Андрий Будугай

О чувствознании и не только

Сергию Левицкому,

черкасскому пилигриму

Прежде, чем я начну излагать некоторые свои мысли о чувствознании, скажу, что в рассказе Ивана Антоновича Ефремова «Путями старых горняков» меня поразило одно место, которое я хочу полностью процитировать.

Предварительно сообщу, что речь от первого лица ведёт геолог (главный герой рассказа), который встретился в посёлке Горном с девяностолетним бывшим штейгером Корнилом Поленовым, влюблённым в горное дело не меньше главного героя:

«Я узнал недавно, что Поленов был последним из целого поколения крепостных штейгеров медных рудников. Знания передавались по наследству от деда к отцу, от отца к сыну. В примитивном горном хозяйстве штейгер был одновременно и маркшейдером, и пробщиком руды, и руководителем бурения – словом, универсальным горным специалистом».

Многолетняя, с детства воспитываемая практика работы под землёй выработала у Поленовых особое чутьё. Среди услышанного героем этого рассказа от старика были такие слова:

«– Теперь пошли эти теодолиты, буссоли... Сорок раз вычисляй да исправляй, пока уверишься, что правильно наметил выработку. Если жилу какую-нибудь нужно проследить, куда она, родимая, ушла, начинают горную геометрию разводить, чертят, вычисляют. А вот мы – мой отец да и я – как работали? Походишь под землёй, примеришься и чувствуешь, куда подкоп вести, особенно если на сбойку со встречной или старой работой.

Это чутьё горное нас никогда не обманывало. Сам, небось, видел, какие выработки прокладывали. У меня-то его меньше осталось – с буссолью заставляли работать, – но и то иной раз знаю: врёт инструмент; ошибки найти не могу, а знаю – врёт. Походишь, породу пощупаешь, куда прожилки направлены, куда зерно укрупняется. Начнёшь раздумывать, и такая уверенность придет, что прямо приказываю: бей квершлагом сюда вот! И всегда правильно угадывал, а почему – сам объяснить не могу.

А то вот видел Петровеликанскую штольню? Её английские маркшейдеры проводили, сбивая с Михайловской. И как промахнулись: громадная работа пропала! Вот тебе и инструменты!.. Так же точно и воду чувствую под землей, где к водяному слою ближе, где под песчаником вап[1] лежит. Много чего знаю...»

Это место непроизвольно «провело» в моём сознании параллель с тем фактом, о котором я узнал, когда, будучи зелёным юнцом (да ещё и облачённым в зелёную армейскую форму, что, вероятно, усиливало «эффект зелёности»), делал «наскоки» на Эрмитаж. Это было в зале, посвящённом искусству Китая. Демонстрируя группе посетителей уникальные изделия из нефрита восточных мастеров, экскурсовод рассказала один случай, врезавшийся в мою память.

Было это ещё во времена царской России. Один российский географ (к сожалению, имя его я не запомнил) попал в Китай с военной миссией. В одном из селений он увидел выполненное где-то на две третьих или скорее даже на три четвёртых изделие, которое его настолько восхитило, что он предложил китайцу большие деньги за то, чтоб тот продал ему неоконченную работу.

Китаец, который жил небогато, категорически отверг предложение, сказав: «А что я потом буду делать?!» И этот отказ от выгодного предложения был вызван самой сутью процесса изготовления такого изделия: говоря эзотерическим языком, работа китайца чем-то напоминала алхимическое делание в том смысле, что ему нужно было от начала до конца пройти путь изготовления изделия. Этот человек не занимался изготовлением множества подобных изделий, а взялся лишь за единственное в его жизни «нефритовое деланье», которое тесно было связано и с его личным духовным становлением.

Сделаю небольшое отступление для тех, кто знаком с этим ещё меньше моего. Нефрит (по-китайски произносится как «ю» – что означает «самый красивый камень») – разновидность актинолита. Он считался королевским и священным самоцветом в Китае, начиная с самых ранних династий, и до настоящего времени неразрывно переплетается с древней и современной китайской культурой. Цвет породы разнообразный – от почти белого через все оттенки зелёного (желтоватый, травянистый, изумрудный, болотный) до почти чёрного. Встречается ещё голубой и красный нефрит, но он и очень ценится, и очень редок. Окраска зависит от содержания железа и примесей хрома, марганца, никеля.

