подлечился и снова упорно продолжал провожать свою избранницу. В ту пору ему было восемнадцать, а ей около двадцати лет. Они решили пожениться, так как уже не могли жить друг без друга. Ее родители были категорически против…

И тут началась война – Великая Отечественная война.

Они в тайне от ее родителей расписались. Вскоре Абрама забрали в армию, а Валя с его родителями, вопреки воле своих, эвакуировалась на Урал. Там в 1942 г. она родила дочь.

В конце 1943 года пришел солдат с фронта: с руками и ногами, но совершенно глухой. Валя продолжала любить его и такого, только еще более самоотверженно и нежно. Вскоре они вернулись в освобожденный город своего детства. О театре не могло быть и речи: Валя родила второго ребенка, нужно было содержать семью. Молодой супруг пошел работать в типографию, а через год поступил на заочное отделение Московского университета, на факультет журналистики. Так он нашел свое призвание журналиста.

Валюшу и Абрама я встретил в 1947 году. У них уже было двое детей, он работал собственным корреспондентом газеты «Индустриальное Запорожье», а она поступила на заочное отделение Машиностроительного института.

Потом – пошло, поехало…

Мы встретились уже в 1965 году, когда он стал известным в городе журналистом, заведующим идеологическим отделом областной газеты. Но время не изменило его характер: Абрам был таким же милым, скромным человеком, как и 26 лет назад. Глухота его не проходила, при встрече он разговаривал с собеседником, все так же прикладывая согнутую в раструб ладонь к уху, и стеснительно, как бы извиняясь, подбадривающе улыбался говорившему.

В 1973 году мы встретились с Абрашей, когда Вали уже не было в живых. Горе неизмеримой утраты выражалось в облике этого человека. Он понимал, что без нее ему долго не протянуть, и торопился поставить памятник своей незабвенной подруге. Я принял горячее участие в его хлопотах, так как памятник изготавливали на одном из подчиненных нашему объединению гранитных карьеров.

На надгробной плите Абрам Фриман написал эпитафию от себя и детей:

Любила ты,

И так, как ты, любить,

Нет, никому еще не удавалось.

О, как смогли мы это пережить

И сердце на куски не разорвалось?

Это была его последняя, лебединая песня. Вскоре он умер, пережив свою подругу на два года. Они лежат рядом – он и она, Диана и Теодоро. Теперь судьба объединила их навеки.

Около похоронена дочь Стелла – плод их трепетной и нежной любви. Дочь всего на три года пережила своего отца…

…В мае 1941 года занятия драмкружка и наши выступления на сцене пришлось временно приостановить, до следующего учебного года, так как в вузах страны началась горячая пора – пора подготовки к зачетам и летней сессии.

Наступал решающий период для студентов.

7. Пригласительный билет

В двадцатых числах мая я получил второе письмо от Бориса Литинского из Перемышля. Мой друг писал, что его, Давида Заеца и еще целый ряд знакомых товарищей переводят в авиационное училище в г. Оршу. Он был очень горд и доволен, что станет летчиком и, наконец, сможет проявить себя как личность. Читая его письмо, я даже представлял себе Борьку рядом с такими выдающимися летчиками, как Валерий Чкалов и Владимир Коккинаки.

Борис сообщал, что Пину Писаревского родной дядя, полковник по званию, перевел к себе в Киевский военный округ. Я был искренне рад за парня, потому что вблизи от границы переносить постоянные учения и тревоги изнеженному, незакаленному Пине было очень трудно, и он был на грани отчаяния.

В письмо была вложена фотография, с которой на меня глядел молодцеватый девятнадцатилетний боец Красной армии, в буденовке и гимнастерке с петлицами артиллериста. Заканчивая, Борис просил, чтобы я воздержался от ответа до его прибытия по месту назначения, о чем обещал сразу же сообщить и прислать новый адрес.

Это было последнее письмо от товарища, которое я получил в мирное время, накануне грандиозной битвы с фашизмом. До нее оставалось меньше месяца.

Вскоре начались зачеты.

Эта суматошная пора хорошо знакома всем студентам. Обязательно, даже у самых прилежных, в последний момент обнаруживается, что какая-то из лабораторных работ не выполнена, или, того хуже, не сдана задача по начертательной геометрии и т.д. Все носятся, как угорелые, высунув языки, глаза навыкате, по корпусам, коридорам, лабораториям и аудиториям института с зачетками в руках, в поисках нужного преподавателя, как на грех, исчезнувшего куда-то. Чем ближе сессия, тем скорость этой беготни увеличивается и достигает своего апогея к двенадцати часам полуночи перед днем экзаменов. В эту кульминационную ночь даже самый упрямый преподаватель, наконец, сдается и ставит измученному, но счастливому студенту долгожданное и выстраданное «зачтено».

Наступает временное затишье – передышка или штиль перед бурей, именуемой сессией.

В такое сравнительно спокойное время после летних зачетов я и мои бывшие соученики по школе получили билеты следующего содержания:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!

ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ

Уважаемый товарищ Нейштадт М.И.

Дирекция, МК, комсомольская организация и родительский комитет 4-й СШ им. Горького приглашает Вас принять участие в вечере, посвященном 6-му выпуску 10-х классов.

Вечер состоится 21 июня 1941 года, в здании 4-й СШ, Гоголевская, 57, в 9 часов вечера.

Дирекция».

Оригинал этого документа уникален. Он отпечатан типографией «Коммунар» тиражом в 350 экземпляров. Случайно я наткнулся на него у моего давнего школьного товарища Николая Куща, который его сохранил.

К девяти часам вечера, надев свой выходной коверкотовый костюм, я прибыл в школу.

Мы, бывшие выпускники, были встречены Любовь Марковной Файзишевской у порога и препровождены в актовый зал, как почетные гости.

Играла музыка. Около сдвинутых и стоявших в два ряда у противоположных стен зала столов суетились с последними приготовлениями родители выпускников. Посередине танцевали празднично одетые десятиклассники – мальчишки и девчонки.

В 9.30, когда все, наконец, расселись по местам, перед собравшимися выступила с торжественной речью директор школы – Любовь Марковна.

Потом были вручены выпускникам и тут же переданы родителям аттестационные свидетельства об окончании десятилетней средней школы.

С ответным словом от имени выпускников выступил комсорг школы Марк Кригер.

Радостно и вместе с тем печально от близкого расставания звучали его слова благодарности своим учителям, которые отдали десять лет своей жизни, чтобы из безропотных, беззащитных семилетних детишек воспитать сильных, выносливых и грамотных граждан Советского Союза.

Перешли к тостам за мир, за дружбу, за любовь, за будущее и т.д.

Как обычно, на таких многолюдных вечерах звенели бокалы, ножи, вилки, и, перекрывая их звон, голоса возбужденных выпускников и приглашенных из 5-го выпуска гостей, таких же молодых, как и хозяева бала.

Ребята-выпускники, стараясь каким-то образом показать, что они уже вышли из-под контроля старших, пили, не стесняясь учителей, шампанское и выбегали в коридор покурить. Пуская из ноздрей дым, они оглядывались на реакцию девушек и были в своей важности похожи на молодых индючков, которые пока только и умели, что надуваться при виде соперников и индюшек, – не более.

Один из таких выпускников – хулиганистый Шурка Волков, набравшись шампанского и накурившись, вышел во двор школы и затеял ссору с кем-то из товарищей. Назревала драка. Предупрежденная об инциденте Любовь Марковна подскочила к ссорящимся и, растаскивая их в разные стороны, закричала:

– Волков, прекрати! Ты меня десять лет мучаешь! Как тебе не стыдно?

Наш «герой», неисправимый двоечник и забияка, на это замечание бесцеремонно ответил:

– Не кричите, вы «мине» больше не директор…

Потрясенная Любовь Марковна все-таки доказала Волкову, что она, хотя и перестала быть его директором, но осталась директором школы, и при помощи учеников и родителей выдворила зарвавшегося выпускника за границу своих владений.

Последний тост был провозглашен за здоровье будущих офицеров Красной Армии – Турчина и Туровского, сразу же после бала отбывавших в военное училище. Все вышли проводить их за ворота школы.

Потом, не нарушая сложившейся традиции, мы направились через Дубовую рощу к Днепру – встречать рассвет.