С одной стороны почитание нефрита в Китае было связано с почитанием этого камня как воплощения благородного сердца искреннего и мудрого мужа. С другой стороны, нефрит настолько сложен в обработке[2], что иметь дело с ним мог только человек с чистой душой и твёрдой волей. Сосредоточенность, точность, мужество, силу, уравновешенность – эти качества резчика, так ценимые в культуре Китая, воплощал нерушимый нефрит.

Резьба по камню раскрывает и ещё одну особенность восточного восприятия жизни – ту, ради которой я о нём и вспомнил в этом эссе. Художник, беря в руки камень, никогда не приступал к работе сразу. Он познавал нефрит, отыскивал в нём скрытые образы. Китайские мастера никогда не подчиняли материал, но искали пути сотворчества с природой, раскрывали идею символического взаимопроникновения всего существующего.

Иначе говоря, художник должен был настолько войти в энергетически-симпатическую связь с камнем, чтобы, минимально нарушая его целостность, делая малейшие сколы, пытаться прозреть его внутреннюю структуру, куда и как идут (и какого цвета) прожилки и какую из них можно изготовить композицию, отсекая при этом лишнее. То есть, мастер шёл за природой самого камня, а на изготовление одной пейзажной композиции могли уйти годы: такое «алхимическое деланье» могло занять и 15-20 лет!

Теперь, как мне кажется, становится понятней причина отказа того мастера продать неоконченное изделие. И понятно, почему я сравнил упомянутый отрывок из рассказа Ивана Антоновича и этот фрагмент прослушанной мной экскурсии по залам великого музея.

Добавлю лишь, что такое сращение с природой, как у давних штейгеров и у китайских мастеров, такое развитие чувствознания можно встретить и в философии выдающегося украинского любомудра Григория Сковороды, кото­рый много говорил о сердце[3] и о так называемой сродности. Сродность – это познание человеком и раскрытие в себе заложенных в нём Богом (природой) способностей, а не слепое подстраивание его под взгляды и ценности социума. На сродности и только на ней Григорий Савич строил свою доктрину достижения человеком счастья и гармонии с собой и окружающим миром.

А разве не на такой же симпатической связи с представителями различных Царств природы и чувствознании строилась жизнь всех членов племени? Мне вспомнилась одна статья, прочитанная десять с небольшим лет тому назад в «Интересной газете». Фактаж моя память за эти годы подрастеряла, но общий смысл статьи я попробую воспроизвести. Речь шла о группе российских учёных, которые серьёзно отнеслись к тому, что существующая ныне цивилизация идёт в штопор самоуничтожения. В поисках альтернативы они решили обратиться к изучению опыта народностей, которые и ныне живут в более близкой связи с природой, чем «дети цивилизации».

В статье описывался случай их пребывания в одной семье чукчей. Экспедиция этих исследователей добралась до чума одной семьи, с которой жрецы науки уже были знакомы по одной из прежних экспедиций. В чуме не оказалось хозяина, а его супруга сказала, что муж два дня назад поехал проверять расставленные им капканы. Территория, на которой он их расставлял, была радиусом около ста километров от чума и чтобы осмотреть все расставленные капканы, чукче нужно было быть в дороге две недели.

Учёным ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать возвращения хозяина, потому что они нуждались в его помощи. Женщина стала варить кушать и на них. И вот на третий день с утра она вдруг берёт не тот казанок, в котором варила два предыдущие дня, а другой – повместительнее. Учёные удивлённо спрашивают, чем вызвано такое изменение. А она отвечает, что к обеду муж должен вернуться, потому что у него на нартах сломалось одно из полозьев (правое). Учёные подумали, что женщина их разыгрывает, решила над ними посмеяться и решили не давать ей повода оставить себя в дураках.

Но каково было их удивление, когда в довольно точно указанное женщиной время чукча приехал со сломанным правым полозьем!.. Они тогда спрашивают, каким образом она могла узнать об этой поломке и о времени возвращения мужа. А она в свою очередь не меньше удивилась: «Как же я могу не знать? Это же мой муж и я о нём должна знать всё!»