«Такою все дышало тишиной,

Что вся земля еще спала, казалось.

Кто знал, что между миром и войной

Всего каких-то пять минут осталось!»

(С. Щипачев).

Ничего не подозревая и не предчувствуя, мы шли навстречу солнцу, смеялись, вспоминая комичные ситуации из школьной жизни, пели любимые песни.

Было 4 ч. 00 минут, воскресенье, 22 июня 1941 года.

В это время уже падали немецкие снаряды и бомбы на нашу землю, разрушая дома и разрывая на куски мирную жизнь и тела первых жертв внезапного нападения.

В это время в Перемышле, где были Валентин Ушаков и Владимир Педан, в Бирче, где служил Евгений Гаскин, и по всей западной границе, где служили мои школьные товарищи, уже шли упорные бои между вооруженными до зубов фашистскими ордами и войсками Красной Армии.

Лилась людская кровь.

В этот день в 12 ч. 00 мин. я услышал по радио выступление Народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии. До сих пор в памяти звучат заключительные слова его выступления:

– Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

В тот же день, 22 июня, я помчался в институт. Там собрались почти все преподаватели и студенты, находившиеся в воскресенье в городе. После короткого митинга мы стали выносить из аудиторий и лабораторных кабинетов столы и оборудование, клеить крест-накрест окна бумагой.

Так же, как когда-то школа, здание института отдавалось и срочно переоборудовалось под тыловой госпиталь. Институт временно переезжал на 6-й поселок в 30-ю школу. Сессию я сдавал уже в этой средней школе.

Сдавать приходилось в промежутках между рытьем щелей укрытия и тревогами. Часто получалось так: вытянешь билет, сядешь к столу обдумывать вопросы, а в это время начинает звучать тревога. С билетом, карандашом, клочком бумаги и учебниками нужно идти в бомбоубежище или щель и там записывать ответы не без помощи прихваченного подсобного материала…

После отбоя воздушной тревоги снова собирались в аудитории. Экзамен продолжался…

Преподаватели понимали ситуацию, учитывали, что большинству из нас, может быть, уже завтра предстоит взять в руки оружие, поэтому, не будучи формалистами, спрашивали:

– Кого устраивает тройка?

Студентам, от которых получали согласие, ставили оценку в зачетку, не задавая больше вопросов, и отпускали с Богом. Остальных, претендовавших на более высокие оценки, подвергали снисходительному опросу и тоже отпускали без лишней канители.

Лишь один неисправимый педант-математик Козловский расспрашивал от начала и до конца ответы по билету и задавал дополнительные вопросы, чтобы, упаси Боже, студент не получил оценку выше, чем он того заслуживает. Даже воздушные тревоги не нарушали принятого им распорядка. Отсидев до отбоя в бомбоубежище, он заходил в аудиторию такой же аккуратный и прилизанный, как до тревоги, и, как ни в чем не бывало, заставлял тянуть новые билеты, отбирая старые.

Так, в основном на «тройки», я закончил 1-й курс Запорожского машиностроительного института и стал с нетерпением ожидать повестку в Военкомат…

Мирная жизнь, которая была для меня таким же само собой разумеющимся фактом, как и воздух, которого не замечаешь, но без которого не мыслишь существования, – оборвалась.

Наступила новая, кроваво-черная полоса истории, которая дала новую систему отсчета: «ДО ВОЙНЫ» и «ПОСЛЕ ВОЙНЫ».

 

***

В первых числах июля отец на грузовой машине выезжал в командировку от своего учреждения в г. Днепропетровск. Поскольку я маялся в ожидании повестки, мать уговорила отца взять меня с собой и поручила передать письмо и кое-что из вещей своей племяннице Соне.

Так я оказался на окраине г. Днепропетровска в Новых Кайдаках на 5-м этаже в двухкомнатной квартире. Отец отправился по своим делам, а я остался с двоюродной сестрой, к которой относился, как к тетушке, потому что она была на пятнадцать лет меня старше. Соня накормила меня и решила показать город, в котором я до того ни разу не был.

Она вышла со мной из квартиры, дверь захлопнулась, мы пошли вниз по ступенькам. Во дворе сестра вдруг раскрыла сумочку и поспешно начала извлекать из нее содержимое. Добравшись до дна, заявила:

– Так и есть. Я оставила ключи дома! Теперь не попадем в квартиру, пока Семен не придет с работы.