И ещё одно удивление исследователи получили от того, что увидели на нартах всего один небольшой мешочек. То есть, чукча ехал на две недели в тундру почти с ничем, в отличии от их тяжело гружённых нарт, где было припасено, казалось, всё на самые непредвиденные обстоятельства. Учёные тогда спрашивают, как же он решается ехать в тундру практически без ничего, на что поражённый чукча отвечает: «Так я ж еду в тундру!!!» А это значит, что тундра сама позаботится о том, чтобы дать ему всё необходимое, ведь он является её составной частью и никогда не причинит ей вреда, а, наоборот, входит в полную гармонию с ней. Между ней и людьми образуется всё та же симпатическая связь, о которой я упоминал выше.

О ней же мы можем слышать и из уст путешественников, имеющих дело с аборигенами джунглей, гор или пустыни. Обитатели той или иной местности чувствуют себя неотъемлемой её частью и с раннего детства учатся понимать и читать эту книгу природы и довольствоваться тем, что им даёт природа. Вспомним, например, описанную Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым в романе-дилогии «Дерсу Узала» восхитившую его способность гольда читать о событиях происходивших на той или иной местности («Для этого удивительного человека не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал всё, что здесь происходило»), а также быстро находить выход почти из любой ситуации в родной ему уссурийской тайге: «Меня всегда удивляла находчи­вость гольда. Кажется, не было такого затруднительного положения, из которого он не сумел бы выйти. Всё, что ему было нужно, он находил тут же, около себя, под рукою».

А способность Дерсу Узалы ориентироваться на местности, которая была отнюдь не уникальной для этого охотника? О такой же способности мы узнаём и от инженера-геодезиста и писателя Григория Федосеева в повести «Злой дух Ямбуя» о герое его многих произведений эвенке Улукиткане. По словам Григория Анисимовича, все эвенки-охотники передвигаются по тайге, не плутая и не петляя – без помощи компаса они идут сразу прямо туда, куда им нужно добраться: «У проводников-эвенков в голове своя карта, идут они по ней, не сбиваясь с пути, каким-то особым чутьём угадывая опасность». Чем, как не чувствознанием это можно объяснить?

И как здесь не вспомнить тех же птиц и рыб, которые безошибочно находят дорогу во время миграций? Как здесь не вспомнить собак и кошек, которые способны отыскать дорогу домой даже из той местности, в которой они никогда до этого не бывали?

Вспомним также слова Александра Меня о том, что человек стал укореняться в своём богоборчестве вместе с возникновением понятий «цивилизация» и «урбанизация». Само слово «город», соответствующее в русском языке этим понятиям, родственно словам «гордость» и «городить». Человек стал противопоставлять себя природе, прятаться от неё за этой «огороженностью» и чувствовать себя комфортно лишь внутри этой загородки. А мир девственной природы городской человек стал воспринимать как чужой и враждебный. То есть, то лоно, из которого человек вышел, стало для него чуждым, неродным, источником опасностей, а природа, в свою очередь, начала воспринимать человека как нечто инородное.

Хочу привести слова Ивана Ефремова «в ответ» на зацитированный выше отрывок: «И действительно, старик был по-своему прав, только он забыл, что его горной практике нужно было учиться не один десяток лет. С инструментом же любой человек может за короткий срок овладеть искусством прокладки выработок». Не знаю, почему Иван Антонович написал такое резюме – возможно, этого требовала та дань, которую он был вынужден (как и любой «верноподданный» СССР) платить советскому режиму и без которой его произведения просто не печатались бы. К тому же приведённая цитата явно противоречит сказанному писателем раньше про тех же англичан и, вероятно, может служить своеобразным подтверждением моей догадке.

К тому же именно техника нас отделяет от природы и создаёт иллюзию, что мы её можем подчинить при помощи научно-технического прогресса. Техника нам забивает каналы чувствознания и других заложенных в нас способностей, подменяя их изучение и развитие своими разного рода «чудеса­ми», а точнее – «протезами». Так же, как компьютер сам по себе не учит мыслить, так и никакая техника не способна сделать из человека мастера в обход многолетнего настойчивого труда в той отрасли, которую он избрал в своей жизни. Лишь овладение человеком всех составляющих, соединение с ними в одно целое, может раскрыть в человеке каналы чувствознания и дать возможность стать настоящим мастером-сотворцом Бога.

г. Переяслав-Хмельницкий, 25-27.09.2011, вс.-вт., 23.40;

г. Белая Церковь, 28.06.2013, пт., 18.14.