Я посмотрел вверх. До пятого этажа было метров двадцать, а может быть, и больше, так как дом был старой постройки.

– Где твой балкон? – спросил я.

– Вон он, – показала ничего не подозревавшая Соня, указывая вверх.

Дверь на балконе оказалась, к счастью, открытой. Рядом было окно, в полутора метрах от него поднималась пожарная лестница. И еще: на уровне балкона дом опоясывали через каждый этаж узенькие кирпичные карнизы. Прикинув расстояние от лестницы до балкона, я подошел, ухватился за первую перекладину, подтянулся и полез наверх.

Соня не сразу сообразила, что происходит. Чуть позже, когда поняла мой замысел, вскрикнула, схватилась за голову и закрыла глаза. Я бросил ей в ответ что-то вроде «все равно война» и поднимался все выше и выше, уже не глядя вниз на сестру и на землю, чтобы не закружилась голова.

Вот и карниз – узкая лента кирпича шириной не более пятнадцати сантиметров. Передохнув несколько секунд, я слез с пожарной лестницы на карниз и по нему, цепляясь пальцами за щели меж кирпичами, подобрался к балкону…

Когда я, весело насвистывая, с видом этакого героя-победителя, спустился вниз по лестнице и, вращая ключ от квартиры на пальце, подошел к Соне, сестра под впечатлением только что пережитого дрожащим голосом произнесла:

– Твоя мама, кажется, была права. Ты родился в рубашке.

Я еще раз глянул вверх на балкон и пожарную лестницу и только сейчас понял, что предпринятое мной мероприятие было довольно опасным трюком и могло плохо кончиться.

Муж Сони в тот день пришел поздно, очень поздно. Его завод эвакуировался на Восток. Семен с Соней также на днях уезжали вслед за заводом…

Утром отец отправил меня с груженой машиной домой, а сам остался еще на день в Днепропетровске.

В Запорожье я приехал к 13-ти часам.

На пороге меня встретила мама, ее красивые голубые глаза были полны невыразимой грусти и слез. Мама молча протянула мне небольшую серую бумажку.

Это была –

ПОВЕСТКА

Сталинского городского военного комиссариата.

В этой повестке я прочел следующее:

– Нейштадт Марк Израилевич, 1923 года рождения, проживающий по ул. Жуковского №32.

9.07.41 г. предлагаю Вам явиться в Сталинский горвоенкомат во 2-ю часть, ком. №6.

Быть готовым для отправки в Красную Армию, имея на руках теплую одежду, обувь и две пары белья».

Родная моя, храбрая мама!

Она все успела подготовить призывнику заранее. Сборы были недолгими. Прихватив вещмешок с бельем и продуктами, я отправился в горвоенкомат.

Во второй части забрали у меня новенький паспорт – серии 1-ЯЛ №690144, о чем выдали справку. Все ненужные теперь бумаги я отдал маме.

Вскоре объявили построение.

Нас было немного, человек сорок-пятьдесят студентов из Машиностроительного и Педагогического институтов. К нам подошел начальник 2-й части, сделал перекличку и передал списки мобилизованных молодому лейтенанту в летной форме. Лейтенант объявил, что поедем в Мелитопольское летное училище.

Наскоро попрощавшись с родителями, мы отправились на железнодорожный вокзал.

В пассажирском поезде в одном вагоне и в одном купе со мной сидели бывшие соученики по школе, сокурсники по институту, а теперь сослуживцы: Миша Орлов и Ама Лисин.

Паровоз загудел.

Вагоны заскрипели, и состав медленно тронулся в путь.

Солнце скрылось за горизонтом. В купе стемнело.

Впереди была полная неизвестность. Под мерный стук колес мы затянули песню:

Настроение у меня было пасмурное, какой-то ком сжимал горло. Перед глазами стояло все в слезах лицо матери, с которой я так толком и не попрощался. Отец был в Днепропетровске и не предполагал даже, что его сын так скоро, не дождавшись его, отбудет в армию.

А в вагоне продолжала звучать песня:

 

Конец первой книги